Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Вол

Я осознала, как люблю своего отца, когда он впервые оказался на пороге смерти. Ему поставили рак пищевода и сказали, что жить осталось три месяца, да и то с вероятностью в три процента. Что ж, в жилах нашей семьи восемьдесят пять процентов ирландской крови, так что мы решили хорошенько повеселиться напоследок. Прошло всего два года с тех пор, как я сама перенесла инсульт и протанцевала вальс с мрачным жнецом, да и в любом случае, к тому моменту все мы были близко знакомы со смертью.

Когда-то, когда мне было за тридцать, я приехала домой к родителям и взяла их белый Caddy[222], чтобы поехать на встречу с друзьями в загородном клубе – примерно в часе езды. Дорога к клубу проходила через озеро: надо было ехать по большому деревянному рекламному щиту, вы представляете как. Я вылетела на гололед, а по нему не проедешь, так что пришлось просто нажать на тормоза и пытаться направить машину туда, куда безопаснее всего врезаться. Упасть в озеро мне не хотелось, так что я нацелилась на ближайший телефонный столб. Пока я скользила по льду, я так разогналась, что при ударе… Что ж, пожалуй, тут стоит сделать лирическое отступление: разбивать машину меня учила моя дублерша-каскадер Донна Эванс, так что, прежде чем врезаться, я нацелилась на столб, убрала руки с руля, а ноги – с педалей, скрестила руки на груди, глубоко вздохнула, а при столкновении выдохнула. Я врезалась в столб с такой силой, что Caddy раскололся надвое. Двигатель врезался в магнитолу, включилась стоявшая в ней кассета и начала играть. Я перепугалась до полусмерти. Посмотрела вверх, а надо мной висел разломанный надвое столб – прямо над лобовым стеклом, на телефонных проводах.

Я открыла гигантскую дверь этой машины и выбралась наружу. Машина была в хлам, а на мне не было ни царапины. Спасибо, Донна Эванс, величайшая каскадерша в мире. Кстати, именно она выполняла все безумные автотрюки в «Основном инстинкте». Позже я спросила ее, зачем она вырулила на дорогу прямо перед идущей фурой по дороге в Стинсон. Она только отмахнулась: «Ой, да я же знала, что смогу». Она крутая. Это лучший каскадер среди женщин, а еще – добрейший, милейший человек, и я имела возможность убедиться в этом каждый раз, когда мы вместе работали, а работали мы часто. И до сих пор работаем.

Так или иначе, я позвонила папе и сказала: «Папа, я только что разбила Caddy».

Он сказал: «Я так и знал, что надо самому отвезти тебя в такую погоду. Сейчас приеду и заберу тебя». И все.

И вот мне перевалило за сорок, а ему поставили рак. Что еще нам было делать, как не посмеяться? Мы же были американскими ирландцами, мы всегда так делаем. Мы просили его надеть смокинг, когда он соберется мыть машину, чтобы добро не пропадало. Мы спускались на завтрак и говорили: «Ого, да ты никак еще тут?» Тем не менее по-своему все мы были серьезны. Каждый занимался своим делом. Мне нужно было организовать их с мамой переезд к нам.

Когда они приехали, я отвела их в гостевой дом, специально построенный для них. Папа все ходил туда-сюда. Я села на диван, и он тоже сел и положил голову мне на колени. Я в жизни не была так шокирована. Мой отец обнимал так, что мог переломить надвое, но вот нежность никогда не проявлял… до этого момента.

Я замерла, я даже не касалась его. Я так и не научилась этому. Я посмотрела на него, а он спросил: «Что мы теперь будем делать?» Как будто я знала, как будто моя вера и холистическая медицина[223], правильное питание, физические упражнения, медитация и молитвы могли спасти его. Как будто он не считал меня полной задницей все эти годы, пока я искала истину и свет. Господи, я что есть сил надеялась, что он заблуждается.

