Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Me Too

Прошло почти двадцать лет, но вот я сижу, и голова справа по-прежнему болит. Именно там была травма мозга, именно там находятся шрамы. Слух восстановился, хотя иногда приходится немного поворачивать голову, чтобы прочие звуки не мешали расслышать то, что я пытаюсь услышать. Я нормально хожу. Я снова полностью чувствую свою левую ногу, хотя, чтобы восстановить чувствительность, пришлось пройти через ад. Каждый болезненный укол свидетельствовал о том, что та или иная зона, которая еще недавно считалась мертвой, «просыпается». Я снова могу писать – на восстановление этого навыка ушло всего около года. Я смогла держать ручку и даже царапать что-то на бумаге, но вот написать свое имя было труднее всего. Я часто гадала, не потому ли это, что я стала другим человеком. Может, я перестала быть Шэрон Стоун? Или перестала быть той Шэрон Стоун, которой была прежде?

Заикание прекратилось месяца через четыре или через пять, когда я наконец-то стала принимать лекарство против эпилептических припадков. Точно так же исчезли и цветные кубики, возникавшие на периферии моего зрения. Пол перестал уходить из-под ног. Вернулось прежнее восприятие глубины.

Может, я перестала быть Шэрон Стоун? Или перестала быть той Шэрон Стоун, которой была прежде?

Восстановление памяти – долговременной и кратковременной – шло дольше. Раньше у меня была почти фотографическая память. Теперь я вообще не знаю, что с ней происходит. За минувшие годы почти все воспоминания вернулись. По словам врачей и спиритуалистов, мозг научится справляться с травмой, и я по своему опыту могу сказать, что это правда. Он находит новые пути. Примечательно то, что, когда я вылечилась, чувственное восприятие стало острее, чем прежде. На самом деле теперь я задействую свой мозг гораздо больше, чем раньше. Я научилась находить доступ ко всем ресурсам своего разума.

Благодаря этому я, с одной стороны, научилась больше сострадать, а с другой стороны, осознала, что не каждый заслуживает сострадания. Есть люди, которые изо дня в день предпочитают идти дурным путем. Это их выбор, и растрачивать на них свое сострадание попросту опасно. Я точно не буду больше этим заниматься.

Все это сделало меня более прагматичной и более любящей. Обеспечило большую духовную безопасность. Стало проще понять, кто настоящий и искренний, а кто только притворяется из самых злокозненных намерений. Хотя осознание этой составляющей жизни может привнести в ваше существование одиночество, важно некоторое время побыть наедине с собой, найти глубину внутри себя.

Мне потребовалось потратить много лет и почти умереть, чтобы найти путь обратно к самой себе. Но теперь, снова став собой или по крайней мере этой версией себя, я живу в доме, где царит счастье, в доме, полном смеха и веселья. В самом начале своей карьеры именно к этому я так упорно шла. Я была очень дисциплинированной. Но мой дом был пуст. Я любила свою работу, была очень успешна в том, чем занималась. Но работа не любила меня в ответ. Когда что-то сбивало меня с толку, когда мне нужен был совет, работа не могла стать мне ни наставником, ни помощником.

Недавно у меня случился интересный разговор с Бруно – телохранителем, сопровождающим меня в Европе. Мы вместе путешествуем по миру уже больше тридцати лет. Он, смеясь, сказал, что, когда мы только начинали, работа у него была тяжкой, потому что со мной было гораздо сложнее. Разумеется, в ту пору я была на пике славы, что само по себе было зрелищем. Однако, по его словам, я так сильно изменилась под влиянием буддийских практик, которыми начала заниматься, что, как он выразился, «стала прекрасна изнутри» и со мной стало «легко находиться рядом», так что теперь работа у него простая. Должно быть, раньше я была той еще хулиганкой. На самом деле я уверена, что так и было. Раньше я обожала устраивать скандалы.

Теперь же должна сказать, что душевное спокойствие дарит экстаз. Больше, чем что-либо еще – и проблем от него гораздо меньше. Конечно, когда я оглядываюсь назад, мне смешно. Ох, от меня было много неприятностей. Я обожала выводить людей из себя. Просто чтобы посмотреть, что будет. Их было так легко взвинтить. Думаю, мне нравилось ощущать контроль над разумом окружающих, знать, как просто их вывести из состояния равновесия. Я была не из тех, кто возвращается домой и думает: «Эх, надо было ответить вот так». Я была из тех, кто возвращается домой и думает: «Хм, неужели и правда надо было превратить их в кучу ошметков на полу».

Меняться – нормально.

Так вот, насчет актерства: я люблю играть. Честно говоря, даже больше, чем прежде. Я стала гораздо комфортнее чувствовать себя, и работать мне стало намного проще. Теперь, когда я играю роль, я не испытываю такого давления, как раньше, ведь мой мир не ограничивается актерской игрой. Кроме того, я приобрела серьезный жизненный опыт, который можно привнести в роль. Когда заканчивается рабочий день – хороший или плохой (а они почти всегда хорошие), – я возвращаюсь домой, где царит любовь, так что все остальное уже неважно.

Я не голодна до ролей. Это всегда видно, и создателям фильмов нравится, когда в тебе есть этот голод. Боже мой, вы даже не представляете, насколько нравится! Этот город жаждет голода. Тут как в зоопарке, только время кормежки длится целый день. Впрочем, мамочка уже большая зверушка, так что, думаю, голодный вид я могу просто изобразить, причем в любой момент. А может, мне больше пойдет другой образ, что-то в духе «я могу вас сожрать». Если вы понимаете, о чем я.

