Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Работа

Когда я росла, вопрос о том, работать или нет, даже не стоял. Работали все. Конечно, мой папа не хотел, чтобы его жена работала; он был старомодным и не хотел, чтобы ей приходилось делать еще больше: она и так воспитывала четверых детей и содержала в порядке нашу гигантскую ферму. Кроме того, она помогала ему чистить, разделывать, консервировать и хранить оленину, крольчатину, птицу и рыбу, чтобы нам было что есть в холодные месяцы. Но все остальные в семье должны были работать.

Майк начал разносить газеты еще маленьким, а я ходила по домам, продавая кастрюли и сковородки, чтобы выручить денег и обеспечить маму новой кухонной утварью. Я купила ей электросковородку и гриль[73] с тефлоновым покрытием, который каждые выходные производил фурор. Я продавала все, что могла найти в журналах.

Еще я участвовала в конкурсах художников журнала Reader’s Digest[74], а потом заставала дома какого-нибудь парня, убеждающего маму отдать меня в художественное училище. Проблема была в том, что я врала насчет своего возраста. К участию допускались подростки, а мне было только одиннадцать. Так что, когда на пороге появлялась девочка, далекая от подросткового возраста, никто особо не радовался. Удивлялись, но не радовались. Очевидно, у меня был какой-то талант – достаточный, чтобы прохвосты из художественного училища пытались облапошить мою маму, но недостаточный, чтобы взять на обучение одиннадцатилетку.

Когда я росла, вопрос о том, работать или нет, даже не стоял. Работали все.

За свои годы я повидала немало подобных типов у дверей нашего дома: продавцов косметики Mary Kay[75], продавцов энциклопедий, продавцов пылесосов, ребят, ежемесячно доставлявших нам чистящие средства. Большинству из них мама давала высказаться. Думаю, так у нее было с кем поговорить, она ведь очень рано вышла замуж. А еще она была настолько хороша собой, что продавцам наверняка тоже приятно было с ней побеседовать. У нее были темные волосы, белая кожа, голубые глаза, как у хаски, и красная помада – подражая ей, я пользуюсь этим цветом по сей день. Но в нашем доме не было ни пятнышка. Так что ничего из предлагаемых товаров маме не требовалось.

Впрочем, когда мне было лет двенадцать-тринадцать, она решила начать распространять Avon[76], и это было очень круто, ведь теперь я могла «позаимствовать» у нее пробники губной помады жуткого кораллового цвета и красить губы на автобусной остановке. О, я считала себя такой шикарной и взрослой, с гордостью эффектным жестом выуживая из кармана один из этих крошечных белых тюбиков. Моя мама была все время при деле, но при этом читала «Страх полета»[77] – я знала об этом, она прятала его на холодильнике. Еще она начинала почитывать Глорию Стайнем[78]. Вот это было очень интересно. Дело в том, что я и сама читала, читала все, что под руку попадалось.

Так что я стала оставлять на видном месте кое-какие книги, чтобы они попались маме на глаза. Так я оставила «Пророка»[79] и хлебные крошки. Я оставила на журнальном столике Cosmopolitan. Мы ни о чем не говорили, но при этом становились сильнее и свободнее – молча, осторожно, без лишних обсуждений.

Тем не менее мама отвезла меня на «Девушку Джорджи»[80] с Линн Редгрейв[81] в кинотеатре под открытым небом. Никогда не забуду, как я наблюдала за Джорджи в исполнении Линн, за ее попытками открыть себя, после чего она в конце концов решает, что нравится себе такой, какая есть.

Как только я стала достаточно взрослой, чтобы получить хоть какую-то работу, я начала работать, и мама подвозила меня куда нужно. Я работала в McDonald’s: сначала меня поставили на картошку фри, потом на молочные коктейли, потом на пироги, а потом на кассу. Менеджеру, который казался мне тогда очень старым, вероятно, было около тридцати, и он постоянно меня домогался – в итоге я ушла (или, может, он меня уволил, или и то и другое). Тогда я устроилась на работу в загородную закусочную Bob’s Big Boy[82]. Там я занималась пирогами: начиняла их мерзкими полуфабрикатами. Потом я стала помощником официанта (помощниц официанта в то время не было). А чуть позже официанткой – мне начали доверять клиентов.

Все шло отлично: я всегда любила вызов. Мне хотелось обслуживать еще больше столиков. Мне нравилось, что я могла удержать на руке сразу несколько тарелок, нравилось гонять по ресторану и осознавать, что я хороша в своем деле. Даже несмотря на то что чаевые зачастую составляли четвертак или пятьдесят центов. Меня любили, и скоро я стала старшей официанткой в ночное время и ночным менеджером.

При этом я не отставала по учебе и участвовала в конкурсах красоты нашего округа, они давали шанс получить стипендию. Забавный факт: Джон Бруно, мой одноклассник из старшей школы, игравший на барабанах на одном из таких конкурсов – он был моим аккомпаниатором в 1976-м, когда я эффектно читала по памяти Геттисбергскую речь[83] (это как раз был год ее столетия), оказался реквизитором в сериале Райана Мерфи «Рэтчед», где я недавно снималась. Я его подкалывала и флиртовала с его сыном.

На выходные родители отправлялись в охотничий домик в лесах Пенсильвании и забирали с собой Келли и Патрика, а я оставалась одна (Майк уже служил в ВВС). Мне было семнадцать. Они добирались до ближайшего телефона-автомата и звонили мне в то время, когда я должна была приходить домой с работы. Я возвращалась вовремя, чтобы ответить на звонок. И первое время все шло отлично.

Даже несмотря на то что чаевые зачастую составляли четвертак или пятьдесят центов. Меня любили, и скоро я стала старшей официанткой в ночное время и ночным менеджером.

На выпускной я должна была пойти со своим лучшим другом и приятелем по карточным играм в школьной комнате отдыха, Рэем Баттерфилдом. У него были рыжие волосы, он носил шикарную прическу под африканца и вообще был чудесным. Он играл в футбол в школьной команде, и моя дружба с ним помогла мне находить общий язык с другими старшеклассниками, поскольку я всегда была – и остаюсь – несколько социально неприспособленной. Выпускной в компании Рэя обещал быть очень веселым. Он надел ярко-голубой фрак, а я в порыве выглядеть волшебно несколько часов просидела перед солнечной лампой, чтобы порозоветь. Кроме того, у меня были рыжевато-белокурые волосы, выгоревшие на солнце, и персиковое платье. Я была в разных оттенках розового и персикового. По меркам семидесятых, мы были парой мечты. Наша совместная фотография очаровательна.

Через несколько месяцев после выпускного я поздно вернулась с работы, как оно обычно и бывало, примерно в час ночи. Я поговорила с родителями, но никак не могла найти себе места. Приняла душ, спустилась вниз и забилась в угол дивана. Меня переполняла тревога. Телевизор я не включала, поскольку в это время суток по нашим трем каналам все равно ничего не показывали. Я просидела неподвижно всю ночь. Казалось, я даже не дышала.

Когда солнце только стало всходить над горизонтом, пронзительно зазвонил телефон. Я подскочила, бросилась на кухню, схватила трубку желтого аппарата, висевшего на стене. Звонила мама Рэя. «Шерри», – только и произнесла она и разразилась рыданиями. Ей было не остановиться.

– Он мертв? – спросила я.

– Да.

Вот и все, что она сказала. Я повесила трубку. Позвонила в полицию Тионесты[84], округа, где находились мои родители, и попросила офицера привезти их. Они вернулись домой.

