Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Красота жизни, прожитой дважды

В пятом классе у меня были огромные проблемы с учителем географии. Как же трудно было понять эту географию! Подобно многим (если не всем) своим одноклассникам, я никогда нигде не была – даже в Питтсбурге, ведь до него было целых девяносто миль[249]. Что еще важнее, никто из нас и не думал, что однажды куда-то поедет. С чего вдруг?

Впрочем, тогда, даже тогда, меня было не так-то просто провести. Почему-то в глубине души я не верила в систему. Ставила ее под сомнение. Не соглашалась. Я приносила другие книги, доказательства другой точки зрения, других идей. Я впервые получила «двойку». Я была круглой отличницей, а тут вдруг получила «двойку». О, я старалась, подолгу не ложилась спать, написала дополнительную работу размером в двадцать шесть страниц и сдала ее учителю в качестве извинения, но он швырнул ее прямо в мусорную корзину, даже не взглянув. Нет-нет, в Сагертауне, штат Пенсильвания, не было места нестандартному мышлению. Нетушки. Границы города становились еще и границами мысли.

Мы хотим, чтобы наши дети преуспели – больше, чем мы.

Я несколько недель засыпала в слезах. Полагаю, родители слышали мои безутешные всхлипывания, поскольку никакого наказания за «двойку» – столь ужасное преступление – не последовало.

Так что повторюсь: давайте мыслить нестандартно. Давайте мыслить глобально.

Я столькому научилась в Румынии, Греции, Мексике, Пуэрто-Рико, Доминиканской Республике, на Карибах, в Норвегии, Дании, России, Украине, Грузии, Англии, Франции, Италии, Польше, Австрии, Швейцарии, Бельгии, ЮАР, Зимбабве, Уганде, Колумбии, Бразилии, Аргентине, Испании, Марокко, Австралии, на Таити, в Сингапуре, Индии и Китае. Это только те места, которые я могу с ходу вспомнить. Все они были головокружительными, уму не постижимыми. Они примирили меня с этой жизнью и совершенно не походили на то, что я ожидала увидеть. Я – ребенок с «двойкой» по географии, который был уверен, что никогда никуда не попадет.

Впрочем, мне хотелось: хотелось посмотреть мир, узнать, как мыслят люди и почему, что имеет для них значение и почему. Больше всего нас волнуют те, кого мы любим. Мы хотим, чтобы наши дети преуспели – больше, чем мы. Что конкретно это означает, зависит ли это от человека или от страны? Эгоисты повсюду хотят, чтобы их дети либо выросли такими же, как они, либо воплотили их нереализованные мечты. Травмированные неизменно хотят, чтобы их дети были защищенными в этом огромном, старом, страшном мире, в котором слишком опасно жить. Закрытые люди не знают своих детей. Воины пытаются растить воинов, независимо от того, хочет ребенок быть воином или нет. В этом преимущество путешествий и открытого мышления: каждый способен найти свое племя.

Я видела величайшие красоты мира. Чудеса мира и то, что было чудом для меня лично.

Наблюдать, как в Индии встает красное солнце, сродни чуду. Ты будто спишь наяву и не просыпаешься, пока не отведешь взгляд и не уйдешь прочь. Эта страна полностью очаровывает. Запахи, вкусы, звуки Индии. Все они позволяют чувствовать острее, чтобы ты полностью погрузился в краски окружающего мира. Только тогда ритуалы и движения людей становятся песней. По крайней мере, так было для меня. Там звонят колокола, но не колокола в привычном нам понимании, не церковные колокола и не школьные; нет, там позвякивают колокольчики на браслетах лодыжек и колокольчики на руках, колокольчики на велосипедах и тележках, колокольчики в дверных проходах. Колокольчики, возвещающие об окончании сутры[250] или открытии мысли.

Цвета пустыни. Пустыни всего мира кажутся мне чем-то таинственным. Однажды мы с мальчиками отправились в поход в Марокко. Мы разместились в отделанном лепниной отеле – очень современном, но в марокканском стиле. Я никогда и близко не видела такой роскоши и тем более не жила в таких условиях: это был шикарный пятизвездочный марокканский отель посреди пустыни. Еда – волшебна, люди – прекрасны. В пять утра мы снова погрузились в вертолет и летели два часа. Поездка была сногсшибательная: мы надели наушники и могли разговаривать друг с другом и с капитаном. Мы пролетели несколько сотен миль над пустыней. Когда же оказались посреди завораживающего ландшафта, то увидели что-то впереди – а может, просто мираж?

