Золотая чаша

6

Вот уже несколько недель миссис Ассингем не случалось наносить столь результативных визитов Мегги, но это упущение не замедлили исправить, как только начала обсуждаться дата всеобщего переселения в «Фоунз», более или менее одновременного для обоих домов. Мегги очень скоро сообразила, что возобновление прежних отношений со старинной подругой, о чем она говорила с отцом, – единственное, что не слишком ее выдаст. Даже отец, который всегда, как он выражался, верил в их старинную союзницу, не обязательно заподозрит, что ей требуется помощь Фанни для достижения какой-то определенной цели, особенно если Фанни будет держать себя так, как умеет только она. Миссис Ассингем, пожалуй, могла бы встревожиться, знай она, насколько безоговорочно Мегги полагается на ее способности. Собственно говоря, она и встревожилась, хотя чаяния Мегги открылись ей не вдруг, а сравнительно постепенно.

Среди прочего наша юная дама полагала, что ее путь к спасению, возможность защитить себя от подозрений в том, что у нее самой имеются подозрения, находится в руках Фанни, поскольку та может служить своего рода внешним проявлением отношения Мегги к сложившемуся у них образу жизни. Это была, что называется, нелегкая задача, но ведь миссис Ассингем существовала в основном для заботы о Мегги, во всяком случае, ее можно было убедить посвятить себя такому служению. Мегги глубоко верила, что дело обстоит именно так, и эта вера была лучшим, прекраснейшим цветком из сорванных ею в пышно разросшемся саду всевозможных догадок и озарений, связанных с приемом на Портленд-Плейс в честь мэтчемской компании. В тот вечер миссис Ассингем, воспрянув от уныния, была полна отваги и сочувствия. Тогда-то она и показала (может быть, несколько неосторожно) свою осведомленность о существовании мрачных подводных глубин, и теперь уже было поздно пытаться исправить этот промах. И вот княгинюшка подступила к ней с таким видом, словно готова была высказать вслух все эти истины. Несомненно, Мегги была достаточно щепетильна, чтобы с самого начала намекнуть приятельнице, чего от нее ждут, однако объявила напрямик, что ничуть не стыдится, замечая у миссис Ассингем явное опасение по поводу возможных необычных просьб. В самом деле, Мегги сразу же начала говорить ей удивительные вещи, к примеру:

«Знаете, дорогая, вы можете мне помочь, как никто другой не сможет» или: «Клянусь, мне бы отчасти хотелось, чтобы с вами случилось что-нибудь ужасное, чтобы вы лишились своего состояния, или здоровья, или репутации (не обижайтесь, душечка!) – тогда я могла бы почаще бывать с вами или держать вас при себе, и никто бы этому не удивлялся, а говорили бы только, что такая доброта вполне в моем духе». У каждого из нас есть свои способы борьбы с собственным самоотречением, и Мегги, совсем не думавшая о себе, когда речь шла о муже или отце, или думавшая совсем чуть-чуть, слабо и неуверенно, когда речь шла о ее мачехе, в эту критическую минуту готова была без малейших угрызений совести принести в жертву личную жизнь и свободу миссис Ассингем.

Такая позиция заставляла Мегги с особым интересом приглядываться к внешнему облику и движениям души своей жертвы. У нее сложилось впечатление, что миссис Ассингем приготовилась к худшему и, пускай без шумных протестов, с тревогой пытается разузнать, чего же она, Мегги, добивается. И в конечном итоге – который был на самом деле не так уж далек – выяснить это не составило для нее большого труда. Мегги почти неприкрыто дала ей понять, что считает ее ответственной за что-то; не стала сразу расставлять все точки над i, а всего лишь ненавязчиво выразила старшей подруге трогательное доверие. Как-то само собой получалось, что Фанни находится здесь, чтобы видеть и понимать, помогать и поддерживать. Как видно, добрая женщина полагала, что уже давно оказывает влияние на судьбу этой семьи и что любой поворот в их взаимоотношениях так или иначе проистекает из ее дружеского участия. И вот теперь на глазах нашей милой дамы ее юная приятельница воздвигла целую башню на фундаменте этого самого дружеского участия, примерно так же, как проказливый ребенок строит на полу шаткое сооружение из кубиков, не забывая поглядывать краешком глаза на взрослых, исподтишка наблюдающих за ним. Кубики то и дело обрушиваются, ибо это в природе кубиков, но придет время, постройка вознесется так высоко, что старшие будут вынуждены обратить на нее внимание и похвалить маленького строителя. Между тем миссис Ассингем, проявляя безоговорочную готовность всю себя отдать заботе о благополучии своих друзей, тщательно избегала любых конкретных признаний.

