Золотая чаша

7

Как-то само собой решилось, что полковник с женой прибудут в «Фоунз» около середины июля с тем, чтобы «погостить всласть». Мегги добилась от отца обещания как можно дольше удерживать их. Решено было также, что в начале месяца, менее чем через неделю после собственного прибытия, чета с Итон-сквер будет ожидать приезда пары с Портленд-Плейс.

– Ах, мы должны дать вам время перевести дух! – заметила по этому поводу Фанни с невинной веселостью, обращаясь по очереди к каждому из участников описываемых событий.

Она как будто обретала опору и поддержку, подчеркивая ассингемовскую пунктуальность с уверенностью, доходящей до дружелюбного цинизма. Фанни предпочла в данном случае создать видимость корыстного расчета со своей стороны, всячески напирая на то обстоятельство, что гостеприимное приглашение Верверов пришлось очень кстати, ибо по причине прискорбной небрежности полковника сама она лишена сельского приюта под сенью струй, куда могла бы удалиться на время, пока в Лондоне затихает светская жизнь. У себя дома она без устали рассказывала и пересказывала мужу все подробности своего – или, как она теперь называла, их – затруднительного положения. Когда супругам уже нечем было заняться на Кадоган-Плейс, они всегда могли вернуться к обсуждению удивительной крошки Мегги, с захватывающим и даже несколько зловещим интересом наблюдая, как разворачивается ее жизнь – эта тема осталась далеко не исчерпанной после исторической полночной беседы, коей мы были свидетелями. Она возникала с непреодолимой силой, стоило супругам остаться наедине, словно они вдвоем посадили деревце, которое теперь росло и крепло день ото дня, так что, увлекшись восхищенным созерцанием, они почти совсем позабыли о своей ответственности. В такие минуты миссис Ассингем утверждала, что за эту чудесную малышку готова стоять горой, и пусть целый свет, даже сам князь, также, впрочем, вызывавший у нее непомерное, беззастенчивое восхищение, считают ее вульгарной, назойливой старухой, на склоне лет окончательно утратившей всякое понятие о деликатности. Полковник, как мы видели, в кои-то веки заинтересовался переживаниями своей жены, но не потому, что сочувствовал ей, твердила Фанни, не потому, что его волнуют ее заботы и горести, а потому, что, коль скоро она открыла ему глаза, он уже не мог отвести свой зачарованный и сделавшийся даже почти осмысленным взор от княгинюшки. Если теперь он влюбился в нее, что ж, тем лучше; это поможет ему, не дрогнув, перенести все, что они обязаны для нее сделать. Миссис Ассингем возвращалась к этому доводу при малейшей жалобе со стороны полковника. Невзирая ни на какие соблазны (а маленький демарш Мегги, безусловно, представлял собой соблазн), Фанни не позволяла мужу отвлечься от суровой реальности стоящей перед ними задачи.

– Говорю тебе, нам придется лгать ради нее, лгать до посинения.

– Лгать ради нее? – В такие минуты у полковника случались рецидивы былой непонятливости, поскольку он пока еще не совсем научился распознавать приметы старинного рыцарства в новом обличье.

– Лгать ей, лгать напропалую – это, по сути, все равно. Да и другим лгать придется тоже. Нужно убедить князя, будто мы доверяем ему, Шарлотту – будто мы доверяем ей, милого, славного мистера Вервера – будто мы доверяем всем и каждому. Словом, работы нам хватит, и самая большая ложь – будто нам все это страшно нравится. А нам это ненавистно! Я бы рада была струсить, не думать о других, оставить все, как есть, вместо того, чтобы отказаться от всех общепринятых норм и представлений о человеческой порядочности! Я говорю только за себя, – прибавила она. – Тебе я дала прекрасную возможность влюбиться в Мегги, так что ты, конечно, будешь рад случаю оказаться поближе к ней.

