Автобиография Шэрон Стоун. Красота жизни, прожитой дважды

Клетки

В старшей школе у меня была лучшая учительница рисования на свете. Звали ее миссис Клуз. Летом она куда-нибудь ездила и записывала звуки тех мест, где побывала. Возвращаясь, она включала записи и заставляла нас нарисовать их. Да! Нарисовать звуки. До чего увлекательно было представлять себе другие места, опираясь на звук. Помню, однажды она привезла записи звуков нью-йоркского метро, и я попалась, как рыбка на крючок. Что это такое? Что там скрипит и грохочет? О чем говорят все эти люди? Куда они едут? Что постоянно происходит, и происходит, и происходит? Если бы я только знала, что всего через полтора года стану моделью и буду жить среди этих звуков.

Как-то она дала задание – сделать так, чтобы стиль рисования повторно отражал то, что нарисовано на картине. Я нарисовала слово «уникальный» (unique) в виде лабиринта. С помощью моего рисунка миссис Клуз продемонстрировала классу, что она имела в виду. Я тогда впервые почувствовала себя особенной. Каким-то образом она освободила меня. В тот год она перенесла инсульт. Из-за этого правую сторону ее тела парализовало. Она вернулась в школу и научилась рисовать левой рукой. Она была молодой, классной и красивой и никогда не сходила со своего пути. Она невероятно вдохновляла меня тогда – и вдохновляет сейчас.

Чтобы признать саму себя, нужна определенная дисциплина.

Иногда я гадаю, не потому ли у меня случился инсульт – уж слишком далеко я отклонилась от своего естественного пути, слишком далеко ушла от истинного курса своей жизни. Я задумываюсь о том, кричит ли в гневе наш организм, когда мы обманываем себя, когда пытаемся вписаться, даже если оказываемся не на своем месте. Что, если именно так я и поступила, вместо того чтобы просто быть собой. Вместо того чтобы быть художницей Шэрон, мамой Шэрон, подругой, сестрой, возлюбленной, дочерью, соседкой, членом общества. Все эти роли для меня естественны и правильны.

За свою жизнь я поняла, что, когда дело касается насилия, многие не до конца понимают, что именно насильник кажется сильным, убедительным человеком, у которого все под контролем. Жертвы могут казаться измочаленными и безумными, как будто они пьяны или лгут, могут казаться очень хрупкими – такими, что им невозможно поверить, на них невозможно положиться. Их отчаяние кажется неправильным, ненадежным. Насильник же будто спокоен и уверен. У него все под контролем. Это и есть человек, который своими угрозами довел другого человека до состояния подчинения. Конечно, у него все под контролем.

Люди упускают из виду, что в конечном-то счете именно насильник слаб. Это сломленный и очень неуравновешенный человек с психическими проблемами. Более того, неподготовленная к столкновению с ним жертва не знает, действительно ли насильник выполнит угрозу и убьет ее или же это очередное обещание. Если же это насилие в отношении другого человека, а не самой жертвы, страх становится еще сильнее, проникает еще глубже.

Люди упускают из виду, что в конечном-то счете именно насильник слаб. Это сломленный и очень неуравновешенный человек с психическими проблемами.

Даже если насильник ходит, «распушив хвост, как павлин», нужно помнить, что жертва – это тот, кто чувствует себя не в своей тарелке. Даже если насильник лжет и его поймали на лжи, она кажется попросту легко объяснимой ошибкой, поскольку жертва слишком погрязла в отчаянии или слишком замкнута, чтобы заговорить.

Если вы уже становились жертвой, вероятность повторения еще выше, поскольку у насильников будто нюх на такие вещи. Так и будет продолжаться, если вы не признаетесь во всем, не обратитесь за помощью, не расскажете свою версию правды тому, кто вас выслушает, пока не пойдете на терапию, чтобы справиться с ПТСР[166], и не зафиксируете это документально. Важно, чтобы кто-то из специалистов знал о вашей ситуации. Это может защитить и защитит вас и ваших близких. Кроме того, очень важно вести журнал. Записывайте все, что происходит или произошло с вами, и храните записи на компьютере с паролем. Указывайте даты проявлений насилия или ведите календарь, храните его там, куда человек не сможет получить доступ. Это легальный документ. Он станет вашим «лучшим другом» в будущем, вашим защитником, когда понадобится. Он может спасти вам жизнь.

