Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Ирландский быт

Знаю, кажется, что моя семья совершенно безумна, но на самом деле примерно так растут все американцы ирландского происхождения. Говорят, жизнь у ирландцев бывает двух сортов: обеспеченная и быт. В нашем случае – быт. Иными словами, если у вас четверо детей и один туалет, кто-то писает в раковину.

Приучив меня и Майка к горшку, мама слегла. У нее были фиброзные опухоли[62] и, я уверена, эндометриоз[63], который унаследовали и я, и моя сестра и из-за которого мы не смогли иметь детей.

Никакой шикарной столовой у нас тоже не было – ели мы только в кухне. В этой кухне звенел смех и проливались слезы. Это была семейная кухня. Зимой мы приносили туда белье из подвала и складывали. Именно там мама научила меня считать карты, чтобы угадывать, где какая, не глядя. Однажды я поехала в Вегас со своей подругой Пэрис Либби, которую тоже учили аналогичным фокусам. После того как я прославилась, Пэрис 10 лет постоянно сопровождала меня в качестве стилиста. У нас с ней телепатическая связь, благодаря которой мы видим будущее. Тогда, в Лас-Вегасе, мы отлично сыграли в блэкджек[64]. Нас попросили уйти. Мы рассмеялись. Считали ли мы карты? Ну да, так мы их всегда считаем. Знали ли мы, что будет дальше? Ну да, так мы вроде как всегда знаем. Растешь с безумцами – будь безумной. Я могу поймать себя на мысли, что считаю номера домов и складываю их, одновременно разговаривая с кем-то в машине. Это не значит, что я понимаю, где именно мы едем.

А вот когда дело касалось семейного стола, я всегда все знала. За этим столом мы играли в карты; нас наказывали, заставляя сидеть там целый вечер, – и мы сидели. За этим столом мы делали уроки. Мы сидели за ним, пока крышка из жаростойкого пластика окончательно не протерлась.

За этим столом подавались изумительные обеды по случаю Дня благодарения, все эти многочисленные нарезки; мы собирались за ним на Рождество и на Пасху, на все дни рождения. Мама всегда накрывала стол. Пока у меня у самой не появилось трое детей (а может, пока у них не начался одновременно подростковый возраст), вряд ли я осознавала, сколько ей приходилось прикладывать сил, чтобы удерживать все это хозяйство. А ей удавалось. Кухня была безупречно чистой, на столе всегда была еда. А ведь каждый четвертак, каждые десять центов были на счету.

Знаю, кажется, что моя семья совершенно безумна, но на самом деле примерно так растут все американцы ирландского происхождения.

Каждый раз, когда им с папой удавалось сэкономить десять или даже пять центов, монетка отправлялась в специальную банку с крышкой – на будущее. На бизнес, который они надеялись открыть, когда все мы вырастем и они смогут позволить себе рискнуть.

Разумеется, я их не понимала. Я понятия не имела, что это значит, насколько преданы они были друг другу, своей мечте и нам.

После того как в 1992 году Каннский кинофестиваль открылся показом «Основного инстинкта», мои друзья Билл и Нэнси, с которыми мы в ту пору были очень близки, пригласили меня погостить в шикарном доме их друзей на Ривьере. Там я впервые стала учиться играть в теннис и поняла, что так поступают все богачи. Впрочем, занимаются они не только этим, так что, как только у меня появилась возможность, я выплатила долг родителей за ипотеку, отправив анонимный денежный перевод на сумму семнадцать тысяч долларов – столько им оставалось отдать за дом.

Я была на теннисном корте, когда мне позвонили мама с папой. Мама плакала.

– Ты это сделала?

– Что сделала? – самым невинным голосом спросила я.

– Ты знаешь что! – все так же сквозь слезы воскликнула она.

Она начала рассказывать, что пошла в банк и сказала, что, должно быть, произошла какая-то ошибка с оплатой, и выяснила, что кто-то уже погасил весь остаток. Тогда она отправилась в магазин к отцу и велела ему взять выходной. «У нас больше нет ипотеки, – объявила она. – Пойдем пообедаем». Они пошли, и отец сказал: «Возьми все что хочешь, возьми еще один сэндвич, тот, который на двадцать пять центов дороже, мы можем себе это позволить». Я стояла и слушала все это, сжимая в руке ракетку. Да, так поступают все богачи.

Впрочем, в детстве у нас было богатство другого рода. Каждый вечер на столе был ужин, и каждое блюдо готовилось дома. Еда была изумительная, причем вся – от воздушной сдобы до жаркого и подливы, домашних тортов и пирогов со свежими фруктами или заварным кремом и сливками. Мама все лето консервировала овощи, чтобы потом мы могли всю зиму их есть. Каждое утро она готовила папе завтрак, а если он работал в ночь, она готовила обед. Она ждала его, когда он задерживался допоздна. Он никогда не возвращался в холодный и тихий дом. Помню, как он открывал дверь и смеялся. Это была большая любовь. Чего она только не изобретала, чтобы заставить его рассмеяться. Она меня убьет за то, что я об этом рассказываю, но, помню, однажды, когда папа должен был поздно вернуться с работы, она завернулась в целлофан и встретила его в таком виде. По-моему, это уморительно. Они были счастливы до самой его смерти.

