Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Ролевые модели

Когда я уехала из дома и перебралась в Нью-Йорк, папа дал мне клочок бумаги – вырезку из газеты размером примерно дюйм на дюйм[93] – со статистикой Бейба Рута[94]. Там было сказано, что у него было немало аутов[95], но показатель отбивания – выше всех. И папа сказал: «Дорогая, главное – убедись, что ты всегда готова отбить».

Что ж, я люблю бейсбол, да и кто не любит Бейба? Я повсюду носила с собой этот клочок бумаги, и даже сейчас он хранится в моей библиотеке. У меня было столько аутов! Впрочем, мой показатель отбивания неплох и со временем становится все лучше.

Отец научил меня значимости трудовой дисциплины. Когда мы были маленькими, он работал на заводе в часе езды от дома, и смены у него были скользящие. Это значит, что одну неделю ты работаешь в первую смену, с утра до пяти вечера, затем на следующей неделе ты работаешь во второй половине дня с двух часов и примерно до одиннадцати вечера, а потом третью неделю ты работаешь с одиннадцати вечера до утра. Когда наступает следующая неделя, все повторяется сначала. Он работал так много лет.

Так я научилась вкалывать. Так я научилась уважению.

Я уважаю своего отца.

Еще я люблю своего отца, но это теплое чувство пришло позже. Намного позже.

Помню, все время, что я училась в начальной школе, я каждый вечер ждала, когда он придет домой, сидела, ссутулившись, на верхней ступеньке лестницы, на алом ковре, который так хотела моя мама. У нас почти не было денег, и все же она выбирала самые интересные варианты предметов интерьера. В гостиной стоял огромный изогнутый черный диван – на вид с каракулевой обивкой – и кофейный столик светлого дерева на золотистых ножках – сделан он был в стиле Джетсонов[96]. Желтая оттоманка из искусственной кожи перед камином и, разумеется, корпусный телевизор с тремя каналами. А еще тот алый ковер, на котором я ждала возвращения папы с вечерних смен в цехе Эрни (когда он вышел на пенсию, ему подарили медную зажигалку с гравировкой). Добирался он к полуночи.

Я хотела посмотреть, что сделает мама. Как она его встретит? С любовью, анекдотами и поздним ужином или с раздражением и рассказами о том, что я сделала недостаточно хорошо или неправильно? Мне надо было знать, чтобы подготовиться. Потому что, если я что-то делала не так, отец закипал, да так, что мог подняться по лестнице, схватить меня, потащить вниз или швырнуть на пол перед собой. После этого я должна была переделать то, что не удалось с первой попытки: вымыть машину, если колпаки ступицы блестели недостаточно ярко, постричь газон, если пропустила клочок, или вымыть полы, или что-то там еще. Соседи зачастую приходили проверить, не случилось ли какой катастрофы.

Разумеется, это было гораздо лучше, чем в те дни, когда он работал в первую смену, а моя мать стояла спиной к комнате и лицом к раковине, пока он тащил меня через кухню в подвал, где ремнем выбивал из меня всю дурь. Я быстренько сообразила, что к чему, и начала пораньше принимать душ, надевать сорочку и розовый пушистый халат. В этом случае можно было засунуть в трусы большую книжку в мягкой обложке, и никто об этом не догадывался.

Так продолжалось до тех пор, пока я не стала абсолютно уверена, что не совершала того, за что меня наказывали, и вот тогда я потеряла всякий страх, меня уже ничто не тревожило. Честно говоря, я и чувствовать что-либо перестала. Я попросту считала своего отца слабаком. Он орал у подножья лестницы, требуя, чтобы я спустилась. Мама стояла рядом с ним. И я начала спускаться – максимально медленно, глядя им обоим в глаза, не разрывая зрительного контакта. Я подошла к нему и спросила: «В чем дело? Тебе надо снова ударить меня, чтобы почувствовать себя мужчиной?»

Я уважаю своего отца. Еще я люблю своего отца, но это теплое чувство пришло позже. Намного позже.

