10000 лет во льдах

– Теперь я установил минор плоскости под углом сорок пять градусов сзади камеры, – сказал он, – так что вы увидите все объекты, воспроизведенные в прямом положении на горизонтальном экране сверху, а не перевернутыми, как это обычно делается при фотографировании.

Я сделал, как он хотел, и каково же было мое удовольствие, когда я увидел, что смотрю вниз на пленочную поверхность самой изысканной прозрачности, дающую такую проработку деталей, по сравнению с которой тончайшее матовое стекло было бы самым грубым средством для получения изображения.

– Одно из моих собственных открытий, – заметил он, угадав мои мысли. – Эта пленка состоит из особого альбуминозного препарата, нанесенного на тальк.

Мои глаза были прикованы к череде сцен, которые следовали одна за другой. Они следовали друг за другом так быстро и с такой точной регулярностью, что казалось, будто серия последовательных событий сменяет друг друга, как бы разыгрываясь на моих глазах. Я видел, как каменщики, или, скорее, адобелисты, в странных и старинных костюмах, в основном индейцы, накладывали слой за слоем материал один на другой, но так быстро, что работа по строительству росла на моих глазах, как по волшебству. Их движения были настолько быстрыми и точными, что я не успел понять, на что смотрю, как каменщики исчезли, и их сменили штукатуры, чья работа была выполнена столь же удивительным образом. Они тоже исчезли, и я увидел одного из двух художников, которые наносили краску на голые стены с быстротой манипуляций и ловкостью исполнения, от которых у меня перехватило дыхание. Затем появилась движущаяся панорама священнических процессий, которые двигались, как автоматы, с какой-то странной, но слишком поспешной величественностью, подчеркивая великолепие и внушительность церемоний Римской церкви. Сцена сменяла сцену с таким точным и удивительным чередованием формы и сюжета, что мое сознание было заворожено, и я едва понимал, смотрю я на нечто реально происходящее или нет. Цвет, форма, выражение лица, манера одеваться, поведение, жесты – все было на месте и жизненно запечатлено.

Казалось, что я внимательно изучаю деяния многих лет, так быстро образы отпечатывались на сетчатке глаза и так безоговорочно они взывали к восприятию моего мозга. Вскоре стремительно движущиеся фигуры стали расплываться и, казалось, потеряли свою четкость, хотя мое желание рассмотреть их оставалось все таким же острым. Из моей зрительной и умственной задумчивости меня вывело восклицание Милбанка.

– Достаточно ли вы видели? – спросил он, и это прозаическое высказывание резко ударило по моим мыслям. – Если нет, то, боюсь, мы должны сменить камеру, поскольку мой опыт подсказывает мне, что участок стены, на который она направлена, остывает и становится непригодным для дальнейших результатов.

Я в недоумении вынул голову из-под ткани и сказал:

– Что это такое? Что означают эти странные и древние картины, которые только что появлялись на экране?

– Пойдемте в мою комнату, – ответил он, отсоединяя провода от стен и камеры, – и я попробую объяснить.

Мы вернулись в его комнату в монастыре, и он сказал:

– Около двух месяцев назад, как помниться, уже говорил вам, что я приехал сюда из Мексики с намерением получить виды собора, а когда это будет сделано, возобновить свое путешествие. Я сфотографировал внешний вид здания с более чем дюжины различных точек, как вы, несомненно, видели, просматривая мое портфолио. Затем я занес камеру внутрь и продолжил снимать интерьер, главный алтарь, фрески на стенах и внутренние эффекты в целом. Однажды, ближе к полудню, я сфокусировал свой объектив на прекрасной фреске "Тайная вечеря" и принес сюда свою пластину, чтобы проявить и зафиксировать. У меня обычно есть специальные места для моих бутылок с реактивами, так что моя рука механически тянется к ним, в то время как мой взгляд устремлен на проявляемую пластину. Я вылил содержимое бутылки, которое, как я предполагал, содержало пирогалловую кислоту, вещество, которое я использую в качестве проявителя, в градуированную мерку и принялся промывать ею пластину. Процесс, казалось, занял необычайно много времени, и каково же было мое удивление, когда я увидел ряд фигур, проявляющихся на стекле, но мой опытный глаз сразу же понял, что это не те фигуры, что изображены на фресках Тайной вечери. Вместо Христа по центру и стоящих по бокам апостолов, я увидел вереницу монахов в сермяжных одеждах, идущих по проходу, а процессию возглавлял сановник в мантии, стеле, альбе и всех известных атрибутах римской церкви. Я был поражен. Я не мог поверить своим глазам. В недоумении я чуть не уронил фотопластину. К счастью, я этого не сделал, но завершил проявку, а затем фиксацию гипосульфидом натрия. Как только я покрыл пластину лаком, я поместил ее в печатную раму, как только что сделал это, и получил отличный отпечаток с негатива, который я бережно сохранил и покажу вам в ближайшее время. Перед этим я увидел, что вместо пирогалловой кислоты в качестве проявителя я использовал… неважно, что именно. Я не хочу выдавать свои секреты профессионалам, даже если достигнутый удивительный результат был лишь случайностью.

Я слушал с восторженным вниманием, пока Милбанк продолжал:

– Поразмыслив некоторое время, я решил вернуться в собор и посмотреть, смогу ли я снова получить тот же результат. Я сделал это и вставил пластинку, приготовленную точно таким же образом, с тем же йодированным коллодием и той же ванной с нитратом серебра, в камеру, которую я оставил стоять на том же месте четверть часа назад. Я приурочил экспозицию к той же секунде, вернул пластину на место и использовал тот же раствор в качестве проявителя. Я работал пять минут, десять, пятнадцать, но на пластине ничего не появилось – абсолютно ничего. Я был ошеломлен. Я снова сел и задумался над странным несоответствием результатов. Ясно, подумал я, что в этом должна быть какая-то причина. Я вернулся в собор и внимательно осмотрел фреску и стены. Вдруг на меня упал свет. Я заметил, что солнечный свет с того момента, как я сделал первый снимок, перешел с западной стены на восточную. Первый снимок был сделан за полчаса до полудня, второй – через полчаса после. Это было очевидное изменение условий. Но, рассуждал я, солнце не светило на фреску, когда я делал первый снимок. Ни один фотограф, как вы знаете, не делает снимок, когда солнце светит на него в полную силу. Но, рассуждал я, солнце полностью освещало фреску за несколько минут до того, как я выставил пластину. Поэтому фреска должна была быть нагретой – стена была горячей. Это был первый вывод, который я сделал в этой причинно-следственной связи. Я вернулся в эту комнату, сел с первой фотопластиной в руке и задумался. Затем я взял несколько этих книг, которые вы видите на полке, и стал читать. Я читал и размышлял весь день. На следующее утро, после почти бессонной ночи, я вернулся к своей фотокамере и вставил пластину в то же самое время, насколько я мог вспомнить, как я это сделал накануне, ожидая с огромным нетерпением, пока солнце снова не скроется за фреской. Я отнесла фотопластину, словно младенца, на полку для проявки. С трепетом я налил раствор и вскоре с чувством глубокого удовлетворения заметил, что на негативе снова появились фигуры, но не Христа и сопровождающих его апостолов. Но представьте мое удивление, когда я увидел, что, хотя на моей пластине не было изображения "Тайной вечери", на ней не было и процессии монахов, которая проявилась накануне. Вместо этого на ней была изображена группа коленопреклоненных индейцев – полуголых, смуглых, жестоких дикарей, чьи грубые лица не соответствовали смиренной позе, которую они приняли. Но какое мне было дело до странного вида коленопреклоненных индейцев? Я был в восторге, я был вне себя от счастья. Я танцевал и пел, потому что чувствовал, что стою на пороге какого-то великого, неслыханного открытия. В то же время я был озадачен. Не могло быть никаких сомнений в сходстве условий, в которых были сделаны обе картины. Тогда как объяснить разницу в результатах? Но я вас утомляю.

