Золотая чаша

8

Если бы Мегги не приняла твердого решения никому, даже лучшей своей подруге, не рассказывать больше, чем нужно, об отце, то она бы сильно рисковала поддаться искушению в течение недели, которую провела с мужем в Лондоне после того, как остальные двое переселились на лето в «Фоунз». Дело в том, что весь прежний уклад их жизни придавал сложившейся ситуации некий противоестественный оттенок. Сама Мегги, конечно, к этому времени привыкла иметь дело с различными странностями, но с трудом обретенный шаткий душевный покой мгновенно покидал ее, стоило подумать о том, что ничего не ведающий родитель остался с ними наедине, то бишь – наедине с Шарлоттой. В представлении Мегги эти вещи были равнозначны, как ни странно, хотя она вполне отдавала должное умению Шарлотты не только поддерживать видимость благополучия, но и значительно приукрашивать ее. Именно этим Шарлотта занималась – правда, в несопоставимо менее трудных условиях – все долгие месяцы пребывания супругов Вервер за пределами Англии, прежде чем обе пары воссоединились вновь в целях наиболее полного проявления их многочисленных и разносторонних достоинств, принесшего – во всяком случае, с точки зрения падчерицы миссис Вервер – такие удивительные плоды. Теперь искусству Шарлотты предстояло выдержать тяжелое испытание, ибо, хотя период времени на этот раз был чрезвычайно краток, зато условия задачи радикально изменились. Княгинюшка время от времени одергивала себя, вспоминая, что истинные «отношения» между отцом и его женой ей неизвестны, да, строго говоря, ее и не касаются. И все-таки она не могла, по ее собственному выражению, спокойно смотреть на воображаемую картину их показной идиллии в уединении загородного поместья. Какой уж тут покой, когда в душе шевелится довольно странное желание, временами вытесняющее другое, гораздо более естественное. Если Шарлотта взялась грешить, пусть бы уж грешила пострашнее! Отчего-то именно такая мысль являлась у Мегги вместо того, чтобы ей пожелать Шарлотте вести себя получше. Как это ни удивительно, но Мегги было бы легче, если бы перед ней не маячил образ мачехи среди прекрасных лесов и милого старого сада, в ореоле доверия пятидесяти разных сортов и двадцати видов нежности, никак не меньше. Нежность и доверие – чего же еще и ждать от очаровательной женщины по отношению к мужу? Но тончайшая ткань убаюкивающей безмятежности, сотканная руками этой леди, прочно опутавшей ею своего спутника жизни, представлялась Мегги удушливым покрывалом, из-под которого мистер Вервер то и дело устремлял свой взор на дочь. Издали его взгляд казался еще более красноречивым. Там, за городом, совсем один, он яснее сознавал собственные подозрения, он чувствовал, что его намеренно стараются не потревожить, не причинить боль. Мегги и сама уже много недель не сморгнув наблюдала за ходом сего человеколюбивого процесса; она гордилась тем, что сумела вынести это, не подавая вида, но все ее усилия окажутся напрасными, если миссис Вервер повторит с отцом ту же ошибку, которую допустила с дочерью – потеряет чувство меры, бросаясь из крайности в крайность в своих стараниях исправить прошлые ошибки. Впрочем, согреши бедная женщина хуже, кто может сказать с уверенностью, что мужу ее от этого было бы лучше?

Среди подобных вопросов приходится пробираться ощупью, наугад. Княгинюшка не могла даже утверждать наверное, что ее собственный Америго, оставшись в городе с нею вдвоем, сумел найти золотую середину не слишком преувеличенной галантности, какая, по его расчетам, должна была окончательно смести оставшиеся сомнения. По правде говоря, ее осаждали тысячи разнообразных страхов. Бывали минуты, когда ей казалось, что все эти дни – всего лишь бесконечное повторение той ночной поездки в карете, несколько недель назад, когда он пытался воспользоваться своей колдовской властью над нею и заставить сдаться, отбросив всякую логику. Признаться, оставаясь с ним наедине, она рано или поздно неизбежно спрашивала себя: что там еще осталось от ее логики? И все-таки, пока Мегги не проронила ни единого звука, который можно было бы истолковать как обвинение, она еще могла цепляться за спасительные остатки внешнего благополучия, охранявшие ее от прямого наступления. Вот чего она страшилась больше всего; вздумай он повести наступление всерьез, она отнюдь не была уверена, что не поддастся слабости, не даст ему в руки неотразимого средства, которое он сможет применять снова и снова. Итак, поскольку Мегги пока не давала ему ни малейшего повода утверждать, будто она перестала доверять ему или будто чаша ее счастья стала хоть на пушинку менее полновесной, у Америго оказывалось громадное преимущество, несмотря на все ее потуги. В настоящее время ей было совсем не нужно, чтобы он пытался «загладить» какие бы то ни было провинности. Кто знает, в какие дебри это может завести, на какие безрассудства покорной, губительной слепоты толкнуть ее? Она все еще была слишком беззащитна перед своей любовью, и потому не могла допустить, чтобы он вел себя с нею так, словно один из них чем-то провинился перед другим. В порыве минутного эгоизма что-нибудь или кто-нибудь непременно падет жертвой, и кто же именно из них из всех? Нет, сейчас, как никогда, ей необходимо было точно знать, на каком она находится свете. Знание! Знание манило ее и завораживало. И вот еще одна странность: страх, что он внезапно обратится к ней с какими-нибудь расплывчатыми заверениями, смешивался у Мегги с настоятельной потребностью простить его, успокоить, откликнуться на его призыв, и причины этого были ей вполне ясны. Чтобы действовать, необходимо понимать, для чего все делается; но в то же время это означало понимание ужасной правды и о другом. Америго мог бы рассказать ей лишь то, что ему нужно, что поможет ее растрогать, и тогда она в полной беспомощности сдастся на милость победителя. А значит, ее непрочная безопасность, весь ее недолгий успех зависит от того, чтобы Америго не заметил, не догадался, как близка она к капитуляции. Это следовало скрывать любыми средствами, буквально каждый час, каждую минуту – теперь, когда они постоянно были на глазах друг у друга. Каждый час, каждую минуту Мегги ожидала увидеть по какому-нибудь незначительному признаку, что он изготовился к броску. «Да-да, все было так, как ты и подумала. Я ненадолго уклонился в сторону, вообразил себя свободным, щедро раздаривал себя направо и налево, потому что думал, ты не такая – не такая, какой я сейчас тебя вижу. Все случилось только потому, что я не знал. Но, согласись, ты почти ничем не помогла мне. Я хочу сказать – не помогла избежать этой ошибки, в которой я сознаюсь, в которой раскаиваюсь, за которую готов понести самую изощренную кару и которую с твоей помощью, я верю, я знаю, смогу навсегда оставить в прошлом».

Мегги, постоянно настороже, так и слышала, как он произносит эти слова. Но еще один день подходил к концу, и еще следующий, а ничего не было сказано, и напряжение достигло такого накала, что даже капитулировать стало уже невозможно. Мегги держала себя в руках, памятуя о своей цели, и тяжкий труд постоянного самоконтроля вкупе с непрестанными усилиями скрыть эту борьбу скреплял их обоих вместе стальными обручами, по сравнению с которыми простая, бесхитростная страсть показалась бы всего-навсего напрасным сотрясением воздуха. Самой грозной опасностью или, по крайней мере, самой большой заботой представлялась Мегги неотвязная мысль: если он действительно что-то подозревает, то ее значение должно неминуемо вырасти в его глазах. Пытаясь определить для себя пределы необходимого лицемерия по отношению к Америго, как раньше – к отцу, Мегги видела, среди прочего, что обязана вопреки всему доказывать собственную незначительность. Одно-единственное прикосновение Америго – о, она должна отдавать себе в этом отчет, на всякий случай, если такое случится! – легчайшее касание его руки, его губ, его голоса, вызванное подлинным интересом к ее особе, без связи с ее нынешней печалью, – и она пропала отдана ему во власть, связанная по рукам и ногам. Следовательно, чтобы сохранить свою свободу, потеряв которую она самым презренным образом подведет отца, необходимо скрывать эту значимость, непомерно увеличившуюся даже в ее собственных глазах, сгибалась под ее непосильным грузом, подобно какой-нибудь крошечной букашке, изнемогающей под тяжестью песчинки.

У нее еще доставало сил кое-как перемогаться в надежде, что скоро все изменится, ведь навечно ее не хватит! А потому неделя ничем не разбавленной конфронтации, изобилующая новыми вехами, принесла весьма неожиданный результат: Мегги уже с нетерпением ожидала воссоединения с привычными спутниками, надеясь, что ей станет хоть немного легче, как только они снова соберутся вместе. С каждой минутой Мегги становилась все более искусной мастерицей полутонов – ведь чем чаще они с мужем оказывались вдвоем, тем больше было возможностей для вспышки, озаряющей все вокруг; но ей приходилось иметь дело с противником, который тоже был мастером полутонов, и стоило Мегги хоть на мгновение утратить бдительность, она ненароком открыла бы ему глаза на истинную природу этой борьбы. Собственно говоря, думая о нем, как о своем противнике в этих тонких материях, о том, что он и сам может ощутить себя таковым, – одним словом, противопоставляя его себе хотя бы в мыслях, Мегги с трудом сдерживала рвущийся наружу крик ужаса. Да стоит ему только догадаться, что между ними происходит незримая битва и что битву эту затеяла и ведет с необыкновенным размахом сама Мегги, которую все привыкли считать глупенькой малышкой… Если он только догадается об этом прежде, чем они уедут из города, она действительно пропала.

В «Фоунз» можно будет чуточку перевести дух, ведь там так много отвлекающих факторов, которые неизбежно притупят наблюдательность Америго, хотя бы уже потому, что отец Мегги с всегдашней своей невероятной доброжелательностью наверняка предъявит права на значительную долю времени и внимания зятя. К тому же его будет отвлекать и сама Шарлотта. Безусловно, Шарлотта снова примется помогать ему ловить малейшие многозначительные симптомы, но Мегги видела, что это может скорее в какой-то мере способствовать сохранению тайны ее собственных подспудных переживаний. Не так уж неправдоподобно было бы даже предположить, что Мегги различила блеснувший вдали луч утешения, засиявший еще ярче при мысли о том, как может подействовать на князя с его восприимчивостью, с его тонкой нервной организацией постоянная близость неотразимого тактического гения миссис Вервер. В сущности, говорила себе Мегги, у него просто снова появится возможность понаблюдать, как эта леди наблюдает за самою Мегги. Что ж, очень хорошо; учитывая его собственный внутренний разлад, долго ли ему будет доставлять удовольствие оставаться простым зрителем? К этому времени Мегги успела убедиться в том, что в присутствии Шарлотты князь уступал сторожевые обязанности ее мачехе, как более изощренной в этом нелегком деле. Не утомит ли его – чтобы не сказать больше – постоянное созерцание Шарлотты на крепостном валу, неизменно прямой и элегантной, держащей кружевной зонтик то сложенным по команде «Смирно!», то раскрытым по команде «На плечо!» и бодро марширующей размеренным шагом на фоне блистающего зарей востока или запада? Право, дело далеко зашло, если Мегги приходили в голову подобные мысли; впрочем, она сразу же одергивала себя напоминанием, что цыплят по осени считают. Многое еще предстоит выяснить и уладить, прежде чем она увидит скучающее выражение на лице Америго и верно угадает причину этой скуки!