Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Звук хлопающей двери-ширмы до сих пор кажется мне чем-то особенным. Я словно чувствую вкус лета, долгих вечеров, когда мы носились туда-сюда, пытаясь поймать светлячков в банку с крышкой.

В моей семье у всех была работа и обязанности соответственно времени года. Одной из моих задач было перекрашивать сарай. Перекрасить его – раз плюнуть. А вот соскрести старую краску со стен старого сарая – то еще дельце.

Кроме того, мне приходилось косить лужайку. В десять лет я взобралась на самоходную косилку фирмы John Deere, запустила ее и выкосила газон размером в два акра. Мне даже понравилось. Казалось особой привилегией приводить нашу собственность в порядок, делать все, чтобы трава выглядела идеально. Подъездная дорога к дому была в форме буквы U. Длинная полоса со следами двух шин подходила к самому дому, шла вокруг него, петляла возле гаража, построенного перед сараем, и возвращалась обратно. Мама сажала по обе стороны от нее кусты пионов, и они были великолепны. Сбоку от дома росла гигантская плакучая ива, а в глубине двора – массивный старый дуб.

С приходом осени деревья в овраге меняли цвет. Зрелище было восхитительное: столько жизни, столько красок. Когда растешь на востоке, осень просто волшебна: все будто объято огнем. Мы сгребали листья в огромные кучи на лужайке перед домом и прыгали на них, резвились на холодном осеннем ветру. Я обожала такие моменты. Это были дни приготовления яблочного сидра, пора отправляться к ручью, который мы называли «желвак», за водой для заморозки льда для домашнего мороженого.

Еще одной из моих обычных обязанностей было относить мусор к бочкам за сараем, где его впоследствии сжигали, и сортировать, чтобы отправить то, что нельзя сжечь, на свалку. Делать все приходилось самим. Это было мое любимое занятие из всех осенних. Когда становилось холодновато, я бросала осколки стекла через огонь, и они разбивались вдребезги о стенки огромных ржавых металлических баков. Такой катарсис! Я швыряла их и орала.

Да, я была странной, но я ничего не делала специально. Со временем я поняла, что не имею ничего общего с моим окружением. Я была единственной в своем роде.

Но потом наступала зима, и мне приходилось тащить все по снегу, и я просто ненавидела все это. Приходилось идти через весь участок рано утром, чтобы успеть на автобус. Мы промокали насквозь еще до того, как добирались до остановки, и даже в школе еще полдня не могли высохнуть. Когда автобус забирал нас, было уже темно. Школа была из тех, куда дети приезжают на тракторах после того, как закончат дела по дому. Всего нас там училось восемьдесят семь человек. Ура-ура. Я чувствовала себя чудилой.

Наверняка вы подумали: неужели она была настолько странной? Что ж, когда всем нам дали задание выучить стихотворение, большинство детишек гордо продекламировали «Пожалуй, лучшие стихи, в сравненьи с деревом, плохи»[20]. Я же, к ужасу моей учительницы, торжественно процитировала «Аннабель Ли»[21] (ко всему прочему, я помнила каждую строчку и неустанно дошла до конца). Круче был только мой выкрутас, случившийся на год позже. Я обнаружила на нашем крыльце летучую мышь (ей было никак не выбраться) и с помощью совка и веника поместила ее в большую банку с крышкой, положила туда же несколько травинок. Я гордо проделала отверткой несколько дыр в крышке, чтобы мышь могла дышать, тайком протащила ее в школу и спрятала под партой, ожидая подходящего момента, чтобы продемонстрировать свою великолепную находку.

Все были в ужасе: дети визжали, учительница паниковала. «Здесь не место подобному!» – кричала она.

Я надулась и засунула банку обратно под парту.

На перемене я решила от нее избавиться. Не осознавая в силу своего нежного возраста, что летучие мыши – ночные создания, я выпустила ее на игровой площадке. Бедняга, лишившись радара, жужжала так, что распугала всех детей и врезалась в их головы… начался полный хаос…

Да, я была странной, но я ничего не делала специально. Со временем я поняла, что не имею ничего общего с моим окружением. Я была единственной в своем роде.

В пять лет меня отправили сразу во второй класс, и мало кому понравилось такое решение. В администрации никто не выразил восторга, мол, «ого, у нас тут такой исключительный ребенок», – лишь члены школьного совета покивали со знающим видом, равно как и директор, которого тоже не устраивала сложившаяся ситуация, но он ничего не мог поделать. Моим родителям было страшно. Я была, как бы так сказать, необычной. Эксперимент стал неудачным для всех, кого коснулся. Через несколько совершенно провальных месяцев все согласились, что меня надо перевести в первый класс (хотя даже первоклашки были старше меня), и для начала мне необходимо вообще научиться учиться. Так что все мои пожитки запихнули в парту и потащили вместе с партой по коридору – прямо в кабинет первоклашек. Может, это было и эффективно, и правильно, но унизительно.

Переход в первый класс особым успехом не увенчался. Я влипала в неприятности, потому что опережала весь класс по уровню знаний, например, научила другую девочку – тоже Шэрон – писать прописью. (Теперь-то все развернулось иначе, написание от руки практически превратилось в тайный аналоговый язык прошлого.)

У меня вечно были проблемы, потому что я имела наглость думать, думать женщинам не полагалось. А я вот думала «направо и налево» и, как будто этого было мало, рассказывала об этом людям – а ведь нет ничего более раздражающего, чем пятилетка (и вчерашняя второклассница), которая рассказывает о том, что где-то там что-то прочла. Да, я была ребенком, над которым смеются в фильмах. Именно таким. Маленькой раздражающей всезнайкой. Той самой, которая и не подозревает, насколько всех бесит.

