Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Я смотрела, как катаются по полу шоколадные шарики, и думала: вы, ребята, настояли на том, чтобы взять актера, который на пробах даже сцену целиком не смог прочесть… Теперь вы думаете, что я его трахну, и он вдруг заиграет? Никто не бывает настолько хорош в постели. Я считала, что можно было просто нанять талантливого коллегу, того, кто способен сыграть сцену и запомнить свои реплики. Еще я считала, что с тем же успехом они могли бы трахнуть его и сами, а меня не трогать. Моя работа состояла в том, чтобы играть, о чем я и сказала.

Это была непопулярная реакция. Меня считали несговорчивой.

Естественно, я не стала заниматься сами-знаете-чем со своим коллегой по площадке. Он и так был в смятении, зачем было приводить его в еще большее замешательство. Тем не менее в последующие недели он несколько раз будто случайно подкатил ко мне – уверена, ему подал эту идею все тот же гений.

Системе мы были нужны в качестве украшений. Я должна была делать, что скажут.

Когда я работала над другими фильмами, ко мне в трейлер, бывало, приходили и другие продюсеры и спрашивали: «Так что, ты собираешься с ним трахаться или нет?.. Знаешь, было бы лучше, если бы это случилось». Я неспешно объясняла, что я – совсем как та милая девочка, с которой они выросли. Просила их вспомнить имя той девочки. Это позволяло всем сохранить хотя бы остатки собственного достоинства.

В моей индустрии давно рассчитывают на секс, а не просто на проявление сексуальности в кадре. Мне кажется, моей индустрией тут дело не ограничивается. Однажды я стала свидетелем того, как моя мама пришла в ярость от того, что какой-то мужик прижал ее к шкафам с документами на фабрике отца. Я слышала, как она говорила на кухне: «Я велела этому ублюдку проваливать, иначе проткну ему горло». В ту пору мы посмеялись над ней, и этим дело кончилось. Но я знаю, как ей было страшно. Папа, бывало, подзывал меня, когда мы играли в нашем гигантском дворе, отводил в сторонку и, положив руку мне на плечо, говорил: «Ты позволяешь этим мальчишкам побить тебя, чтобы им понравиться. А теперь иди и надавай им, чтобы они тебя уважали».

Папа сделал меня сильной и выносливой и защитил от волны нападок, но и облачил мою женственность в доспехи. Нам с мамой понадобилось дожить до #MeToo, чтобы поговорить на эту тему, а мне – чтобы еще и по-новому взглянуть на свою истинную женскую силу во всем ее великолепии и красоте.

Для моего поколения женщин это сродни тому случаю, когда я беззлобно пролила молочный коктейль на брюки уроду, который сунул руку мне под юбку, еще в то время, когда жила в Пенсильвании в окружении синих воротничков[245] и подрабатывала в годы учебы в колледже.

Рой Лондон предлагал мне искать подход к мужчинам-начальникам с позиции «чувств», и тогда я буду выглядеть милой. По его словам, они будут проявлять меньше агрессии, если я буду выражать по тому или иному вопросу не собственное мнение, а «чувства». Я пыталась. Пыталась, пока это позволяло работать и не идти на сделку с собственной совестью.

Люди, бывало, говорили: «У Шэрон Стоун самые крепкие яйца в Голливуде». Я неслучайно стала первой женщиной, которой платили более-менее приличную сумму – все равно меньше, чем мужчинам, но больше, чем раньше платили женщинам.

Меня критикуют и говорят, что я вселяю в мужчин страх.

Мне от таких заявлений хочется плакать.

Я частенько оказывалась на съемочной площадке с несколькими сотнями мужчин. Несколько сотен – и я. Когда я только начинала работать, женщин не нанимали даже для кейтеринга. Грим мне накладывали мужчины, мужчины делали прическу. Вы представляете, каково быть единственной женщиной на съемочной площадке – единственной голой женщиной на съемочной площадке, когда рядом максимум одна-две, костюмер и секретарь режиссера[246]? И они еще говорят, что я вселяю страх!

Всего этого новоявленного цирка в прессе, которая робко пытается отпустить всех виновных, ограничившись чистеньким, но масштабным заявлением, недостаточно, чтобы осуществить надлежащее судопроизводство в отношении реально совершенных преступлений, преступлений, для которых мы до сих пор не нашли применимых на практике правовых норм. Почему мы должны «держаться вместе и быть сильными»? А где закон? Неужели мы позволили нашему президенту, хватавшему женщин за киску[247], забрать и это? Лично я в это не верю. Я верю, что существует честный и великий суд, законодательство, которое можно проанализировать, пересмотреть, обновить, исправить и переосмыслить, чтобы уважительно относиться к сексуальности в обществе.

Папа сделал меня сильной и выносливой и защитил от волны нападок, но и облачил мою женственность в доспехи.

Я знаю, что все женщины и мужчины, которые подвергались ущемлению и насилию, сексуальным пыткам, мужчины и женщины, которым не давали работать, пока они не «расплатятся» за полученную работу, заслуживают, чтобы им выделили день в суде. Я знаю, что это правда. Я знаю, что все необработанные биологические доказательства совершенного насилия, хранящиеся на полках полицейских участков, должны пойти в дело, а соответствующие дела – возбуждены и решены. Само по себе бездействие – это и есть самое настоящее преступление.