Я осторожно положила руку ему на плечо. «Пап, может случиться, что я не сумею помочь тебе, – сказала я. Я не могла быстро сообразить и дать ему то, что он хочет. – Но мы найдем нужных людей. Ты все это преодолеешь, но ты должен верить, ты должен быть готов отказаться от прежних убеждений».

Он встал и снова принялся ходить туда-сюда. Посмотрел на меня, потер шею. «Я буду пить обезьянью мочу, если придется», – сказал он, и внезапно я осознала, что у него больше веры, чем у меня.

Оказалось, что мой папа, начинавший свой жизненный путь как Великий Сантини[224] и внешне до сих пор напоминавший мафиози, оказался мистером Роджерсом.

На следующий день мы отправились в местный медицинский центр, где диагноз подтвердился: да, дело было плохо. Врачи сказали, что не смогут удалить опухоль, поскольку она проникла в стенки пищевода, операция возможна, если только опухоль каким-то образом вернется на прежнее место внутри пищевода.

Дома отец спросил меня: «Ну, малышка, что теперь будем делать?»

Я глубоко вздохнула. «Что ж, папа, раз тебе отпущено три месяца, полагаю, у тебя есть где-то неделя, чтобы отправить опухоль обратно в пищевод. И операция состоится».

Он не отвел взгляд: «И как мне это сделать?»

Он никогда прежде не медитировал, не занимался йогой или другими восточными целительными искусствами, не выполнял дыхательных упражнений. А практиковаться было некогда.

Мой отец обнимал так, что мог переломить надвое, но вот нежность никогда не проявлял… до этого момента.

«Ладно, папа, поступим так. Я хочу, чтобы ты мысленно представил свою опухоль». Он представил. «Теперь представь ее в цвете и очень четко. Каждый раз, когда будешь думать о раке, – серьезно, каждый раз, независимо от того, чем еще ты занят, – разговариваешь, идешь куда-то, писаешь или спишь, ты должен будешь делать, как я покажу. Готов?»

Он сказал «да» – так просто и легко, будто я спросила его, не хочет ли он Cola. «Я хочу, чтобы ты мысленно представил, как твоя опухоль втягивается внутрь пищевода, отправь ее туда. Как думаешь, сможешь?»

Он согласился. Даже не спросил, как это сделать, что будет, если у него не получится, если он сделает что-то не так, не сказал, что не понял, о чем я. Он сказал «да», и это значило «да». Таким он был. «Да» означало «да», и он сделал в точности то, что обещал.

Я выросла с человеком, который говорил: «Мужчиной можно назвать лишь того, кто держит свое слово». И папа свое слово держал. Того же ждали и от нас. Ото всех без исключения. Он не верил в контракты, он верил в рукопожатие – свое и чужое. Он считал, что, если ты смотришь человеку в глаза во время разговора, а он не смотрит в ответ, доверять ему нельзя. За ложь нас наказывали больше, чем за прочие проступки. Более того, если мы во всем признавались и согласны были все переделать или исправить, наказания удавалось избежать. Я знала, что на папу можно положиться.

Неделю спустя опухоль оказалась у него в пищеводе. Не вроде как, не слегка сместилась – она полностью была внутри. Он смог перенести операцию. А добился он этого благодаря медитации и одной только силе воли – желанию жить.

Нам сказали, что самая опасная часть операции – когда удаляют пищевод и верхнюю часть желудка; именно в этот момент может резко замедлиться сердцебиение. Я велела папе придумать медитативное упражнение, в котором его сердце будет подобно барабану, и выполнять его, не обращая никакого внимание на то, что говорят или делают в операционной. Я велела ему попросить врачей не говорить о посторонних вопросах во время операции, соблюдать тишину и нарушать ее, только если действительно нужно сказать что-то по делу. В остальном должен был остаться только звук его «барабана». Папа все так и сделал. Операция прошла успешно, сердцебиение было ровным. Врачи дали папе кличку «Вол» и назвали в честь него прибор в той больнице.

