Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Стиль

Когда мне было немного за двадцать, лучший друг моего парня как-то изложил простую теорию отношений, которой всегда придерживался: мужчины – дураки, а женщины – сумасшедшие. Объятая высокомерием юности и власти, которую в этом возрасте дает красота, я даже на минуту не задумалась, как в эту формулу вписываюсь я. Впрочем, мы с ним оставались друзьями до самой его смерти.

С тех пор прошло много лет, и хотя я не причисляю себя к «сумасшедшим» из этой теории, но вполне допускаю, что меня можно назвать чудачкой. А что же мужчины? Ну, поскольку во многом своей чудаковатостью я обязана как раз общению с этой братией, пусть сами делают выводы.

Помню первое (важное) столкновение с противоположным полом. Это случилось в первом классе. Я собиралась выйти на улицу на перемене, но тут мальчишка, спрятавшийся за лестницей, выскочил, схватил меня и поцеловал. Шок! Мне было очень страшно. А он выбежал на детскую площадку, оставив меня в одиночестве, в темноте и сырости школьной лестницы. Я была настолько ошарашена и сбита с толку, что не могла пошевелиться. И потом меня просто захлестнула злость. Я медленно двинулась на площадку, на звуки детских игр. Увидела его. Подлетела. Он застыл. Схватила его за руку, укусила что есть сил и пошла обратно.

Объятая высокомерием юности и власти, которую в этом возрасте дает красота, я даже на минуту не задумалась, как в эту формулу вписываюсь я.

Меня отправили домой и запретили появляться несколько дней, чтобы я подумала над своим поведением. Все решили, что я просто чокнутая. Тот мальчишка никому не сказал, что сделал. А я его не выдала. Да меня никто ни о чем и не спрашивал.

В детстве я знала мальчика по имени Наби Ньювирт, и мы все считали его идиотом. Не «ученым идиотом»[25], каких сегодня повсеместно превозносят. Он разговаривал со своей коробкой для ланча, пока ждал автобуса на остановке. Мы, бывало, ею его и поколачивали. Коробкой, не остановкой – поясняю на случай, если вы тоже идиот.

Мы шли по мокрому снегу в ледяной темноте и ждали, пока прокуренная дама за рулем автобуса откроет нам двери. Вот такое вот очаровательное утро, детишки.

Через четыре остановки подсаживалась Мэй Кент. Мы всегда сидели вместе, и все об этом знали. Мэй была образцовой «дрянной девчонкой», и некоторое время я считала, что мне крупно повезло дружить с ней, потому что так она хотя бы не измывалась надо мной. Однажды Мэй подсыпала кайенского перца в маршмэллоу и угостила ими девочку, которая вечно пыталась сесть с нами. После этого попытки несчастной подружиться прекратились.

Потом в город переехала Пикси Фэллон, что было просто чудом, потому что я к тому моменту уже устала от злобных выходок Мэй. К тому же она собиралась замуж за своего кузена Дэвида. А Пикси просто появилась. Ее семья въехала в большой дом в конце грязной дороги, по которой каждый день проезжал автобус, и однажды она вошла в двери. У нее были белые волосы, и не заметить ее было невозможно, а еще голубые глаза, большие, словно блюдца, и белая кожа, усыпанная веснушками. И тем не менее сразу было понятно, что она далеко не паинька. Я взглянула на нее, и с этого момента мы не расставались.

Пикси стала моей первой настоящей подругой. Мы все делали вместе. Убегали от мальчишек, катались верхом и носились по лесу голышом, повязав вокруг шеи шарф. Не знаю зачем.

Мы оставались друг у друга ночевать. Она научила моего младшего брата целоваться по-французски, а я – ее младшего брата. В середине ночи ее отец неизбежно пробегал через гостиную, где мы спали на полу. При этом облачен он был в одни только потрепанные трусы Fruit of the Loom[26], что идеально дополняло образ безумного родителя.