С вниманием почти тревожным она была целиком поглощена очевидным счастьем своей подруги. По-видимому, Фанни считала само собой разумеющимся, что последние события неким не вполне понятным образом еще больше способствовали этому прекрасному состоянию души. Если княгинюшка в данную минуту находилась в свободном полете, Фанни готова была объявить всему миру, что видит ее полет, что всегда это предчувствовала и что в такой момент даже зов о помощи непременно содержит в себе триумфальную нотку. По правде говоря, в ее прекраснодушии угадывалась некоторая растерянность, а ее всепоглощающая веселость порой переходила границы разумного. Усиленная жизнерадостность была особенно заметна, когда им случалось, ненадолго расставшись, встретиться вновь. При таких встречах Мегги в первую минуту иногда приходили на ум совсем другие лица с совсем другим выражением, и прежде всего два воспоминания, до сих пор не потерявших яркости: потрясенное лицо мужа (Мегги наконец-то позволила себе признать, что это было именно потрясение), когда он впервые увидел ее после возвращения из Мэтчема, и изумление в прекрасных, бесстрашных, нерешительных глазах Шарлотты на следующее утро, когда эта давняя подруга повернулась к ней лицом, стоя у окна в доме на Итон-сквер.

Если бы Мегги осмелилась думать об этих вещах грубо и прямо, она сказала бы, что Фанни боится ее, боится того, что она может сказать или сделать, точно так же, как боялись Америго и Шарлотта в течение нескольких коротких мгновений. Страх – вот что было общего в выражении трех лиц. Однако имелось и различие: у милой Фанни это необыкновенное выражение мелькало многократно, в то время как у тех двоих оно больше не появлялось ни разу. Его место заняли другие выражения, другие взгляды, спокойные и лучистые, достигшие высшей точки всего несколько дней назад, в то утро, когда парочка поднялась на балкон ее дома, посмотреть, чем они заняты с отцом; когда их красивые, радостные лица словно обогрели все вокруг своим дружелюбным интересом, обещая привет и защиту. Они слились в едином порыве не делать ничего, что могло бы удивить или испугать ее, и в силу долгой практики уже почти не опасались неудачи. Миссис Ассингем, со своей стороны, также не страшилась подобного исхода, но чувствовала себя менее уверенно, поскольку меньше контролировала ситуацию. А потому ее безмерное оживление и осторожные улыбки, неизменно предшествующие ее появлению, подобно передовому стрелковому отряду, или как там называются эти подразделения, идущие впереди эшелона с ценным грузом, – словом, все эти маневры в течение последующих двух недель раз десять вызывали у нашей молодой дамы жгучее желание облегчить душу вызывающей репликой, которую у нее все же хватило ума придержать до более подходящего случая. «Вы до смерти боитесь, как бы я не начала жаловаться, и оттого звоните во все колокола, чтобы заглушить мой голос. Дорогая, не нужно плакать, пока вас не бьют! А главное, спросите себя, неужели я могу быть настолько вредной, чтобы пожаловаться? Подумайте, во имя всего, что есть невероятного на свете, на что же мне жаловаться?» До поры до времени княгинюшке удавалось удерживаться от подобных вопросов, и в этом ей немало помогла следующая мысль: не производит ли она сама на своего отца приблизительно такого же впечатления, как на нее – ее бесценная подруга? Как бы ей понравилось, обратись он к ней с такими же речами, какие она, щадя миссис Ассингем, день ото дня оставляет непроизнесенными? Памятуя об этом, Мегги старалась обходиться со своей приятельницей поласковее, подобно тому, как мистер Вервер – святой человек, бесконечно терпеливый, но и абсолютно непостижимый, – обходился со своей дочерью. Все-таки она вырвала у миссис Ассингем обещание насчет длительного пребывания в «Фоунз», если не будет возражений со стороны полковника. Ей показалось особенно интересным и поучительным, что ее собеседница даже не подумала заметить, что, когда речь идет о длительном пребывании гостей, пусть даже это такие давние и преданные друзья, было бы неплохо поинтересоваться мнением Шарлотты.