Впоследствии он перенес еще восемнадцать операций, чтобы растянуть вход в гортань. Врачи сказали, что такой рак никому не пережить. Каждый раз, заходя в операционную, папа медитировал и готовился одержать очередную победу. Однажды ему заранее позвонили и назначили прием, сказали, что «кое-что обнаружили» на снимках, так что папе надо было подъехать в больницу. Он пришел ко мне поговорить. «Как думаешь, что там?» – спросил он. Неважно было, что я думала, важно было, чем это счел папа. Тем не менее я считала, что папа должен решить, что на снимках то, от чего он сможет избавиться. Я сказала: «Ну, может, тебе форель в задницу попала, когда ты на рыбалку ездил». Он расхохотался и поехал на прием. Домой он вернулся с улыбкой: «Рубцовая ткань, ничего страшного», – сказал он и подмигнул мне.

Через пять лет он избавился от рака.

Я выросла с человеком, который говорил: «Мужчиной можно назвать лишь того, кто держит свое слово». И папа свое слово держал.

Потом ему поставили рак брюшной полости, потом – болезнь Альцгеймера[225], потом – болезнь Паркинсона[226]. Я сказала, что жизнь спускает его в канализацию чаще, чем я спускаю Drano[227]. И все это время если что-то у папы и было, так это любовь. Любовь прекрасной женщины. Разумеется, я говорю о своей маме – надежной и верной себе, очень интересной, умной, забавной, красивой и бесшабашной. Я никогда не видела такой любви, как у моих родителей, – такой грандиозной и при этом такой надежной.

Папа медитировал до конца своих дней. Он стал сверхчеловеком, познал мир без боли, хотя его тело таяло прямо у нас на глазах. Ближе к концу он походил на танцора балета – одни только кости и мышцы. Все эти годы он работал инструментальщиком по штампам и поднимал огромные металлические блоки, благодаря чему стал крупным, мускулистым, настоящим мачо. И вот чем все закончилось.

Он был в коме, а когда очнулся, попросил, чтобы мама, женщина, которая шестьдесят лет была самым близким его человеком, поцеловала его. Он был практичным трудолюбивым скептиком от природы, но в конце именно он сделал мою веру глубже, став образцом божественной доброты и бескорыстной стойкости.

Моя вторая жизнь преподала мне ценный урок – научила оправляться после утраты. Утраты всего, что мне дорого, – отца, трех ближайших друзей, брака, здоровья, права опеки над сыном, карьеры, финансовой стабильности, то есть всего, что, по мнению многих, составляет идентичность человека. Горе и ощущение собственной неудачи, которые я из-за всего этого испытала, были ужасны и совершенно непомерны.

Но штука вот в чем: я ничего не потеряла.

В буддизме человек узнает и понимает, что, прежде чем произойдет обновление, должна наступить абсолютная пустота. Не пустота на 59 %, а абсолютная, совершенная прозрачность, полная открытость. Вот что имел в виду Ричард Гир, говоря: «Проходит, проходит, проходит. Проходит, проходит, все проходит. Наступает просветление». Это момент, когда мы очищаемся, чтобы могло начаться обновление. В моем случае нужно было полностью почувствовать, как все идет, идет, идет, а потом проходит – и наступает свет.

Наши родители уйдут из жизни, и вряд ли это произойдет, когда мы будем готовы и ничем не заняты. Я была занята, это правда, но знаете что? Очень жаль! В какой-то момент мы лишимся своих друзей. Иногда это ужасно, особенно когда они уходят друг за другом. В Голливуде есть легенда, что умирают по трое. Когда умирает один человек, его смерть парализует, все замирают в ожидании. Я за год лишилась трех женщин из своего окружения. Учитывая травму, через которую мы, женщины-воительницы, прошли, сражаясь с раком, я чувствую себя солдатом, потерявшим сослуживцев. Это просто невозможно объяснить. Это было ужасно, это глубоко ранило и при этом навеки связало нас.