– А как насчет того, – невозмутимо отвечал на подобные нападки полковник, – что у тебя тоже появился отличный повод оказаться поближе к князю? Ты сама признавалась, что увлечена им, а я, между прочим, никогда тебя этим не попрекал.

В самом деле, Фанни часто с удовольствием вспоминала о своем нежном чувстве к князю.

– Мне труднее, разве ты не видишь? Ведь я из преданности Мегги неизбежно вынуждена настроить его против себя.

– Как у тебя только получается: помогаешь скрывать его грешки и еще называешь это «преданностью Мегги»?

– Ах, тут многое можно было бы сказать. Такого рода грехи всегда интереснее любых других, по крайней мере, этого у них не отнимешь. Но вообще говоря, все, что я делаю, я делаю из преданности Мегги. И важнее всего сейчас – помочь ей с отцом. Вот что ей особенно необходимо.

Полковник слышал это и раньше, но был неизменно готов продолжить обсуждение этой темы.

– Помочь «ей с отцом»?

– Ну, против отца, если угодно. Мы ведь с тобой об этом уже говорили. Главное, чтобы между ними не было сказано вслух о том, что у него появились сомнения. Здесь моя роль очевидна. Я должна поддерживать Мегги, поддерживать ее до конца. – Эту несложную мысль миссис Ассингем всегда изрекала в порыве возвышенного вдохновения, но сразу же неизменно делала оговорку. – Когда я говорю, что мой долг очевиден, я хочу сказать, что он абсолютен; а вот как ухитриться выполнить его, как поддерживать видимость изо дня в день, несмотря ни на какие трудности – это уже совсем другое дело, тут я готова с тобой согласиться. К счастью, у меня есть одно преимущество. Я всегда могу рассчитывать на нее.

В этот момент полковник, как правило не сдержав волнения, невольно приходил к ней на помощь.

– Можешь рассчитывать на то, что она не заметит твоего вранья?

– На то, что она меня не подведет, что бы ни заметила. Если только я, с Божьей помощью и в их общих интересах, ее не подведу, насколько мне позволяют мои слабые силы, то уж она-то будет стоять за меня насмерть. Она меня не выдаст. А ведь могла бы, ты же понимаешь. Для нее это было бы очень просто.

Это был самый зловещий участок их привычной, много раз хоженой дороги, но Боб Ассингем неизменно реагировал, словно впервые:

– Просто?

– Она могла бы совершенно опозорить меня перед отцом. Достаточно было бы дать ему понять, что еще до его женитьбы, и даже до ее замужества, я знала о тех отношениях, что существовали раньше между его женой и ее мужем.

– А как она может это сделать, если, по твоим же словам, она сама до сих пор не знает, что тебе об этом было известно?

На этот вопрос миссис Ассингем благодаря долгой практике умела ответить даже с изрядной долей величия. Пожалуй, уместнее всего ей было бы сказать, что тут-то и кроется самая большая ложь. Но она каждый раз говорила совсем другое, говорила звонко и ясно, как бы торжествуя над грубой приземленностью полковника:

– Если бы Мегги сразу начала действовать под влиянием слепой обиды, как поступили бы на ее месте девяносто девять женщин из ста, и тем заставила бы мистера Вервера, в свою очередь, действовать, исходя из таких же естественных побуждений, естественных для девяноста девяти мужчин из сотни. Им стоит только объединиться против меня, – воскликнула бедняжка, – обоим счесть себя обиженными и обманутыми, обвинить меня друг перед другом в гнусной, лживой низости – и я погибла безвозратно! В действительности, разумеется, я сама обманута, обманута князем и Шарлоттой, но они ведь не обязаны этому верить, они вообще никому из нас ничем не обязаны. Они вправе считать, что все мы были заодно, все дружно сговорились против них, и, при наличии хоть нескольких подтверждающих фактов, выгнать всех нас вон раз и навсегда.