Княгинюшка совершенно ясно видела, как Фанни отшатнулась от подобного намека, словно от края пропасти, и это опять-таки лишний раз напомнило нашей юной даме, что ей самой постоянно грозит опасность неосторожно приоткрыть окружающим тончайшие процессы, происходящие в ее душе. То, что Шарлотта начала возражать против присутствия Ассингемов, чего никогда не случалось прежде (по множеству вполне очевидных причин), уже само по себе много значило для Мегги, а бросающееся в глаза молчание Фанни придавало этому факту еще более глубокий смысл. Особую пикантность происходящее приобретало в свете того обстоятельства, что необходимость вступиться за друзей вынуждала Мегги к активному противостоянию с мачехой, чего еще ни разу не случалось прежде. В то же время это давало миссис Вервер отличную возможность обратиться за объяснениями к мужу. О, с той минуты, как Мегги недвусмысленно уличат в противостоянии, возможности Шарлотты умножатся многократно! Что же будет с отцом, затравленно спрашивала себя Мегги, если с одной стороны на него поведет наступление жена, требуя призвать дочку к порядку, а с другой – сила многолетней привычки (чтобы не сказать больше) будет не менее неодолимо склонять беднягу доверять этой молодой особе во что бы то ни стало? Вот положение! Причин у Мегги столько, что от них деваться некуда, а рассказать о них невозможно – во всяком случае, отцу. Дом в деревне принадлежит ему, а следовательно, и Шарлотте; Мегги и Америго распряжаются им лишь благодаря щедрому гостеприимству истинных хозяев. Щедрость и гостеприимство отца, само собой разумеется, не знают границ, чего нельзя сказать с уверенностью в отношении миссис Вервер; да, если уж говорить начистоту, было бы даже отчасти непорядочно навязывать Шарлотте гостей, которые ей не по вкусу. Впрочем, в иные минуты Мегги чувствовала, что готова принять бой, если бы только битва могла состояться без свидетелей.

Но об этом, к сожалению, не могло быть и речи. Одно соображение придавало Мегги силы: если Шарлотта «не захочет» Ассингемов, ей тоже придется привести какие-то основания. У Мегги все-таки был один безотказный способ парировать любые возражения и жалобы со стороны Шарлотты. Если отец спросит: «Какие у тебя причины, душечка?» – она всегда может ответить: «А у нее какие, любовь моя? Не лучше ли будет спросить об этом? Возможно, ей не хочется видеть возле себя людей, которые знают о ней кое-что, о чем она предпочла бы не осведомлять окружающих?» Исходя из чистой логики, можно бы пойти с этой отвратительной карты – к этому времени Мегги, успевшая за короткий срок проделать невероятно длинный путь, была способна узнать на ощупь любую карту в своей колоде. Но сделать такой ход возможно только при условии принесения отца в жертву, а это – запретная тема; настолько запретная, что у Мегги не хватало духа даже попытаться выяснить, действительно ли он бы согласился быть пожертвованным. Она должна сделать то, что необходимо сделать, оставив отца в неприкосновенности. Подобная щепетильность не очень-то вязалась с упомянутой выше готовностью Мегги безжалостно манипулировать своими покладистыми друзьями. Сделавшись необыкновенно проницательной во всем, что касалось других, по отношению к себе самой княгинюшка была далеко не объективна. В противном случае она, пожалуй, могла бы посмеяться над собственной способностью наделять друзей таким ценным свойством, как толстокожесть. Получается, если она в состоянии притащить Ассингемов в «Фоунз» вопреки желанию Шарлотты, значит, и они как-нибудь выдержат. Словом, они должны не только найти в себе достаточный запас лицемерия и нахальства, но и позаимствовать у Мегги изрядную толику этих душевных качеств. А что времени им оставлено совсем немного, стало ясно однажды на Портленд-Плейс, когда у Мегги вырвались слова, которые только на первый взгляд могли показаться ни к чему не относящимися: