Золотая чаша

К этому времени полковник был уже полностью осведомлен о том, как именно, по мнению жены, обстоит дело, но он тоже был не прочь слегка развлечься. Если бы при этих милых семейных сценках присутствовал сторонний наблюдатель, полковник напомнил бы ему ребенка, который в двадцатый раз слушает любимую сказку и простодушно радуется, зная, что последует дальше.

– Если у них все-таки окажется чуть меньше воображения, чем ты предполагаешь, им, пожалуй, будет затруднительно придумать, какая тебе была выгода выдавать замуж Шарлотту. В нее-то ты не была влюблена!

– Ах, – неизменно отвечала на это миссис Ассингем, – это легко можно объяснить тем, что мне хотелось сделать приятное ему.

– Мистеру Верверу?

– Князю! Иначе она вполне могла выйти замуж за другого, с кем было бы далеко не так легко и просто. Я сблизила их, предоставила им возможность встречаться, чего никогда не могло бы случиться, останься она незамужней или стань женой другого человека.

– В такой милой интерпретации получается, что ты намеренно помогла ей стать его любовницей?

– В такой милой интерпретации получается, что я намеренно помогла ей стать его любовницей. – Фанни поистине величественно изрекла эти слова – столь сильное впечатление они каждый раз производили и на нее саму, и, сколько можно судить, на ее мужа. – Благодаря неповторимым особенностям данной ситуации условия для этого сложились просто идеальные.

– Вплоть до того, что ты с полным самоотречением предоставила ему сразу двух прекрасных женщин.

– Даже вплоть до этого, такие уж чудовищные формы принимает мое безрассудство. Только насчет «двух» ты ошибся. Одну прекрасную женщину – и одно прекрасное состояние. Вот какие обвинения навлекает на себя чистое и добродетельное существо, когда слишком безоглядно отдается своей чистой добродетели, бескорыстному состраданию и сердечной заботе о других. Voilà![49]

– Понял. Вот, значит, какого Верверы о тебе мнения.

– Вот какого Верверы мнения обо мне. Вернее, как они могли бы выставить меня друг перед другом, не будь Мегги таким божественным созданием.

– Она тебя помиловала?

Полковник всякий раз с предельной дотошностью выяснял все до конца, потому и стал так тонко разбираться в сокровенных мыслях жены.

– Она меня помиловала. Чтобы теперь, ужаснувшись тому, что я наделала, я могла помочь ей справиться с ситуацией. И мистер Вервер тоже меня помиловал, – прибавляла обычно Фанни с большим чувством.

– Так, по-твоему, он знает?

В этом месте миссис Ассингем делала многозначительную паузу, надолго погрузившись в свои мысли.

– Думаю, он помиловал бы меня, если бы и знал, – чтобы я могла помочь ему справиться с ситуацией. Или, вернее сказать, – поправлялась она, – чтобы я могла помочь Мегги. Это была бы его главная цель, его непременное условие прощения. Точно так же, как ее главная цель, ее условие – чтобы я помогла ей уберечь отца. Но меня сейчас непосредственно занимает одна только Мегги. Ручаюсь тебе, от самого мистера Вервера мне ничего не приходится ожидать, ни слова, ни взгляда, ни вздоха. Таким образом, я, вероятно, каким-то чудом сумею избежать наказания за свои преступления.

– В том смысле, что тебя не будут винить?

– В том смысле, что меня не будут винить. А это непременно случилось бы, не окажись Мегги таким брильянтом.

– Таким брильянтом, чтобы стать на твою сторону?

– Да, да, на мою сторону. Мы с ней поняли друг друга вполне, все решено и подписано. – И, снова впадая в мрачную задумчивость, миссис Ассингем восклицала: – Мы заключили с ней договор на высшем уровне. Она дала торжественную клятву.

– Словами?

– О да, и словами тоже, без них ведь тут не обойтись. Пока я лгу ради нее, она будет лгать ради меня.

– Что значит «она будет лгать»?