Я горжусь тем, что успешна в своей работе. Это принадлежит мне, я это заслужила. Я продолжаю отбивать, как учил папа. Не каждый фильм и не каждый телепроект, где я снималась, высокого класса. В некоторых я будто снова чувствую себя сотрудником «Макдоналдса», поставленным отвечать за пироги: ты будто засовываешь какую-то фигню из жестяной банки в заранее подготовленное тесто. Тем не менее работа есть работа. Каждый проект я начинаю с желанием сделать все, что в моих силах, выкладываюсь по максимуму и надеюсь на оптимальный результат. Надеюсь, что меня повысят. Каждый раз я делаю себе маленький подарок. За этот проект – свитер, за этот – новую кухню, за этот – репетитора для детей (в суровые времена случалось и такое). Каждый фильм мне по-своему приятен, даже если не получил больших кассовых сборов, даже если вообще провалился.

Даже с худшими режиссерами вроде того, который отказывался давать мне какие-либо указания, если я не сяду к нему на колени. Этот кандидат в #MeToo в течение нескольких недель каждый день вызывал меня на работу, когда Лэйрд был совсем младенцем, заставлял пройти через все процедуры – сделать прическу, наложить грим, одеться, – а потом отказывался снимать меня, если я не сяду к нему на колени, пока он будет рассказывать, что мне делать. Да, это был студийный проект стоимостью в несколько миллионов долларов, я была главной звездой, а студия ничего не говорила и не делала. Так что я снова и снова приезжала на работу и проводила день в трейлере со своим малышом. Периодически ко мне заглядывали гримеры – поправить макияж.

Я горжусь тем, что успешна в своей работе. Это принадлежит мне, я это заслужила.

Разумеется, фильм оказался катастрофой. Когда в дело вступает такая неуверенность в себе, такой непрофессионализм и, полагаю, такое количество наркотиков, чтобы оправдать все принятые в процессе решения, хорошего фильма никогда не получается. Тем не менее, будучи суперзвездой (в то время я ею была) и женщиной, я не имела права голоса. Тогда именно так все и обстояло. Даже под кайфом режиссер-манипулятор имел больше власти, чем я.

Слава богу, теперь все иначе. Система меняется. Финансовые обязательства стали реальностью, и «клуб старых плейбоев» больше не покрывает подобные вещи. Среди руководства стало больше женщин, причем самостоятельных, а не марионеток, которых мужчины вынуждают подыгрывать или списывают со счетов.

Не хочу сказать, что в мое время не было прекрасных мужчин. Мужчин, которые приходили и закрывали проект, если что-то шло не так, мужчин, готовых поговорить со мной. Такие мужчины создали великолепные картины вроде «Казино». Такие мужчины однажды закрыли проект с моим участием, когда режиссер пришел на съемки с таким количество кокаина в крови, что его шатало. Кстати, тот же самый режиссер потом протрезвел и вернулся на площадку и проделал отличную и важную работу. Без моего участия, конечно, поскольку я содействовала закрытию проекта.

Я не жалею о своих решениях. Для меня не было ничего важнее актерской профессии. Серьезно. Ничего. Я ела, спала, дышала, бегала, играла и ни над чем не работала, кроме актерских навыков. В этом мастерстве я любила все. Целые страницы текста, выражение глаз других актеров, пропущенные места в сценах, запахи студий звукозаписи и площадок. Ощущение от переезда на новую площадку, как будто сбегаешь с цирком. В руках отличного режиссера я была как глина, трепетала перед каждой его идеей, а вот на средненьких злилась – они словно держали меня в плену.

Я обожала работать на студии, чувствовать влияние традиций, заложенных теми, кто был здесь до меня: Боги и Бэколл[240], Трейси и Хэпберн[241], Сидни Пуатье[242], Лина Хорн[243], Джин Келли и Фред Астер. Я хотела стать великой, такой, как они. Я хотела быть суперпрофессионалом. Хотела, чтобы каждая картина становилась хитом; я вкалывала как лошадь, чтобы мои фильмы продавались во всем мире. Я гордилась этим, мне нравилось быть студийной девочкой.

Я поддерживала актеров и актрис гомосексуалов; я говорила руководству студии, когда их сотрудники были не в состоянии работать, потому что либо приняли столько наркотиков, что даже говорить не могли, либо выпили столько, что не могли сесть за руль. Я была на стороне съемочного процесса и любила свою работу. Все это обернулось для меня не слишком хорошо. Это вообще непопулярная позиция – особенно в то время, особенно для женщины. Справедливо будет сказать, что я сама же и облажалась.

Теперь, оглядываясь назад, полагаю, я казалась благонадежной. Именно благодаря мне фильмы всегда продавались, хорошие и не очень. Я вовремя приходила на работу, делала что нужно. Вот только в ту пору, в старые-добрые деньки, когда правил как таковых не существовало, женщины-суперзвезды не были центром вселенной. Системе мы были нужны в качестве украшений. Я должна была делать, что скажут.

В моем контракте был пункт об утверждении актеров. Никого это не волновало. Они брали кого хотели. Порой к моему разочарованию. Порой во вред картине. Однажды продюсер вызвал меня к себе в кабинет. Под мышкой у него был картонный контейнер из-под молока с открытым горлышком, а в контейнере – кукурузные шарики. Он расхаживал туда-сюда по кабинету, а шарики вываливались из горлышка и катились по деревянному полу. Все это время он объяснял, почему я должна трахнуться со своим коллегой по съемочной площадке, чтобы на экране между нами возникла химия. Почему он в свое время занимался любовью с Авой Гарднер[244] и до чего чувственно это было! От одной только мысли, что он находился в этой самой комнате с Авой Гарднер, мне стало жутковато. Потом я сообразила, что ей тоже пришлось мириться с этим человеком и притворяться, что он ей хоть сколько-то интересен.