10000 лет во льдах

Примерно через час компания вышла из детской и вернулась в апартаменты виконта. Они вошли, дверь за ними закрылась, и я остался в прихожей. Приготовьтесь, джентльмены, к поступку с моей стороны, за который я приношу извинения и который на таком расстоянии во времени заставляет меня смеяться и чувствовать стыд за себя – я приложил глаз к замочной скважине, и когда я обнаружил, что обитатели комнаты были вне моего зрения, я приложил ухо и прислушался. Но, тогда, помните, мне был всего двадцать один год. Я мог различать голоса, и виконт заговорил первым.

– Господа, – сказал он, – вы видите, что ваши предсказания ошибочны. Прошел год с момента рождения этого… этого… И все же мы должны помнить, что это моя плоть и кровь – мой ребенок. Неужели ничего нельзя сделать – ничего со стороны таких выдающихся ученых, как вы, – чтобы избавить меня от ужасной дурной славы, которая будет связана с моей фамилии, если существование этого… когда-нибудь станет достоянием общественности? Нельзя ли, например, провести операцию, с помощью которой можно было бы удалить одно из лиц, не причинив вреда младенцу?

– Невозможно, мой дорогой виконт, невозможно, – ответили врачи. – Любая операция, подобная той, о которой вы упомянули, повлечет за собой разрушение органов чувств, действующих непосредственно на мозг, и никто не даст гарантий положительного результата.

– На этой стадии младенчества невозможно, – сказал другой, – определить, какая степень связи существует между лицами этой двойной головы. Поэтому вы должны извинить меня, виконт, за то, что я сейчас высказываю какое-либо мнение относительно того, что должно быть сделано.

– В любом случае, – заметил третий, – Природа почти наверняка освободит нас от всякой ответственности в этом вопросе. Насколько мне известно, нет ни одного зарегистрированного случая выживания какого-либо аномально развитого младенца после младенческого возраста.

Обсуждение закончилось решением, что лучше всего позволить природе идти своим чередом, и соглашением со стороны врачей, что они должны нанести еще один визит в замок через год, если младенец все еще будет жив.

С этого времени визиты виконта в детскую стали более частыми. Казалось, что однажды лед был сломан, естественная привязанность отца к своему отпрыску преодолела отвращение, которое он испытывал ранее. Я не получал никаких "официальных указаний" на предмет младенца и, конечно, был слишком осторожен, чтобы дать виконту понять, что у меня были какие-либо подозрения о том, что было что скрывать, и ограничивал свои наблюдения, когда я их делал, такими выражениями, как "Я полагаю, дорогой маленький младенец, должно быть, чувствует себя замечательно, его легкие такие здоровые", или "Виконт простит меня за то, что я поздравляю его с жизнеспособностью наследника родовых поместий Превиля". При этом последнем замечании, сделанном со всей мыслимой тактичностью, виконт мрачно хмурился и прерывал меня каким-нибудь властным приказом. Поэтому я решил выждать время.

Что ж, прошел год, детская была такой же шумной, как и обычно, и, верные соглашению, три доктора снова посетили замок. Из их разговора я узнал достаточно, чтобы понять, что они были удивлены здоровьем младенца, и это было обсуждено перед их отъездом – отчасти, без сомнения, из уважения к теперь уже заметной привязанности виконта к своему ребенку, отчасти, также, к естественной профессиональной гордости, которую врачи испытывают, приводя трудный случай к хорошему финалу и отчасти из научного желания стать свидетелем исхода экстраординарного физиологического явления – что не следует жалеть усилий, чтобы спасти и вырастить ребенка, если бы это было возможно.

Прошел еще один год, в течение которого детская наполнялась топотом маленьких ножек, а также детским лепетом, который теперь сменился младенческим визгом. Это было естественно и так и должно быть, но что показалось мне неразумным и непонятным, так это то, что, казалось, плачут и разговаривают двое детей, а не один. Я был уверен, что могу различить разницу в интонации и тоне, как если бы один ребенок звал другого, а другой отвечал. Возможно ли это, подумал я, но не важно, тайна скоро прояснится – по крайней мере, для меня.

И снова доктора нанесли ежегодный визит и, как обычно, остались наедине с виконтом, хотя на этот раз я мало что понял из того, что происходило, поскольку они сидели в другой комнате апартаментов, слишком далеко от прихожей, чтобы я мог слышать. Однако, похоже, был разработан какой-то план действий в отношении ребенка, поскольку, когда врачи встали, чтобы уйти, и направились к моей приемной, я услышал, как один из них сказал:

– Это будет ваш самый верный и безопасный путь, виконт; постоянно скрывать одно из лиц, как вы делали до сих пор. Таким образом, приучая это лицо скрывать с самого раннего рассвета разума, оно будет считать свое состояние естественным и не будет стремиться его изменить. Медсестры уверяют вас, что ребенок никогда не получал пищу через этот рот и горло – следовательно, чувство вкуса с этой стороны неразвито. Однако речь и слух кажутся столь же совершенными с одной стороны, как и с другой; обе стороны, по-видимому, одновременно развились в этом отношении .

– Еще не поздно, – заметил другой голос громким и бесчувственным тоном, – уничтожить органы зрения и речи в одном лице, что сразу устранило бы ряд трудностей с пути, которым мы решили следовать.

– Нет, нет!

Я слышал, как виконт быстро воскликнул:

– Я не смогу этого вынести. Пусть все будет так, как мы договорились.

Затем вся компания вышла.