Картина худшего из возможных исходов была так ужасна, что никакие повторения не могли смягчить жаркого румянца, вспыхивавшего на щеках миссис Ассингем при созерцании как отдельных фрагментов всей истории, так и ее уродливого целого, и ее недолгого эфемерно-благополучного периода. Фанни доставляло большое удовольствие объяснять мужу, насколько реальна опасность, и, встречаясь с ним взглядом, видеть, как он чуть ли не бледнеет при мысли об их совместной компрометации. Главная же красота заключалась вот в чем: милый, обожаемый простофиля-полковник отзывался короткой тревожной нотой, как бывает, когда коснешься одной из клавиш слоновой кости у самого левого края фортепьяно.

– Сговорились… Да зачем тебе было сговариваться?

– Это же очевидно! Для того, чтобы обеспечить князю жену – ценой спокойной жизни Мегги. А потом обеспечить Шарлотте мужа – ценой спокойной жизни мистера Вервера.

– О да, небольшая дружеская услуга, которая, как оказалось, повлекла за собой некоторые осложнения. Но ведь ты-то старалась не ради этих осложнений, так что же тут плохого?

Фанни всегда поражало, что полковник со временем научился оправдывать ее даже лучше, чем она сама, терявшаяся перед ею же нарисованной картиной ужасного исхода, «худшего из всех возможных». Это ее неизменно забавляло, несмотря на все тревоги.

– Ах, дело совсем не в том, с какой целью я вмешивалась – хотя нужно еще доказать, что я действительно вмешивалась. Но тут еще важно, как это истолкуют Мегги и мистер Вервер. Они вполне могут подумать, что я пожертвовала ими ради других, более близких друзей. – Решительно, ей доставляло удовольствие растравлять себя. – Разве они не могут подумать, что я старалась услужить князю любой ценой, прежде всего заботилась о его благе, иными словами – о том, чтобы обеспечить его в денежном отношении? Может быть, они видят во всей этой истории самую обыкновенную преступную сделку, нечто абсолютно мерзкое, нечто louche?[47]

Бедный полковник неизбежно отзывался, словно эхо:

– «Louche», душа моя?

– А разве не ты сам говорил об этом? Не ты первым указал на эту ужасную возможность?

Она говорила о его удачных высказываниях таким тоном, что полковнику и самому было приятно о них вспоминать.

– Это когда я говорил, что ты «увлеклась»?..

– Да-да, увлеклась человеком, которому я так старалась помочь. С непредвзятой точки зрения, это могло быть разве только материнское чувство, но в данную минуту нас не волнуют непредвзятые точки зрения. Перед нами два хороших, наивных человека, глубоко потрясенных отвратительным открытием; а такие люди почти всегда видят действительность в более мрачных красках по сравнению с теми, кто с самого начала трезво смотрит на жизнь. Вот с такой точки зрения, что могла я получить от своего приятеля в обмен на столь ценную услугу? Уж наверное, у меня был какой-то свой расчет. – Тут Фанни с мучительным удовлетворением довершала начатую картину: – И раньше бывали случаи, когда женщина, к которой мужчина равнодушен, которая нужна ему разве лишь в деловом плане, настолько теряет голову от страсти, что соглашается помочь ему добиться успеха у другой, только бы не терять его из вида, не расстаться с ним насовсем. Cela c’est vu[48], мой дорогой; случаются и более странные вещи – не мне тебе рассказывать! Что ж, очень хорошо, – завершала она свою речь, – поведение твоей женушки вполне можно истолковать именно в таком духе. Говорю тебе, ни у кого воображение не работает так бурно, как у агнцев, пробудившихся от своих грез. Львы – ничто по сравнению с ними, ведь львов с самого начала приучают охотиться и перегрызать глотки, они закалены и не столь восприимчивы к превратностям нашей жизни. Признайся, тут есть о чем задуматься! К счастью, на самом деле, по-моему, все обстоит несколько иначе.