Так я стала исключительным научным проектом нашей школы. Каждое новое изобретение опробовали на мне. Одним из первых стала «машина для скорочтения». Вообще-то назвать это машиной было трудно: надо было повернуть ручку сбоку, чтобы страницы начали «супербыстро» мелькать перед глазами.

Они, конечно, не подозревали, что для меня это был уже пройденный этап: мама пыталась тренировать мои сверхъестественные способности с тех пор, как мне исполнилось два, так что к тому моменту, как до меня добрались школьные экспериментаторы, я могла угадать целую колоду карт.

Но слушайте, раз я могла не мыть посуду, угадывая карты, меня все устраивало. Я могла считать карты в прямом порядке, в обратном и шиворот-навыворот. Это был всего-навсего карточный фокус.

У меня вечно были проблемы, потому что я имела наглость думать, думать женщинам не полагалось.

Я выросла, не зная своей матери. По правде говоря, я выросла без любви к ней. Она всегда все делала правильно и всему меня научила: готовить, убирать, шить, печь, сажать растения и ухаживать за садом, консервировать, идеально складывать одежду, заправлять постель, стирать, накрывать на стол, подавать еду, краситься, делать прическу, всегда быть готовой ко всему, делать что велят и когда велят, причем прямо сейчас, а не через десять секунд. Она наблюдала, как я проделываю все это, чтобы убедиться, что все идет верно, а если что-то шло не так, я начинала заново. Если я дерзила, она отвешивала мне такую пощечину, что в ушах звенело. Если я шевелилась, пока она расчесывала меня, она могла сломать расческу о мою голову (что несколько раз и происходило).

Я научилась ее ненавидеть. Не только за это, но и за ее холодность.

Я знала, что сама она выросла отдельно от братьев и сестер, в другой семье, куда ее отдали, когда ей было девять. Я думала, дело было в том, что они слишком бедно жили. Я узнала ее правду, только когда начала писать эту книгу и нам пришлось поговорить. Это была правда, которую было слишком стыдно кому-либо рассказывать. Правда, которую, я уверена, она никогда не озвучила даже собственному мужу, моему папе.

Когда ей было пять, отец начал бить ее. Она хотела пойти поиграть в мяч с сестрами и спросила разрешения у матери, которая велела спросить отца, который велел спросить мать, когда та уже ушла на работу (она работала экономкой). В итоге мама побежала играть, а когда вернулась домой, отец сначала высек ее ремнем, а потом – ветками ягодного кустарника. Даже у листьев были колючки.

В шесть моя мать была ужасно худой, какими дети становятся только после рахита и авитаминоза. Представьте себе девочку времен Депрессии, выросшую в доме, который так близко расположен к железнодорожным путям, что пассажиры могли бы влезть к ним в окна. В том доме было всего две спальни – для ее родителей и для четверых детей. Точнее, для троих детей, после того как пьяный водитель с такой силой врезался в младшую сестру моей мамы, что она выпустила мамину руку, ее отшвырнуло, и малышка упала замертво.

Что сделала моя мама? Она пошла домой с новостями. За ней и так уже закрепилась слава гонца, приносящего дурные вести, – ее сестра-близняшка родилась мертвой. Представляю, как она, леденея от ужаса, стояла в кухне под гнетом новостей, которые по силам не каждому взрослому мужчине, – ей предстояло сообщить своей измотанной матери, что ее дочь мертва. А что сделал пьяный водитель? На следующий день он прибыл такой же пьяный, во вчерашней одежде, в которой успел проспаться, и заявил, как ему жаль, сжимая в руке поникшие цветочки. Моя бабушка тут же вышвырнула их.

Мой дед, Кларенс, ничего не сказал, вообще ничего. В конце концов, кому хоронить этого ребенка? Не собесу, куда ежедневно ходила бабушка – за целые мили от дома, – чтобы накормить детей. Не школе, потому что там никому ни до кого не было дела. Не соседям – мой дед и так уже наплодил больше детей, чем они хотели, причем как с участием некоторых из них, так и без.

Кларенс продолжил избивать мою мать. В семь лет она единственная пела в церкви Jesus Loves Me[22] и не могла сдерживать слезы, плакала весь гимн. Ей аплодировали стоя. Никто не мог сказать, почему зал встал. Может, сам Господь поднял их на ноги?

Когда ей было девять, она снимала спортивный костюм в школьной раздевалке, и одна из девочек увидела ее спину, растерзанную, покрытую жуткими шрамами, и рассказала учительнице физкультуры. Та пришла, подняла рубашку на моей маме и поспешно отвела ее в кабинет директора. Маму спросили, что случилось. Она рассказала, что отец часто бьет ее в саду ветками ягодных деревьев. Что ему нравится выводить их на улицу и избивать на виду у соседей. Много лет спустя, рассказывая об этом, она сквозь слезы призналась: «Моя мать пыталась защитить меня от… Не знаю, что хуже – растление или избиение, ведь они, по сути, одно и то же».

Социальные службы забрали маму от родителей, несмотря на то что они жили в глухой деревне. Ее поместили в семью, где мать страдала от астмы и не могла полностью вести хозяйство. Мама стала и готовить, и стирать, и покупать продукты – и все это в девять лет. Она вставала задолго до начала занятий, вывешивала белье и шла две-три мили пешком до школы, а потом возвращалась домой, гладила и готовила ужин. И только после этого бралась за уроки.

Отец семейства, стоматолог, предложил вылечить ей зубы, которые стали гнить из-за недоедания, и она пообещала взамен вручную стирать и крахмалить его рабочие пиджаки и вести бухгалтерию. Ей было двенадцать. Он говорил, что она не обязана ничего делать, но мать учила ее, что бесплатно ничего не бывает.