Благодаря им, их бессмертной любви друг к другу, их умению держать себя в руках, их беззаветному служению этому семейному механизму все мы узнали, как надо поступать, чтобы чего-то добиться. У нас были очень близкие отношения, как бывает во всех хороших ирландских семьях. Мы не жаловались на удары судьбы, мы ворчали, но выполняли свою работу – опять же безо всяких жалоб, ведь будешь жаловаться, станет еще хуже.

В то время ни у кого не было ни времени, ни сил на нежности и объятия, которые мое поколение научилось дарить детям. Теперь я вижу, сколько потеряли мои родители – не только потому, что они не давали всего этого нам, а потому что не познали всей глубины и значимости любви между родителем и ребенком. Обнимая маму, я всегда испытывала неловкость. Теперь-то она любит обниматься, она полна любви, она стала бабушкой. Мой отец, пока был жив, тоже стал куда более явно проявлять чувства, он раскрылся, будто цветок.

Папа был маминым рыцарем; он вставал, когда она входила в комнату, выдвигал ей стул из-за стола и каждый вечер благодарил ее за ужин, говорил, как все было вкусно.

Когда я начала ходить на свидания, к десяти я должна была вернуться домой. Чтобы удостовериться, что я не опоздаю, мама пекла булочки с корицей, а ровно к десяти вечера вытаскивала их из духовки и покрывала заливкой. С кем бы я ни встречалась, все они понимали: я должна быть дома минута в минуту. Мама свое дело знала. Разумеется, за каждую минуту опоздания меня наказывали на неделю. С дочерью Джо Стоуна шутки были плохи.

Однажды к нам на участок забрался какой-то мальчишка и заглянул в окно гостиной, жутко напугав меня. Я буквально взлетела по лестнице, бросилась к папе и рассказала, что случилось. Он – как был, в пижаме – ринулся вниз, запрыгнул в свой грузовик, на заднее сиденье кинул винтовку и гнался на машине за этим мальчишкой, а тот бежал что есть мочи, унося ноги. Потом мы еще несколько недель хохотали, рассказывая эту историю за ужином.

Когда мы были детьми, Рождество у нас праздновали с размахом. Хоть подарки зачастую и были маленькими, все равно вызывали восторг. Все они были красиво упакованы и до наступления праздника тщательно прятались, хотя мы, разумеется, прекрасно знали, что они лежат на чердаке. Детьми мы забирались туда и разглядывали, пока Дот не поменяла местами бирки, написав на наших подарках имена мальчишек, а на их подарках – наши с Келли имена, просто чтобы одурачить нас.

Я поколачивала своих братьев, но никто никогда не бил меня. Разумеется, у папы было строгое правило: девочек бить нельзя.

На чердаке можно было найти кучу самых разных сокровищ: одежда, мебель, предметы искусства. Я помогала папе степлером прикреплять к потолку стекловату. Брат к тому моменту ушел служить в ВВС, и я стала папиной помощницей. У нас были защитные очки и перчатки, но верхнюю часть рук стекловата все равно ранила.

Поскольку дома никогда не было типичного гендерного распределения ролей, я смогла приобрести массу навыков, которые обычно считаются мужскими. Я знаю, как смешать и залить бетон, как выложить стену из камня, чтобы она не обрушилась. Все мы научились строить дом, а поскольку росли мы среди амишей, то и делали это, как все амиши: мы строили каркас и стены, а потом поднимали их с помощью канатов. Я стригла лужайку, лопатой очищала дорогу от снега, лазила по деревьям и играла в гольф. Я поколачивала своих братьев, но никто никогда не бил меня. Разумеется, у папы было строгое правило: девочек бить нельзя. Просто мальчишки считали, что к сестрам оно неприменимо, – пока однажды мы не надрали им зады.

Я обожаю вспоминать тот день, когда задала Майку жару. В тот день он в последний раз схватил меня, плюнул и сказал, что мне надо сделать. Я дождалась, пока родительская машина не подъедет ближе (кстати, наша улица называлась Парк-авеню). Как только это произошло (а из кухни все было прекрасно видно), я вбежала в гостиную, где короткостриженный Майк сидел на полу в растянутой трикотажной пижаме, скрестив ноги, и смотрел телевизор. Я постучала его по плечу и, когда он повернулся, со всей силы врезала ему по носу, а потом понеслась на улицу с такой скоростью, будто за мной черти гнались, и всю дорогу визжала и плакала как ненормальная.

Я влетела в папины объятия, и тут из дома как раз вышел Майк. Из носа у него шла кровь.

– Что, черт возьми, ты сделал со своей сестрой?

– Да это же она меня ударила! – воскликнул Майк.

– Ладно, – кивнул папа. – Так что ты с ней сделал, чтобы она так поступила?

Майк до сих пор считает, что я сломала ему жизнь. Я была на семь лет младше его. Он считал, что у него все схвачено, а потом появилась я. Женщина.

Всю нашу жизнь мы с братом то были лучшими друзьями, то не разговаривали друг с другом. Вот так. Он живет в доме Дот на первом этаже. И время от времени заботится о ней.

Точно так же поступали с нами родители. Их воспитание было ужасным, прекрасным, кошмарным и потрясающим. Они делали все, что могли. Они дали нам все. Абсолютно все. Полный ирландский набор.