Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Ответ на все молитвы

Едва ли что-то может причинить организму больше боли и больше отравить его, чем попавшая куда не следует кровь. По крайней мере, так мне говорили, когда я снова и снова спрашивала, почему, черт возьми, у меня ощущение, что жизнь напоминает разодранный в клочья грязный платочек Kleenex. Моему телу понадобилось два года, чтобы поглотить всю ту кровь, которая его затопила.

Я думала, надо бы начать заниматься спортом, но при этом было страшно, что, даже если я просто ускорю шаг, сердце начнет биться слишком быстро и у меня случится очередной приступ (наверняка перед домом тех соседей, которые никогда не махали в ответ на мое приветствие), и я умру прямо на тротуаре. Я думала, надо бы приступить к работе. Вот только зрение все еще не восстановилось до конца, так что я не могла свободно читать. Оказалось, что, несмотря на лазерную коррекцию по технологии ЛАСИК[152], перенесенную мной всего за несколько месяцев до кровоизлияния (кстати, после нее я смогла видеть как орел, или коршун, или какую там птицу обычно приводят в пример), после всего случившегося со зрением у меня снова произошло что-то странное: все казалось более вытянутым, чем есть на самом деле, смазывалось, то тут, то там возникали темные пятна, исказилось восприятие цвета. Я пошла к Говарду Крауссу, офтальмологу-неврологу. К этому моменту я побывала у стольких врачей, что чувствовала себя экспертом в области медицины. Я узнала, что очки не помогут. У меня была травма мозга. Какой был бы анекдот: высокая блондинка с большими сиськами и длинными ногами получила травму мозга. Вот умора. По словам доктора Краусса, потребуется два года. Два года, а там посмотрим. Вероятно, зрение прояснится. Оно и правда прояснилось. К этому моменту я стала женщиной средних лет и носила очки для чтения. Вот вам и концовка анекдота. А может, конец всему – как посмотреть.

Так что я завела нового агента, который сообщил мне, что я выбыла из списков признанных актеров всех киностудий. У меня слишком долго не было успешных фильмов. Мне нужно было сняться в блокбастере. Мне нужен был очень кассовый фильм, чтобы вернуться в дело. Вот только никто не хотел меня нанимать, потому что я давно выбыла из индустрии. Уловка-22[153]. Очередной тупик.

Плюсом во всей этой истории было то, что самый первый врач – тот, которого я уволила и который раньше времени побежал с моей историей в журнал People, рассказал, что у меня была всего-навсего небольшая аневризма – вышло немного крови, и все запеклось. Так что никто не переживал, что мое здоровье может поставить под угрозу съемки. По крайней мере, меня никто не воспринимал как чумную – хоть с этим не пришлось иметь дело. Мы – голливудский бомонд. Все эти печальные обложки People совершенно не помогают нам с работой, если только там не написано, что мы снова одиноки. Как мы уже выяснили, нанимают «трахабельных».

Вес я так и не набрала. Я превратилась в такую угловатую, тощую версию себя.

Я не скучаю по себе прежней. Я воспринимаю ее как человека, которого когда-то очень близко знала, но это больше не я. Я помню свое детство, помню большую часть жизни, как помнят люди в возрасте за шестьдесят. И могу объективно оценить все, что со мной произошло.

Как мне кажется, это случается с большинством людей, которым довелось пережить какой-то роковой момент. Мне легко говорить об этом с солдатами. Однажды я разговорилась с Ароном Рэлстоном, парнем, которому пришлось отрезать себе руку, чтобы выбраться из-под каменной глыбы в отдаленном уголке Юты. Каждый раз, встретив человека, побывавшего на грани между жизнью и смертью, я понимаю, что у нас есть этакое общее кодовое слово. У всех нас есть провал в жизненном багаже. И есть потребность чему-то служить.

Уже много лет меня спрашивают, что сподвигло меня работать с ВИЧ/СПИДом. Я по-разному отвечала на этот вопрос и даже неоднократно частично упоминала причины, побудившие меня принять это решение, но никогда не рассказывала всей правды, не говорила, с чего все началось на самом деле, что так затронуло мое сердце и захватило разум.

Да, это правда: в 1986 году я вернулась из Африки со своим первым мужем Майклом Гринбергом[154], мы переехали в Мандевилл-Каньон[155], где нашей соседкой оказалась Элизабет Глейзер[156]. Пока она боролась за свою жизнь после заражения СПИДом в результате переливания крови, мы помогали ей начать работать с местной педиатрической ярмаркой по борьбе со СПИДом – она находилась прямо на нашей улице, и я до сих пор работаю там со своим педиатром доктором Питером Вальдштейном и его чудесной женой Лори. Да, это правда: мой любимый Рой Лондон в конечном счете умер от ВИЧ/СПИДа, и да, это правда, что многие мои друзья, коллеги и знакомые из модельного бизнеса, а также из мира искусства и кино умерли от этой ужасной болезни. Но изначально дело было не в этом.

Каждый раз, встретив человека, побывавшего на грани между жизнью и смертью, я понимаю, что у нас есть этакое общее кодовое слово.

Началось все, когда мне было двадцать четыре. Я только что вышла замуж за Майкла, с которым познакомилась на съемках фильма в Лас-Вегасе. Потрясающее было время: мы работали с Роком Хадсоном[157] и Джеймсом Эрлом Джонсоном[158]. В то время это был не самый рядовой актерский состав для телевидения. А потом мой тогдашний агент отправил меня работать в Южную Африку на компанию, которая по дешевке покупала рэнды[159] за доллары и таким образом снимала фильмы практически бесплатно. Мы с Ричардом Чемберленом[160] снимались в печально известных «Копях царя Соломона»[161]. Нам сказали, это займет три-четыре месяца, то есть столько же, сколько в среднем требовалось для съемок фильма. «Ладно, – подумала я. – Я же ребенок из глуши, будем как в походном лагере». Да что я вообще знала о жизни в странах третьего мира?