После этого я стал более решительным, чтобы проникнуть в тайну, чем когда-либо. Вскоре после того, как случай предоставил мне возможность сделать это прямо на моем пути. Я не упоминал, что в хорошую погоду одна из медсестер выводила ребенка проветриться в уединенные уголки сада. В таких случаях я, как и другие, замечал – поскольку ходили слухи, что с ребенком виконта де Превиля что-то случилось, хотя никто точно не знал, что именно, – что головка младенца была плотно завернута в ткань, когда его несли руки медсестры. Теперь, когда ему исполнилось три года, и его начали водить за руку, а иногда разрешали побегать, было замечено, что ребенок носит большой и очень необычный головной убор и имеет странную привычку наклонять голову набок, хотя я слышал и видел, как няня предупреждала его, что он должен держать свою голову прямо. В остальном юный виконт был хорошо сложенным, подвижным ребенком с розовыми щеками, яркими глазами и чистым, звонким смехом. Чистый, звонкий смех? Да, и веселый голос. Но, как я уже говорил, казалось, что два голоса – один ясный, а другой приглушенный – лепетали, пока ребенок играл.

Насколько я помню, это было летом – то ли в мае, то ли в июне, – когда ребенок гулял по саду со своей няней. Я видел их, когда шел в сторожку с письмами виконта, а когда возвращался, заметил ребенка, играющего в загоне за садом, где содержалось несколько коров. Я тоже был удивлен, увидев, что он был один – няни не было видно. Пока я шел, я увидел, как он подошел к одной из коров, которая, как коровы часто делают с детьми, опустила рога и подбросила малыша в воздух. Я немедленно подбежал и обнаружил, что ничего плохого не произошло, но я нашел нечто большее. Я обнаружил, что в суматохе его головной убор растрепался, открывая странное, но совершенно необычное зрелище. Передо мной на траве на спине лежал ребенок с одной головой, но с двумя лицами.

Возможно, я смогу описать это вам лучше, джентльмены, попросив вас представить ребенка, лежащего на спине с повернутой головой в профиль, показывая половину лица. Затем, там, где должен быть затылок, была другая половина лица, также в профиль, обращенная в противоположную сторону от первой. Ребенок, почти сразу, как я подошел к нему, сел и с удивлением повернул ко мне сначала одно лицо, а затем другое. Затем я увидел, что оба лица были идеальными, за исключением ушей. Это было так, как если бы линия была проведена перпендикулярно от макушки головы через уши, по обе стороны от этой линии головы, одна пара ушей выполняла обязанности для обоих лиц. Или, чтобы провести еще более простое сравнение, как если бы две головы были разделены перпендикулярно по линии, проходящей через уши, а затем передние части голов соединились на линии разреза. Для того, кто смотрел прямо на любое из лиц, не было ничего, что могло бы хоть в малейшей степени указать на то, что за этим скрывалось, кроме этого своеобразного уродства уха. На этой двойной голове было множество волос, которые вились надо лбом на обоих лицах, хотя я не мог не отметить, что цвет этих волос был намного темнее с одной стороны, чем с другой.

Пока я стоял, как громом пораженный, перед этим необычайным чудом природы, меня внезапно привели в чувства голоса виконта и няни, которые подбежали в один и тот же момент. Их первым побуждением было убедиться, что ребенок не пострадал. Удовлетворившись этим, охваченная ужасом медсестра начала торопливо поправлять свалившийся головной убор, что означало, конечно, прикрытие одного из лиц тяжелой драпировкой. Это послужило сигналом для необычайного количества криков и плача с обработанного таким образом лица, сопровождаемого детским приступом ярости в форме ударов ногами и борьбы руками, обнаженное лицо тем временем плакало и стонало, как будто сочувствуя что-то, чего оно еще не совсем понимало. Виконт наблюдал за происходящим, как будто был полностью поглощен этим, затем мгновение спустя, повернувшись ко мне, громовым голосом приказал мне убираться.

Ошеломленный тем, чему я стал свидетелем, и чисто по привычке, я подчинился, хотя к тому времени, когда я добрался до замка, моя кровь вскипела от того, что я не мог не думать о бесчеловечном обращении няни с ребенком. Постоянно размышляя об этом в течение дня, я постепенно пришел к решению, которое большинство людей сочли бы для человека в моем положении экстраординарным. Я решил возразить маркизу. Это был, без сомнения, опрометчивый поступок, смелый поступок, беспрецедентный поступок для слуги – упрекать своего хозяина по поводу обращения с собственным ребенком этого хозяина. И все же я решил это сделать. Я не смог бы оставаться на своем месте и часа дольше, если бы не высказал виконту свое мнение по этому поводу. Страдания малыша возбудили все мои добрые чувства.

В тот день я пошел в апартаменты виконта, как обычно, в пять часов, чтобы одеть его к обеду. Когда я вошел внутрь, я почувствовал себя несколько напуганным тем, что предпринял, но прежде чем я смог что-либо сказать, виконт указал на стул и сказал:

– Пьер, сядь.

Я так и сделал.

– Пьер, – продолжал он, – я всегда был для тебя добрым хозяином, не так ли?

Я поклонился.

– Случай, – продолжил он после паузы, – сделал вас сегодня обладателем тайны, которая затрагивает честь моего дома. Могу ли я положиться на то, что ты будешь её хранить?

– Господин виконт, – ответил я, вставая, – вы были добрым хозяином для меня, и вы можете положиться на то, что я свято охраняю честь вашего дома, но я не мог не увидеть страдания этого маленького ребенка сегодня. Все мои чувства говорят мне, что над младенцем совершается надругательство. Вы сами не могли не заметить его борьбу и крики, когда его другое лицо было скрыто головным убором. Я говорю вам прямо, месье виконт, что я не могу оставаться у вас на службе, пока это оскорбление не будет исправлено.