Рэй ехал на мотоцикле, и его сбил пьяный водитель. Все было понятно по следам торможения на шоссе: понятно, где водители сбил его, понятно, что не остановился помочь. У Рэя была сломана только челюсть, но, поскольку водитель не удосужился остановиться и проверить, как он, и помочь, Рэй захлебнулся собственной кровью. В семнадцать лет. Один. Среди ночи. Пока я сидела на диване, объятая паникой, будто зная то, что знать не могла, чувствуя этот страх, гадая, что меня так гложет.

Я присутствовала на его похоронах. У Рэя в нагрудном кармашке была наша фотография с выпускного. И тут я увидела его друзей, всю футбольную команду – они вошли и молча встали у дальней стены зала, скрестив руки, опустив голову. А потом все они посмотрели на меня, ожидая, что же скажу я.

Меня пронзила их юность, их ожидание и тот факт, что мне совершенно нечего было им сказать. Я растерялась…

Я вышла из похоронного зала и пошла вниз по улице, не проронив ни слова. Ни единого.

Как только в 1980 году учредили организацию «Матери против вождения в нетрезвом виде»[85], я сразу вступила в нее.

Примерно двадцать лет спустя меня вызвали в качестве присяжной по делу против водителя, которого в третий раз поймали на вождении в нетрезвом виде – на сей раз он сбил человека. Подсудимый прибыл в костюме, в котором спал: небритый, немытый, с похмелья. Когда меня вызвал судья и спросил, есть ли причина, по которой я не могу быть присяжной, я сказала да, поскольку очевидно, что обвиняемый по-прежнему пьян. Судья пыталась меня уговорить, но ни о каких уговорах не могло быть и речи. И до сих пор не может. Это преступление, которое я не могу понять. Возьми такси, ради всего святого. Закажи – теперь есть и такая возможность. По-моему, ни одна машина не должна заводиться, пока встроенный алкотестер не покажет, что ты достаточно трезв для вождения. Я никогда не смогу забыть своего семнадцатилетнего друга в гробу – с нашей совместной фотографией в нагрудном кармане и с друзьями, что с потерянным видом выстроились вдоль стены. Никогда.

Я вернулась к работе. Познакомилась с Д. – первым молодым человеком, с которым нас связывали серьезные отношения. Он был инженером в Эри Лакаванна и весьма успешным по меркам нашего городка. На момент знакомства мне было почти восемнадцать, а ему – двадцать три. Мои родители считали, что у нас огромная разница в возрасте, но он был замечательным парнем и понравился им. Возможно, их симпатия несколько угасла бы, знай они, что я возвращалась домой, отвечала на их звонок, а потом снова убегала к нему.

Меня пронзила их юность, их ожидание и тот факт, что мне совершенно нечего было им сказать. Я растерялась…

Д. возил меня на старую дорогу, на месте которой потом построили дамбу. Он точно знал, где она находится. Так что мы проезжали между деревьев и очень медленно въезжали в воду, доезжали до середины озера: я имею в виду прямо до середины; со стороны казалось, что мы припарковались посреди озера, и вода доходила почти до дверей машины. Д. парковался, открывал двери, включал музыку, доставал пару бокалов, делал нам по коктейлю и поджигал косяк. Мы долго болтали под луной. Он умел произвести впечатление.

На выходных он покупал продукты. Когда мы подъезжали к дому моих родителей, он выключал фары, чтобы соседи не увидели, как мы входим внутрь, и не доложили родителям. Я сломя голову неслась открыть дверь гаража, а он выключал двигатель, и машина по инерции заезжала в гараж, вниз по дороге. Мы закрывались в доме на все выходные.

Как же нам было весело.

Разумеется, как бы тщательно мы все ни планировали, следовало учитывать, что оба мы были родом из деревенской глуши. И помнить о моей неопытности во всем, что касалось секса.

Когда осенью я вернулась в колледж и стала стремительно полнеть, никто – ни моя семья, ни я сама – даже не задумался, с чего вдруг. Никто, кроме Д., который однажды спросил, не беременна ли я.