Если иначе никак, извлеките этот урок из моих жизни и опыта.

При подготовке к роли в фильме «Последний танец»[167] я отправилась в женскую тюрьму особо строгого режима в штате Теннесси, где мне предстояло провести день за решеткой. Я никогда прежде не была в женской тюрьме, никогда не разговаривала с заключенными строгого режима. Мне предстояло сыграть женщину, которая в восемнадцать лет совершила убийство, во взрослом возрасте попала под суд и всю свою жизнь проводит в тюрьме. Я связалась с руководством тюрьмы и некоторое время переписывалась с заключенной, с которой мне предстояло встретиться после того, как я день проведу за решеткой.

Это означало, что я прибыла на место и меня полностью обыскали, проверили все отверстия – нос, уши, вагину, анус. У меня отняли все, включая чувство собственного достоинства, после чего заковали в кандалы и в наручники и повели к камере в ряду камер смертников. Начальник тюрьмы заверил меня, что никому не известно, кто я, но, пока я шла через всю тюрьму, эта долгая дорога показалась бесконечной, потому что заключенные со всех сторон молотили по прутьям камер и кричали: «Пошла на***, Шэрон Стоун, пошла на***, твою мать, сранаяшэронстоунсукапошланахрен» – и все в таком духе. Вариантов было множество. Железные кандалы стали оставлять первые синяки у меня на лодыжках.

В небольшом модуле для смертников было девять камер. Попав туда, я быстро кое-что уяснила. Например, отверстие в двери, куда просовываешь руки, чтобы с тебя сняли наручники, – это еще и способ общения с другими заключенными. Соответственно, фраза «захлопнись» мгновенно приобретает другое значение. Когда идешь в душ, сначала протягиваешь руки, чтобы на тебя надели наручники, а как только оказываешься в душе, снова протягиваешь, чтобы их сняли, – без наручников и кандалов никто никогда не разгуливает. Другие женщины совершенно не рады новой компании. Многочисленные «пошла на***» продолжились, пока я садилась на металлический унитаз без крышки, пока лежала на металлической кровати, слишком низкой, чтобы можно было нормально сесть на нее, не ударившись головой о пустую верхнюю койку, пока смотрела на окно под потолком – слишком грязное, а потому совершенно не пропускающее солнечный свет. Камера была слишком маленькой, чтобы пройти по ней круг или хотя бы по прямой, будем честны. Там было холодно, слишком холодно, а грубое одеяло и тонкий матрас не спасали. Впрочем, это была камера смертника, а не номер в отеле Four Seasons[168].

В конце дня, проведенного в одном ряду со смертниками, меня забрали охранники – все так же в наручниках и кандалах, все так же в оранжевом комбинезоне – и отвели обратно, на встречу с женщиной, с которой я переписывалась. Я встретилась с ней в стерильной комнате с покрытым линолеумом полом. Там стоял стол, пара стульев и все. Она оказалась крошечной блондинкой, некогда явно красавицей и до сих пор – интеллектуалкой. С нами остался представитель тюрьмы. Мы поговорили о тюремной жизни, о ее сокамернице, об их отношениях, о том, чем они занимались, чтобы скоротать время. Как в тюрьме формируются дружеские отношения, как разваливаются отношения за ее пределами.

Я спросила ее, как она здесь оказалась. Подобно многим женщинам в тюрьме и, определенно, подобно большинству женщин в ряду смертников, она убила своего мужа. Я спросила почему, но она не хотела говорить – она никогда не говорила. Она предстала перед судом, ее приговорили к смертной казни, но она ничего не рассказывала. Ее адвокат не остановился на этом. Она работала старшей медсестрой в больнице, а муж – главным врачом, и, судя по всему, однажды вечером, когда он пришел домой, она убила его «безо всякой на то причины». Хмммммм… Как мы, девочки, знаем, так не бывает.