Дело в том, что семья Пикси принадлежала к религиозной организации «Свидетели Иеговы», так что ей запрещали все на свете. Ее отец был убежден, что мальчишки прятались на заднем дворе его дома, пытаясь подглядывать за нами. Мы так надеялись, что он прав! Увы, за нами никто не подглядывал. Позже мы осознали, что его поступки были продиктованы собственным безверием и лукавством. В конечном счете у него родился ребенок от жены лучшего друга моего дяди Джина. Тогда лучший друг моего дяди попытался застрелить отца Пикси и попал в тюрьму. Маленький город, что тут скажешь.

Мой дядя умер через много лет – на самом деле произошло это за день до премьеры «Основного инстинкта». И, что бы там ни думали люди, его никто не убил. Просто по снегу тянулась кровавая полоса, дверь его грузовика была распахнута, а боковина сиденья измазана кровью. То, как он лежал на ступеньках своего коттеджа, будто спал, лишь усиливало ощущение ужаса, одиночества и неправильности происходящего. Куртка на нем была расстегнута, рубашка застегнута лишь наполовину, волосы мягко спадали на лоб, и весь его облик будто говорил, мол, эй, да я просто споткнулся, вот только кровавый след в двадцать футов, тянущийся за его резиновыми галошами, указывал на обратное.

Это был не первый раз, когда нам было неловко за дядино поведение. Однажды он приставил к голове пистолет и кричал, что застрелится. Нам пришлось разговаривать с ним, пока он сидел на диване в мешковатых трусах и старой рубахе, с пистолетом у виска, и часами говорил о своей жене. Вообще вся эта ситуации с самоубийствами отнимает кучу времени и, как я выяснила, навевает скуку (после того как минует первоначальный кризис, когда единственная твоя мысль: «Господи, да что же ты творишь?»). Полагаю, именно поэтому моя мама говорит: «Если человек грозится убить себя, он должен это сделать». Я до сих пор не знаю, стоит ли смеяться, когда она это говорит. Если бы вы знали мою семью, вы бы поняли. Может, прочитав эту книгу, поймете.

На самом деле Джин был отличным мужиком, хоть и может сложиться впечатление, что это не так. Он был весельчаком и шутником, он щекотал нас и покупал нам мороженое. У него была замечательная машина с открывающимся верхом, и как же мы любили эту машину! Если повезет, он возил нас в магазинчик «У Хэнка» и покупал рожок с щербетом. Я просто с ума сходила по апельсиновому щербету. Мне казалось, что апельсиновый щербет – такое экзотичное и изысканное лакомство! Иногда (полагаю, когда дядя был немного навеселе) он покупал мне мороженое, а потом вез домой и рулил стоя. Это тоже казалось очень изысканным.

В пятнадцать лет, после того как развалилась семейная нефтяная компания, он пошел служить во флот, и с тех пор у него остались потрясающие татуировки. Одна казалась мне особенно провокационной: обнаженная девушка в бокале мартини – она была набита на его правой голени. Это было просто нечто. Над одним соском у него было вытатуировано слово «СЛАДКО», а над другим – «КИСЛО», так что каждое лето я хохотала, глядя на него. Разумеется, на костяшках пальцев у него было вытатуировано грязное словечко.

Оглядываясь назад, я понимаю, что мы никогда бы не узнали такого шикарного мужика с татуировками, который водил машину стоя, не будь он папиным братом. Но он им был, а семья есть семья, и это была большая дружная семья. Когда они собирались вместе, то садились на кухне и травили байки. Майк, бывало, склонялся через край лестницы и пытался подслушать анекдоты, чтобы потом в понедельник рассказать их в школе. Я никогда не считала Майка остроумным, но, с другой стороны, именно он хватал меня, чтоб не вырвалась, и плевал на меня – в его понимании это было забавно.

Джин был папиным младшим братом, но никто не звал его по имени. Мы звали его «Дядя Бинер», все говорили, что в армии он ел много фасоли[27]. Мне кажется, это ужасное прозвище, но такая вот у него была кличка – Дядя Бинер. Старый добрый Дядя Бинер. Замерзший на бетонных ступенях своего маленького белого коттеджа, окруженный желтой полицейской лентой, и никто не мог забрать его оттуда почти двадцать четыре часа, потому что считалось, что это место преступления.