– Делать вид, будто она верит мне. Верит, что они невиновны.

– Значит, она положительно убеждена в их виновности? Сделала такой вывод окончательно и бесповоротно, без всяких доказательств?

И вот здесь-то Фанни Ассингем каждый раз приходила в нерешительность, но в конце концов с тяжелым вздохом находила удовлетворительное решение.

– Это не вопрос веры, и доказательства здесь ни при чем, есть ли они, нет ли их. Для Мегги важнее всего природное чутье, непреодолимое чувство. Она просто знает, что между ними что-то есть, и все тут. Но она не делала никаких выводов, как ты выражаешься, она наотрез отказывается этим заниматься. Она шарахается от любых рассуждений именно для того, чтобы, не дай бог, не прийти к каким-нибудь выводам. Уводит корабль в открытое море, подальше от прибрежных рифов, а от меня ей нужно, чтобы я держалась рядом. А мне того и нужно, я и сама боюсь этих рифов как огня. – После чего Фанни неукоснительно разъясняла полковнику все тонкости. – Доказательства ей не нужны. А были бы нужны – мое согласие сражаться на ее стороне уже послужило бы доказательством. Нет, ей хочется, чтобы ее догадки опровергли. И в то же время она старается заручиться моей помощью, вот что самое поразительное! Если вдуматься, это и в самом деле великолепное решение. Если я буду достаточно нагло покрывать тех двоих, порхая вокруг них беззаботно, как птичка, Мегги, со своей стороны, сделает все, что сможет. Одним словом, если я их усмирю, это позволит Мегги выиграть время и чего-нибудь в конце концов добиться. В частности, если я возьму на себя Шарлотту, Мегги позаботится о князе. Тут-то ей и понадобится время, и все это просто чудесно и удивительно, трогательно и возвышенно до последней степени.

– Но какое «время» она имеет в виду, бедная малышка?

– Для начала – нынешнее лето в «Фоунз». Разумеется, Мегги сейчас каждую минуту ходит по краю, но, видимо, она считает, что в «Фоунз», где на первый взгляд риск кажется больше, на самом деле она будет лучше защищена. Там любовникам – если только они любовники! – придется вести себя осмотрительнее. Они сами это почувствуют, если еще не совсем потеряли голову.

– А они еще не совсем потеряли голову?

При этом вопросе бедняжка Фанни каждый раз приходила в растерянность, но в конце концов изрекала в ответ таким тоном, будто отдавала свой последний шиллинг на покупку некой совершенно необходимой вещи:

– Нет!

А полковник каждый раз умехался:

– Это уже вранье?

– Неужели ты считаешь себя настолько значительным лицом, чтобы тебе стоило лгать? Не будь это правдой для меня, я бы не согласилась ехать в «Фоунз». Я уверена, что сумею держать в узде этих несчастных.

– Но как – если дойдет до худшего?

– О, не говори мне о худшем! В лучшем случае их должно удержать уже одно то, что мы будем рядом. Наше присутствие будет действовать на них само по себе, неделя за неделей. Вот увидишь.

Полковник был вполне готов увидеть, но все-таки желал бы окончательных гарантий.

– А если не получится?

– Опять ты говоришь о худшем случае!

Что было вполне возможно. Потому они и разговаривали с утра до ночи в эти трудные дни?

– А остальных кто удержит?

– Остальных?

– Их-то кто заставит молчать? Если у твоей парочки в самом деле были какие-то совместные дела, наверняка не обошлось совсем без свидетелей. Кто-то должен был им помогать. Пусть всего несколько человек, но кто-то об этом знает или хотя бы догадывается. Они должны были где-то встречаться, скрываться, как-то устраиваться, и при этом чем-то выдали себя; а иначе из-за чего и волноваться? Значит, если где-то в Лондоне имеются улики…

– То должны быть и люди, которые держат эти улики в руках? Ах, и совсем не обязательно только в Лондоне, – неизменно спохватывалась Фанни. – Естественно, что-то должно было быть и в других местах – кто знает, что за странные приключения, уловки и утайки? Но что бы ни было, все прямо на месте похоронено и забыто. О, они это умеют, слишком даже хорошо умеют! И все равно, ничто из этого не нашло бы дорогу к Мегги само по себе.

– Считаешь, каждому, кто мог бы что-то ей рассказать, так или иначе заткнули рот? – Полковник не давал жене времени ответить – он с таким наслаждением предвкушал этот момент! – Что, например, могло заткнуть рот леди Каслдин?

Но Фанни отвечала без запинки:

– Сознание, что не следует швыряться камнями в чужие окна, когда у тебя у самой хватает забот охранять собственные стеклянные стены. Этим она и занималась в то последнее утро в Мэтчеме, когда мы все уехали, а она задержала князя с Шарлоттой. Она им помогла просто для того, чтобы помочь себе – а не то так даже этому своему ничтожному мистеру Блинту, с нее станется! В тот день они и сговорились, прямо под самым ее носом. Ведь мы знаем, в тот день они снова появились на людях только к вечеру. – Над этим историческим обстоятельством миссис Ассингем всегда готова была пригорюниться, но, погрустив, добавляла с неизменной религиозной истовостью: – Но больше нам ничего не известно, и слава Богу!

Полковник не столь бурно выражал благодарность Провидению.

– И чем же они занимались с той минуты, как вырвались на свободу, до того времени (ты, кажется, говорила, уже поздним вечером?), когда появились каждый у себя дома?

– Вот уж это тебя не касается!

– Да я и не говорю, что меня касается, но это очень даже касается их. В Англии всегда можно выследить человека, если понадобится. Рано или поздно что-нибудь да случится, кто-нибудь рано или поздно нарушит тишь да благодать. Убийство не скроешь.

– Убийство – да, но здесь у нас не убийство. Может быть, совсем напротив! Право, я убеждена, – замечала Фанни иной раз, – ты бы предпочел, чтобы прогремел взрыв, тебя бы это развлекло.

Но намек Боб Ассингем обычно пропускал мимо ушей. Чаще всего он спокойно курил, после чего, очнувшись от созерцательного настроения, высказывал неожиданную мысль, от которой его так и не отвратили не раз повторенные неопровержимые доводы.

– Чего я никак не могу понять, это – что ты все-таки думаешь про старикана?

– До невозможности нелепого и чуточку тронутого умом мужа Шарлотты? Ничего я о нем не думаю.

– Прошу прощения! Сама только что проговорилась. Ты его иначе и не представляешь, как до невозможности нелепым и чуточку тронувшимся умом.

– Что же делать, он такой и есть, – неизменно признавала Фанни. – То есть, может быть, он и великий человек. Но это не мое мнение, а просто слабое выражение моей потребности увидеть в нем какие-то неведомые глубины. А это тоже не мнение. Видишь ли, он может оказаться и просто глупым.

– Точно! Вот то-то и оно.

– Но с другой стороны, – неумолимо возражала Фанни, – он может оказаться необыкновенно замечательным, даже еще лучше Мегги. Возможно, уже и оказался. Но этого мы никогда не узнаем. – В голосе Фанни прорывалось легкое сожаление, хотя такая возможность для нее означала избавление. – В чем в чем, а в этом я отдаю себе отчет.

– Ну, знаешь ли… – Даже сам полковник невольно начинал чувствовать себя обделенным.

– Я даже не уверена, узнает ли Шарлотта.

– Ах, душа моя, чтобы Шарлотта да чего-нибудь не знала!

Но Фанни упорно хмурила брови.

– Я даже не уверена, узнает ли князь. Словом, оба они остались обездоленными. Они будут гадать, мучиться, ломать себе голову. Но они ничего не будут знать наверное. Это и будет их наказание, – говорила Фанни Ассингем. И заканчивала с не меньшим пафосом: – И мое тоже, если только мне удастся отделаться так легко.