Капитан опустился чуть ниже, но не слишком низко – чтобы не потревожить песчаные дюны. Они были темно-бронзового цвета и напоминали волны мягкого, бесконечного бежевого моря. Мы стали высматривать лагерь, а потом, наконец, увидели несколько больших палаток и несколько человек в длинных одеждах с покрытыми головами. Мы приземлились и бросились бежать. Мы бежали по песку. Бежали к дюнам. Мы катались по песку и скатывались с дюн.

Один из местных притащил красно-черный коврик и показал мальчишкам, как катиться на ковре с дюн – со стороны это немножко похоже на серфинг. Мои мальчики обмотали голову шарфами, закрыли лица и уши, чтобы не попадал песок. Прямо как маленькие бедуины! Я попросила их не уходить дальше, чем на две дюны, – на обратном пути в этом море песка легко было потеряться, на солнце он приобретал отчетливый ярко-золотистый оттенок и простирался, казалось, бесконечно. Когда стемнело, мы поужинали в своей палатке, потом прогулялись, взобравшись на вершину дюны прямо перед нашим лагерем, сели на песок и пили мятный чай с печеньем.

Мальчики уже успели побывать в нескольких удаленных уголках мира. Последняя наша поездка была на Аляску вместе с моим братом Патом и его женой Ташей, а также с их детьми – Кайли и Хантером. Я хотела, чтобы все мы посмотрели хоть на то, что от нее осталось. Мы видели, как айсберги на самом деле разбиваются на громадные осколки и падают в воду, как повсюду дрейфуют глыбы льда, а тюлени беспомощно взирают на нас, пока их жилища разбиваются и тают в воде.

Мой брат поймал на рыбалке огромную форель, и тут к пруду подошел медведь. Он будто спрашивал: «Эй, что это ты тут делаешь?» Мне кажется, Патрик одновременно пришел в восторг и перепугался. Он выбросил форель обратно в воду. Зато в другой раз, через несколько дней, он отправился удить на лодке и подальше от берега поймал огромную рыбу – как раз для праздника в честь дня своего рождения.

Мы многому научились, ни о чем особенно не разговаривая. Не пришлось читать детям никаких лекций. Мы знали, что, когда они вернутся в школу, у них появится много вопросов. Мы знали, что теперь они уже достаточно взрослые, чтобы все понять и осмыслить увиденное. Ради этой поездки они пропустили, кажется, три дня учебы, но мне казалось, что за эти три дня они узнали куда больше, узнали то, что останется с ними навечно, – в школе их за три дня такому бы не научили. Кроме того, учитывая, что сейчас то и дело поговаривают, мол, никакого глобального потепления на самом деле нет, я хотела, чтобы они все увидели сами и могли подкрепить свою позицию доводами. Я хочу, чтобы они знали. Видели. Понимали.

Понимание приходит по-разному. Помню, как я впервые встретила Патти Смит[251] (да, я хвастаюсь) в ресторане в деловом центре Нью-Йорка. Я зашла одна – пообедать, а она оказалась там единственным посетителем, сидела за столиком у двери. Минут через шесть-семь вошла Донна Каран[252] (да, я продолжаю хвастаться), продефилировала мимо моего стола и села в глубине зала – тоже одна. Мы работали, ели и вроде как притворялись, что совершенно не слышим эхо миров друг друга, не чувствуем, как они соприкасаются.

Пока я пила чай и что-то читала, Донна встала, пересекла зал, подошла ко мне (ее потрясающее пальто стелилось за ней, как стелется за славным ковбоем его плащ в жаркий полдень) и поздоровалась. Я была совершенно ошеломлена. Мы немного поговорили, и тут раздался голос Патти: «Эй, я тоже хочу присоединиться». Голос у нее был хриплый и мягкий, словно шел из глубин кожаной одежды и этой ее великолепной шевелюры. Мы с Донной подняли глаза на эту легенду. Я встала, чувствуя себя букашкой. Да, это была Патти Смит во плоти, и мы с Донной взирали на нее с истинным благоговением. Мы немного поболтали о том о сем, обменялись контактной информацией и ушли, оставив ресторан пустым, осталась разве что блистательная владелица (или как это правильно называется в их бизнесе). Благослови ее Господь – она выступила в роли настоящей феи-крестной.

Я встала, чувствуя себя букашкой. Да, это была Патти Смит во плоти, и мы с Донной взирали на нее с истинным благоговением.

Казалось, с тех пор я стала постоянно сталкиваться с Патти, как сталкиваешься со всеми, кто направляет тебя по жизни. В Париже она собирала средства для Джуда Лоу, чтобы заставить самых сложных и самых опасных людей в самых сложных и самых опасных зонах военных действий на один день сложить оружие и вакцинировать детей. Занимается этим организация Peace One Day[253], и в день отказа от насилия Джуд надевает полную пуленепробиваемую экипировку и ходит по самым опасным улицам мира, чтобы осуществить задуманное. И вот я вижу Патти и, проходя мимо, говорю: «Привет, Патти. Представь, люди хотят, чтобы я стала петь свои песни». Она идет на сцену, а я – репетировать, как буду кого-то там объявлять, и она кричит мне вслед: «Детка, у тебя получится! Я, когда начинала, могла спеть всего три ноты!»

И вот я репетирую и готовлюсь вести шоу, и тут Патти говорит, что собирается вытащить меня к себе на сцену. Я смеюсь. Ага, думаю я, ну конечно. Впрочем, я уже видела, как случается такое дерьмо, – напомните рассказать вам о Джеймсе Брауне[254]. Ладно. Так вот, я представляю крутую зарубежную группу, и все хорошо, но тут внезапно встает Патти со своей группой, а я отступаю в кулисы… но нет. Патти вытаскивает меня на сцену позади группы, и я стою там… все выступление. И просто смотрю, как гребаная Патти Смит поет и размышляет о своей жизни. О своей прекрасной, интересной жизни, о своих фотографиях, о невероятных подарках Роберта Мэпплторпа[255], об их дружбе, той самой дружбе – божественной и непостижимой. Я смотрю, как она поет, немножко плачу. Я вижу ее красоту, ее нутро, ее талант, поэзию, и не успеваю я понять, что происходит, люди начинают неистово аплодировать, а она кланяется и хватает меня, и швыряет в поток этой энергии, бурлящей вокруг, и говорит: «Ты чувствуешь, чувствуешь? Возьми, возьми это себе детка, я знаю, что у тебя получится, у тебя получится, ты все сможешь». И с этими словами уходит со сцены, оставляя меня размышлять, что именно я смогу и не смогу сделать.

Недавно я работала с Мэрил Стрип[256], и это было совершенно неожиданно. Мы присматривались друг к другу как минимум два или три десятилетия. Она казалась мне такой изысканной, очень далекой от людей, которых я способна понять, от тех, кто смотрел на меня и по-настоящему видел. Мне казалось, что эта женщина, эта звезда и время тратить не будет на такую мелочь, как я. Мне казалось, я ее разглядела, все поняла про Мэрил Стрип.

И вот в один прекрасный день я начала работать с ней – снимались мы в картине Стивена Содерберга «Прачечная»[257], – и случилось нечто поразительное. Я встретила женщину с четырьмя детьми. У меня их было трое. Она должна была стать бабушкой, и я была за нее очень рада. Вы только подумайте – бабушкой! Мы так давно вращались в этом чертовом бизнесе, а ведь век женщины в кино не дольше собачьего. Ее дочери стали актрисами, а я хотела, чтобы мой сын научился управляться с камерой. Она оказалась настолько умной и интересной, а еще она была человеком, которого я с легкостью выбрала бы в друзья, если бы мы встретились, скажем, в книжном клубе. Откуда нам было узнать друг друга? Мир максимально разобщил женщин. Мы оказались в условиях, когда в первую очередь надо гарантировать, чтобы тебя не выбросили за порог. Мое поколение женщин привыкло молчать, держаться скромно и осторожно. У нас так легко было все отобрать, нам так часто угрожали.