Недавно я сказала парочке не слишком жестоких нарушителей моего личного пространства – например, тем, кто угрожал уволить меня, если я «не дам», – что, если бы они согласились просто сесть и обо всем поговорить, я бы дала им спокойно жить и не стала рассказывать об их оскорбительном поведении. Я считала, что разговор, позволяющий установить истину и достичь перемирия, может стать хорошим началом. Впрочем, пока никто из них так и не набрался храбрости. Мое предложение казалось более чем корректным, учитывая, в какой унизительной среде мы работаем. С чего-то надо начинать. Звери были всегда. Не всегда ими были мужчины. Мы пытались держаться от них подальше. Они же оказывались извращенцами. Мы пытались предостеречь друг друга.

Знакомая рассказала мне историю о нашей общей дорогой приятельнице, которую парень вывез в поле и жестоко принудил к оральному сексу. Она вернулась домой сломленной, опустошенной. Ее подруги предложили ей снова выехать с ним в поле – на сей раз вооружившись клеем Krazy Glue[248]. Так все и случилось: он снова это сделал, и да – она налила ему в штаны клея Krazy Glue и умчала оттуда.

Я работала с прекрасными мужчинами, настоящими креативными гениями, с хорошими, приличными, забавными мужчинами, с мужчинами, которые любили пофлиртовать, общение с которыми было наслаждением; с мужчинами и женщинами, которым я доверила бы свою жизнь – и доверяла.

Вот почему я принимаю извинения, вот почему я выслушиваю обе стороны в каждой истории; я хочу справедливого суда, хочу выступать за хороших, за тех, кому причинили боль и не поверили, с какой бы стороны конфликта они ни находились. Я верю в то, что происходит сейчас. Я считаю, что к делу должна подключиться не только пресса, но и закон. Сменилось время, поколение и правительство – теперь всех нас должны услышать.

Я считаю, что месть, суперклей Krazy Glue и крики, мол, «да это все фейки» – не тот путь, которым следует идти. А вы?

Многие спрашивают меня, каково было быть суперзвездой в мое время. Вот так и было. Пасуй мяч или убирайся с поля, девочка.

Мне выпадала возможность поработать с хорошими и отличными режиссерами, когда я садилась у них в ногах, слушала каждое слово и запоминала. Для них я не была избранной, не была золотой девочкой, я была просто секс-символом, который иногда получал главную роль, если героиня по сюжету должна была быть сексуальной.

В ту пору я делала все, что могла, чтобы со мной считались.

Когда начинаешь заново, живешь заново, кое-что происходит. Вроде как приподнимается завеса над тайной.

Однажды я прочла книгу Пемы Чодрон, американки, ставшей буддийской монахиней, и там было упражнение – надо сосредоточиться на том, что подавляет тебя, и попросить эту энергию, эту силу полностью затопить тебя, поглотить. В момент полного поглощения спроси себя, сколько человек чувствуют то же самое в этот же самый момент, и попроси объединить свою энергию с их. Это было самое исцеляющее упражнение, и оно приносило больше всего сострадания.

Я просила, чтобы меня переполняла потребность излечить себя любовью и соединиться с теми, кто чувствует то же самое. Это ощущение переполненности, это сострадание и облегчение наполняют человека куда больше, чем любая другая медитация.

Такое подведение итогов, такой путь, такое письменное признание излечили и излечивают до сих пор мои отношения со всей семьей, но особенно с мамой. Все в нашей семье хранили секреты из стыда и страха, опасаясь угрозы «неминуемой смерти в случае изобличения», и они постоянно висели над нами как Дамоклов меч. Мы говорили себе и друг другу, что просто защищаем себя и других. На самом же деле мы жили в придуманном мире, где не хватало товарищества и сострадания – а хуже всего, где нам не хватало друг друга.

Понадобилось несколько лет терапии и чтения правильных книг, целому миру пришлось измениться, а движению #MeToo войти в нашу жизнь, чтобы мы – я в том числе – задумались, не рассказать ли ужасную правду. Даже если так, кому рассказать? Как избавить семью от страданий – не только своих, но и в буквальном смысле от целого мира страданий?

Многие спрашивают меня, каково было быть суперзвездой в мое время. Вот так и было. Пасуй мяч или убирайся с поля, девочка.

Я отправилась на курс под названием «Обучение чудесам» (с рабочей тетрадью и другими полезными штуками). Женщина, которая вела курс, Марианна Уильямсон, оказалась прекрасным учителем. Я люблю хороших учителей. Она была надежной, вдумчивой и здравомыслящей, и ничто из сказанного ею не было сенсационным. Стоит сказать, она вообще говорила нормально, а не так, будто выступала перед избирателями во время гонки за президентский пост.

Если я правильно помню, мы собирались раз или два в неделю в гигантском зале. Курс посещали несколько сотен человек. Примерно на середине обучения меня осенило, что мой дед, будучи педофилом, должно быть, чувствовал себя как в аду. В том смысле, что… как человек таким становится? Мне пришло в голову, что люди предпочтут рак в последней стадии жизни педофила. Это же отвратительная судьба.

Я понимаю, что принять эту мысль в отношении педофила сложно. Не поймите меня неправильно: это не сострадание. Это прощение, дарованное мертвому. Будь он жив, я бы рассчитывала, что он отправится в тюрьму.

Потом мне пришло в голову, что, раз теперь он все-таки мертв, он освободился и от своей болезни и мог обрести свою божественную душу и себя самого. Независимо от того, верите ли вы в Бога, Бог прощает, Бог любит, Бог принимает и Бог исцеляет. И теперь, когда дед освободился от своей земной болезни, я тоже могла открыться и обрести эту свободу.

Так я осознала, что можно простить практически все и всем, если отделить себя от их проблем, болезней и ошибок. Когда мы принимаем опасно больных или безумных преступников, мы можем начать создавать законы, предоставляющие этим людям помощь, лечение и необходимую изоляцию.