– Напротив, – поспешил ответить я, – вы меня очень заинтересовали, и я не хочу, чтобы вы упустили ни одной детали этого необычайного рассказа.

– Я снова сел и задумался, – продолжал он, – снова читал и изучал. На следующее утро, и день за днем, я наводил объектив на эту и противоположную фрески, всегда заботясь о том, чтобы солнечный свет только что сошел с них, прежде чем я это сделаю. Каждый негатив, который я делал, демонстрировал новые и неожиданные результаты. Ни один из них не был похож на другой даже в самой простой детали, в самой обычной детали. Тогда я совсем перестал фотографировать, у меня теперь более пятидесяти пластин, отпечатки с которых я покажу вам сейчас, и занялся исключительно размышлениями и чтением книг об электричестве и свете, которые мне случайно попались. Я также внимательно изучал свою фотокамеру, чтобы найти хоть какую-нибудь зацепку, которая могла бы привести к разгадке этого обескураживающего явления.

– И могу я спросить, к каким выводам вы пришли? – рискнул спросить я, когда он сделал паузу, несколько ошеломленный тем, что нахожусь в присутствии художника, который до сих пор больше ценил механическое мастерство, чем философские изыскания.

– Я заметил, – продолжал Милбанк, казалось, не обращая внимания на мой вопрос, – что всегда использовал перед объективом диафрагму одного и того же размера. Странно сказать, но мне никогда не приходило в голову изменить диафрагму, которую я использовал во время первого эксперимента и которая была с маленькой апертурой. Часто, как вы знаете, мелкие вещи ускользают от нашего внимания, когда мы думаем о крупных. Я снова провел серию экспериментов с диафрагмами с разными апертурами и обнаружил, что чем меньше апертура диафрагмы, которую я использовал для перекрытия света от объектива, тем четче получалось изображение. Я даже уменьшил апертуру диафрагмы до восьмой части дюйма и при этом добился наилучших результатов, нисколько не удлинив период экспозиции пластинки. Еще одно необычное обстоятельство, о котором я забыл упомянуть, заключалось в том, что на фокусировочном экране из матового стекла на задней панели моей камеры не было видно никакого изображения, и негатив не реагировал ни на какое проявляющее вещество, кроме раствора, который я первый раз случайно использовал. Таким образом, у меня было три существенных факта, из которых можно было сделать выводы: во-первых, что тепло на стене, на которую был направлен объектив, было необходимым условием для получения снимка; во-вторых, что, вопреки обычным законам света, по которым изображения фотографируемых объектов попадают на чувствительную пластину, чем меньше фактического света проходило через объектив, тем лучшие результаты я получал; в-третьих, что изображение после экспозиции могло быть получено только с помощью конкретного реагента, который я использовал, или, по крайней мере, ни с помощью какого другого, к которому у меня был доступ. Это были основы фактов, на которых я должен был работать, из которых я должен был делать свои выводы путем индукции или дедукции, в зависимости от обстоятельств. Я знал, что современной наукой практически доказано, что все силы природы взаимосвязаны, что электричество, тепло, свет, гравитация, импульс взаимозаменяемы в своих взаимоотношениях одна с другой и преобразуются каждая в любую другую. Например, из движения парового двигателя мы можем генерировать электрический свет или теплоту трения, или поднимать тяжелые тела, чтобы придать им динамику или импульс, как нам угодно. То, что мы не можем практически осуществить обратную сторону этого закона в каждом случае, доказывает не неэффективность закона, а нашу собственную. Я также имел некоторое представление о природе таинственной силы, известной как Одическая сила, открытой несколько лет назад выдающимся немецким физиком бароном Рейхенбахом. К счастью, среди нескольких томов, составляющих мою небольшую библиотеку, мне попалась работа, в которой рассматривалась природа этой таинственной силы. Но я не могу сделать ничего лучшего, чем отослать вас к самой работе и зачитать вам несколько отрывков из нее.