Оглядываясь назад, я понимаю, что мы никогда бы не узнали такого шикарного мужика с татуировками, который водил машину стоя, не будь он папиным братом.

Вся семья ходила вокруг, пытаясь хоть как-то помочь, пытаясь сделать вид, что все нормально, пытаясь осознать, что Дядя Бинер лежит, свернувшись клубком, на пороге дома, а дверь грузовика открыта. И никто не имеет права закрыть ее, или поднять дядю с земли, или обнять его, или хоть как-то все исправить, хоть что-то изменить.

Это было не убийство, но все равно своего рода преступление. Ужасное преступление одиночества. Дело вот в чем: Дороти, жена Дяди Бинера, умирала очень долгой мучительной смертью от рака, когда никто не произносил слово «рак» вслух. Дамы просто шептали «слово на букву “р”», а моя тетя все усыхала и усыхала и в конечном счете умерла – шестьдесят фунтов[28] сплошной боли. Ее одежду отдали мне, носить в старшую школу. От ткани пахло сигаретами, и запах никак не выветривался.

Дяде Бинеру надо было жить дальше. Вот только он не знал как. Так что он время от времени водил машину стоя и приставлял пистолет к виску. Или отправлялся в бар, напивался так, что падал и несколько раз бился головой, пока пытался залезть в грузовик, потом приезжал домой, выбирался из машины и снова падал, и снова разбивал голову. И в итоге завалился на бок на ступеньках своего маленького дома и замерз насмерть.

Единственным человеком, всегда звавшим Дядю Бинера по имени – Джином, была его старшая сестра, моя тетя Вонн. В семье моего отца все были очень хороши собой: темные волосы, светлые глаза, красивые лица. Лила родила очень красивых детей, и все они были огонь: сообразительные, остроумные, спортивные. Все трое обладали потрясающим чувством юмора, и им нравилось смешить мою бабушку. Но еще между ними существовала тесная связь, и впустить в свою жизнь других людей им было непросто.

Вонн была особенно хороша. Мне казалось, со своими длинными черными волосами и алыми губами она похожа на испанскую танцовщицу. Она любила кататься на лыжах и всегда брала нас с собой или водила сыграть в гольф. Она воспитала в нас утонченные манеры, присущие богачам. Возможно, это объясняет, почему я умудрилась выйти замуж за профессионального лыжника, который потом стал продюсером, – привлекательного, сообразительного, остроумного, с темными волосами и зелеными глазами. Мой первый муж выглядел и вел себя так, как учила тетя Вонн во время наших семейных поездок. То есть вроде как идеально.

Кроме того, Вонн была ученым и талантливым художником. Она расписала стены в огромном просторном доме, принадлежавшем моей бабушке. У нее была куча сказочно интересных книг, и красок, и кисточек, и холстов, и энергии, которую она мне дарила. Я жила на другой стороне маленького и жуткого леса, за которым находился бабушкин дом. Чтобы добраться до него, мне приходилось пять или шесть минут бежать через лес – только тогда на горизонте появлялся знакомый дом и я чувствовала себя в безопасности. Это был такой ритуал воспитания храбрости. Если хочешь быть вместе со всеми, ты должен быть крутым и пересечь лес. Так что я подбирала сопли и бежала как сумасшедшая, а иногда просто шла и пыталась вглядываться в каждое дерево, гадая, сумею ли преодолеть свой страх. Ничто не помогало: деревья были гигантскими, лес – густым, тропинка – узкой, а солнце туда не проникало. Главное испытание состояло в том, что я оставалась наедине с собой. Просто невероятное ощущение – когда как минимум однажды, а то и несколько раз за день пробегаешь через лес, а потом взлетаешь на порог дома, где тебя уже ждет одна из этих выдающихся женщин, а если повезет, то обе сразу.