Мне было четырнадцать. Отец заплакал. Я сказала, что не люблю его. Что никогда его не любила. Что никогда не полюблю. Я была такой холодной, такой спокойной. Он был просто разбит. Больше он никого из нас не тронул. Никогда.

Я освободилась. От обоих. С этого момента я была сама себе хозяйка.

Это не мешало мне по-прежнему приходить домой, общаться с ним и все так же жаждать его одобрения. Он был моим отцом. Я возвращалась домой из Нью-Йорка – а потом и из Лос-Анджелеса – и спорила с ним о политике, о войне во Вьетнаме, об Аните Хилл[97]. Когда я говорила об Аните Хилл, меня было не унять. Я отказывалась носить бюстгальтер. Однажды перед ужином отец заявил, чтобы я даже не смела садиться за стол без бюстгальтера, так что я поднялась наверх, надела мамин лифчик поверх своей сельской блузки, спустилась, села за стол и спросила: «Ну, теперь-то мы можем поесть?»

Когда же я стала молодой моделью в Нью-Йорке, мне пришлось самой принимать решения. Я больше не вела чудесных бесед с отцом, во время которых он, бывало, заставлял меня объяснить, почему я хочу увидеть тот или иной фильм, прежде чем разрешал пойти в кино, почему меня волновали те или иные идеи. Даже если он был отчаянно со мной не согласен, он уважал мое мнение. Теперь же мы с ним не обсуждали каждую мелочь.

В бытность моделью я частенько получала «трудные» задания. Полагаю, в агентстве понимали, что я умнее других и выдержанней. Так что мне давали работу, где была вероятность столкнуться с жестким человеком, с клиентом, к которому трудно найти подход. Одним из таких клиентов была фирма Buf-Puf[98]. Меня поместили в ящик, маленький ящик размером с меня, по периметру которого горели лампочки. Передо мной стояло блюдо с водой, и я должна была брать оттуда губку и демонстрировать ее на камеру, поднося к лицу. Представительница компании изобретала тысячи способов сказать «баф-паф», а я должна была повторять за ней, то с акцентом на «баф», то на «паф», то еще как-то – она дрессировала меня, как будто я была каким-то неодушевленным предметом. Для нее, кстати, так оно и было. Температура в ящике была, наверное, миллион градусов, и ее помощник периодически промакивал мою спину мокрыми холодными полотенцами, чтобы я не потеряла сознание.

Меня отправляли работать с известными мужчинами, которые могли прийти на встречу пьяными, и с трезвыми знаменитостями, которые оказывались чудесными людьми, и теперь нас связывает дружба, как, например, произошло с Брюсом Уиллисом[99], он оказался прекрасным человеком, веселым и добрым.

Был случай, когда мне пришлось произносить что-то в духе «легкийоттеночныйблескдлягуб», загоняя бильярдный шар в лунку таким образом, чтобы он пару раз отскочил от бортиков стола. На съемки пригласили эксперта по бильярду, и он научил меня такому удару.

Однажды меня с ног до головы намазали смесью темного египетского грима и кофе. Мне обтирали стопы, чтобы я не задохнулась от этой смеси, пока иду вокруг бассейна в бикини, рекламируя Coppertone[100]. «Реагируй вовремя», – говорила я, и официант падал в бассейн.

Я позировала в купальнике на пляже Джонс-Бич[101] посреди зимы и в мехах на Седьмой авеню[102] в разгар лета. Ходить по подиуму мне было не дано – слишком маленький рост и слишком пышные формы. Для меня это значило «слишком жирная и не такая как надо». Зато я была девушкой из агентства Ford для «специальных заказов». Фотографии таких, как я, находились в начале каталога, мы работали лицом, снимались в рекламе и прилично зарабатывали – а еще нас бесплатно пускали в Studio 54[103]. В те дни я получала по пять тысяч долларов в день. Иногда в два раза больше.

Если только мне не мешал шрам на шее.