Я чувствовала, что мне надо понять, в чем дело, чтобы сыграть роль, а кроме того, мне казалось, что хоть один человек должен знать, почему она позволила своим детям – мальчишкам – остаться без родителей.

Что ж… во время секса муж засовывал битые бутылки ей в вагину с упорством, достойным лучшего применения. Он делал это постоянно, и она сорвалась. Она не хотела, чтобы сыновья знали, что ее муж был таким человеком, не хотела, чтобы они знали, что с ней случилось. Вместо того чтобы рассказать хоть кому-то о случившемся или обрушить позор на свою семью из-за этой ужасной истории, она предпочла смертную казнь.

С годами я все больше понимала ее – это нежелание рассказывать кому бы то ни было обо всех кошмарных вещах, которые вытворяли со мной мужчины, а ведь ничто из случившегося со мной и близко не напоминало тот ужас, через который прошла она. Так или иначе, это личное и остается личным, и я понимаю нежелание рассказывать кому-либо, даже – особенно! – своим детям о том, в каком мире жила или живет их мать. Я тоже впитывала все, и держала внутри, и никогда не рассказывала.

Я поблагодарила ее. Через четыре года я уговорила ее и ее тюремного психолога снова представить ее дело в суде, чтобы ее приговор пересмотрели, но пока подвижек нет.

Женщины постоянно находятся в контакте друг с другом – на физическом и энергетическом уровне. Мы мысленно передаем друг другу сообщения. Некоторые называют это женской интуицией, но, как ни назови, у нас есть такой дар. И эта женщина навсегда останется в моих мыслях.

Когда в «Последнем танце» мы снимали сцену, где моя героиня получает отсрочку и отходит от стола смертника, все это вырвалось из меня. Я рухнула на пол и просто разревелась. Никто на площадке даже не задумался, что происходит. Мои коллеги, эмпаты высшей степени, отказались от сверхурочных и досняли остаток сцены, где отсрочку отзывают, а мою героиню убивают. Мы работали еще несколько часов после заката. Все мы вложили свои эмоции в ту машину для убийств и свои мысли о ней – в ту сцену. Вместе мы совершили ужасное путешествие, и я всегда буду благодарна им за настоящий профессионализм и колоссальное понимание и принятие происходящего.

Боб тоже был со мной на съемках этого фильма и заботился обо мне. Он всю ночь просидел в баре неподалеку – он не мог быть на площадке, но хранил для меня островок безопасности и надежности.

Мне посчастливилось работать с Брюсом Бересфордом, известным по фильмам «Шофер мисс Дэйзи», «Правонарушитель Морант», «Нежное милосердие» и «Преступления сердца», – он не из тех режиссеров, которые говорят: «Отлично вышло! Можно еще дубль?» Нет, он говорит либо «то что надо, двигаемся дальше», либо «это было ужасно – делай что угодно, вообще что угодно, но вот так не надо», и тогда я смеюсь и чувствую себя свободной. Я обожаю его и его причуды, и с ним постоянно надо быть начеку, чтобы не отставать.

По мере приближения конца съемок, через три месяца работы в совершенно новенькой, еще необжитой тюрьме, повар нашей съемочной бригады спросил, что мне подать на прощальном ужине. Я сказала, что хочу ужин как в День благодарения. Он его и подал. Причем со всеми нюансами: индейка, картофельное пюре, клюквенный соус, пирог – полный набор. Всем нам понравилось, это навеяло приятные и теплые воспоминания. Вообще, на съемочной площадке всегда царила любовь: и когда приезжаешь со всеми этими грузовиками, и когда разгружаешься – будто цирк прибыл в город. И то, как каждый цех занимается своим делом и как мы что-то создаем из ничего – тоже наполнено любовью.