Съемки начались в Зимбабве. Когда я туда добралась и увидела состояние гостиницы, я пришла в ужас. На полах были ковры, но их никогда не пылесосили. В отеле не было пылесоса; ковры чистили тряпками и каким-то средством, по запаху напоминающим аммиак, ползая по полу на коленях. Должна заметить, что особой чистотой эти тряпки не отличались. Постельное белье было в пятнах крови, грязи и бог весть чего еще. В аналогичном состоянии были полотенца. Так обстояли дела в Зимбабве в 1984 году.

В первую же ночь я услышала за окном какой-то странный звук. Я осторожно выглянула наружу и увидела огромных животных размером со слонов, которых я как-то видела в цирке, вот только это были не слоны. Прямо у меня под окном щипали траву африканские буйволы. Я глазам своим не верила. Они были гигантскими и имели мало общего с животными на обороте пятицентовой монетки. Их было трое, и они смотрели сквозь окно прямо на меня. Я вытащила Майкла из кровати. Мы стояли, разинув рты, как школьники, смеялись и с восторгом наблюдали за ними.

Отец научил меня бесшумно передвигаться по лесу; благодаря ему я все узнала об оленях и лисах, кроликах и медведях, но вот это? Как выяснилось, впрочем, если умеешь выслеживать зверя, выследишь кого угодно. Каждый день после работы я отправлялась со своим водителем на сафари. Он был просто поражен моим умением высматривать слонов, жирафов, кафрских лисиц, гиппопотамов, лежащих в реке, и прочих животных и подкрадываться к ним поближе. Это занятие стало моей отдушиной.

Мы с Майклом решили жить на наши суточные. Эти деньги мы получали на повседневные траты – еду, услуги прачечной и так далее. Зарплату и он, и я переводили домой, в банк. Как и всем вокруг, нам приходилось подождать, если что-то было нужно или если хотелось что-то купить, – мы старались жить как все. Нам казалось, что мы сможем жить по законам страны, в которой оказались.

Разумеется, когда мы только туда прибыли, наивность наша не знала предела. Мы не осознавали, что очутились в стране, где бушевали голод и засуха. Границы были закрыты, люди умирали, мы находились в эпицентре кризиса. Сначала нас приютила наша киносемья – нас отвозили на работу, а потом обратно в гостиницу.

Затем период засухи кончился, и начались дожди. Сначала мы каждый день вставали, одевались, гримировались и готовились к съемкам, чтобы страховая компания киностудии признала, что мы пытаемся работать, и заплатила за это. Однако работать было невозможно. Дожди шли несколько месяцев. Это угнетало. Мы с Майклом были вегетарианцами и спортсменами, приличными ребятами. Наконец мой парикмахер привез мне черный гашиш из Конго со словами: «Шэзза, дорогая, надо прекращать плакать – выкури немного этой штуки и почувствуешь себя лучше». Мы попробовали и три дня смеялись. Должна признать: мы правда почувствовали себя лучше.

Дождь уничтожил все наши декорации, которые изготавливались за пределами страны. Съемки пришлось остановить. Жители Зимбабве решили, что мы с Ричардом Чемберленом принесли им дождь, и назвали нас королем и королевой дождя; они организовали специальную церемонию и подарили нам короны из цветов и виноградной лозы. Продюсеры решили сократить убытки и снять два фильма вместо одного.

В итоге мы застряли в Африке на год с лишним. Майкл стал работать линейным продюсером. У него уже был опыт продюсирования для телевидения, так что им повезло, что он там оказался. Он мотался туда-сюда между съемочной площадкой и офисом компании в Лондоне, а я оставалась в Африке.

Мы не осознавали, что очутились в стране, где бушевали голод и засуха. Границы были закрыты, люди умирали, мы находились в эпицентре кризиса.

Мы держались небольшими группками и очень сблизились. Мы столько пережили. Закрытые границы порождали массу проблем. Например, когда у нас потерялось колесо операторской тележки, новое найти было невозможно. Честно говоря, найти что-либо было невозможно – ни приличной еды, ничего. Мне прислали старый телевизор, видеомагнитофон и огромную коробку видеокассет. Первым я смотрела «Лоуренса Аравийского»[162]. Весь персонал отеля, как зачарованный, смотрел его вместе со мной. Они никогда не видели ни одного фильма. Это было потрясающе.

Я пошла на кухню, нашла муку, воду и старую, жуткую, побелевшую от времени банку консервированных овощей и кое-как слепила пиццу. Та вечеринка по сей день остается лучшей в моей жизни: черный гашиш из Конго, очень плохая пицца и этот фильм. Пока он шел, люди заглядывали за телевизор, пытаясь понять, как в него попали движущиеся картинки. Мы были так счастливы, и это было прекрасно. Мы были грязными, бедными, голодными и полными любви.

Мы организовали вечеринку по случаю Хэллоуина и всех посвятили в эту безумную идею. Я сделала женщинам макияж, а они научили меня танцевать. Господи, до чего фантастическое было ощущение – наконец-то научиться крутить своей плоской белой задницей! А вот они умели танцевать по-настоящему. Я подружилась с замечательной семьей, которая до войны была богата и до сих пор владела великолепным, хоть и запущенным особняком и старым Rolls-Royce. Их дочь приглашала меня на чай с печеньем, и наш ежедневный ритуал постепенно перетек на съемочную площадку. Она делала мне маски для лица, сидя возле курятника, а ее мать Морин готовила нам что-нибудь поесть. Они практически меня удочерили, и мы по сей день остаемся друзьями.