В четырнадцать лет я босиком укрощала дикую лошадь во дворе, пока мама вешала белье. Я сидела верхом, и тут эта чертова лошадь понесла. Она брыкалась и вставала на дыбы, фыркала и крутилась на месте. Я сражалась как могла с этой негодяйкой, поскольку знала, что мы должны продать ее – сломленную, кроткую, идеальное животное для деревенской семьи – и получить двадцать пять баксов.

В те дни я получала по пять тысяч долларов в день. Иногда в два раза больше.

Я не осознавала, что мы стремительно приближаемся к мокрым простыням на веревке, пока эта самая веревка не врезалась мне в шею, а ноги в ту же секунду не застряли в стремени. Мне было не выбраться. Успокоить эту проклятую кобылу я не могла. Она снова начала становиться на дыбы. Дот хватило одного взгляда на происходящее (посреди двора взвилась огромная лошадь, а ее родная дочь может лишиться головы), она бросилась на животное и с какой-то невероятной, не иначе как материнской силой толкнула его в грудь. Лошадь попятилась, моя правая нога выскользнула из стремени, я упала, и лошадь потащила меня за собой. Дот схватила меня за ногу, освободила и совершенно обессиленная отступила.

Я встала и пошла в дом – посмотреть в овальное зеркало, висевшее в гостиной над старой деревянной стереосистемой со встроенными колонками. Шея – в клочья. Она была мокрой и разодранной от края до края. Вся рубашка была в крови. Это была катастрофа колоссальных масштабов. Справиться с ней не было никакой возможности – это мы понимали, но что делать дальше, не знали.

Дот стояла в дверях, не отводя от меня взгляда. Потом она тихо повернулась и пошла на кухню, позвонить папе, который в тот момент играл в гольф. Но он уже выехал. Он чувствовал, как чувствуют подобные вещи родители. Он подлетел к дому на нашем стареньком Chev[104]. Я все это время неподвижно сидела на потертом зеленом кожаном диване в кабинете и пялилась на свои руки.

Меня отвезли в больницу. Никто не знал, что делать, так что несколько часов никто не делал ничего. В конце концов папа сгреб врача за отвороты халата и втолкнул в комнату, где я лежала на каталке, истекая кровью и разваливаясь на части. Врач влип в дальнюю стену комнаты.

– Ты хирург? – взревел отец.

– Да.

– Так зашей ее! – велел отец и вышел.

Швами делу было не помочь. Доктор побелел. Он посмотрел на детскую шею с рваной раной длиной четырнадцать дюймов, потом посмотрел на меня. Он прочистил рану и крест-накрест склеил края. Он не имел понятия о пластической хирургии и не знал, как зашивать шею – такую подвижную часть тела. Шея моя выглядела так, будто вокруг горла обвилась красная веревка. Потом эта «веревка» стала розовой, потом белой. Так она и залечилась. Чего только мне ни говорили люди по этому поводу. Все их ремарки были странными, не было ни одной приятной или смешной. Хотя многие спешили уточнить – «да это просто шутка».

Впоследствии я несколько раз пыталась сделать пластическую операцию на шее. Теперь она выглядит нормально, и большинство людей, судя по всему, ничего не замечают. Думаю, все дело в том, что я перестала волноваться на этот счет. Со временем можно пережить все. Лично я горжусь своими шрамами. Даже теми, которых не видно.

Еще в бытность моделью я приезжала домой из Нью-Йорка, Парижа или Рима, и отец приходил в ярость, он все еще злился, что я «бросила учебу, чтобы болтаться по свету». Однажды он выпалил: «Ты, видать, считаешь себя той еще чиксой». Полагаю, он пытался сказать что-то в духе «ты, наверное, полагаешь, что шикарна». Однако образования у папы не было, так что выходило немного не так.

Я его выслушала и ответила: «Да, папа, думаю, я та еще чикса». И отправилась в свою комнату, мне казалось, что он ведет себя довольно глупо. Папе же казалось, что он теряет меня, а я вела себя как засранка, не осознавая, как он боялся этого огромного страшного мира.