Золотая чаша

9

– Случилось нечто очень странное, и я думаю, что ты должна об этом знать. Мегги произнесла это внешне спокойно, но гостья в который уже раз испытала на себе, как трудно хоть в чем-либо ей противиться. Так уж между ними было заведено: что Фанни знает, то в своей несокрушимой вере сумеет оправдать. И через пять минут Фанни уже знала, отчего Мегги столь необычно вела себя на днях, и как получилось, что начало всему положил тот поучительный час, проведенный Мегги в музее под чутким руководством мистера Крайтона. Мистер Крайтон с присущей ему любезностью помимо чудесной экскурсии, помимо предложенного после нее угощения в его жилище, расположенном тут же, в здании музея, порывался еще и проводить свою подопечную до дома, особенно когда заметил, выйдя вместе с нею на широкое каменное крыльцо, что она отпустила экипаж; а Мегги, сказать по правде, сделала это ради удовольствия прогуляться в одиночестве. Она предугадывала, что, проведя час в столь вдохновляющих занятиях, будет в несколько приподнятом настроении, а в таком состоянии нет ничего лучше, как пройтись по лондонским улицам, побродить на свободе, пресытившись волнующими впечатлениями, без необходимости о чем-либо заботиться или с кем-нибудь разговаривать; если захочется – любоваться витринами, которых вокруг, весьма кстати, великое множество. Видимо, ее натуре были свойственны подобные низменные наклонности, которые она в последнее время по многим причинам не имела возможности потешить.

Итак, Мегги с благодарностью отклонила учтивое предложение мистера Крайтона, объяснив, что знает дорогу; по правде говоря, у нее была даже робкая надежда пойти домой не самым прямым путем. Чуточку заблудиться было бы по-настоящему забавно; и вот, стараясь держаться подальше от Оксфорд-стрит и выбирая как можно менее знакомые места, Мегги в конце концов отыскала то, что хотела, три-четыре лавчонки: магазинчик торговца старыми книгами, другой – торговца старыми гравюрами, парочку заведений с антикварными вещицами за мутными стеклами витрин. Здесь было совсем не похоже на другие магазины, скажем, на Слоун-стрит, где бессмысленное показное великолепие давно уже не трогает душу. К тому же и Шарлотта несколько месяцев назад разожгла ее воображение несколькими мимоходом оброненными фразами по поводу того, что есть, мол, в Блумсбери такие занятные очаровательные магазинчики и в них даже попадаются иногда неожиданные находки. Возникшее у Мегги чувство чуть ли не романтического приключения ярче, чем что-либо другое, показывает, как глубоко врезались ей в память любые, даже самые небрежные слова Шарлотты. И вдруг Мегги отчего-то стало так легко, как не случалось уже давным-давно. Она сама не знала, почему посещение музея так на нее подействовало. Мегги словно вдруг подумалось: не может быть, что она породнилась с этим прекрасным знатным родом, а через нее – и ее маленький сын, и даже отец, – только для того, чтобы все это рассыпалось прахом, обернулось пустыми мечтами, сомнениями, а то и еще того хуже.

– Я снова поверила в него, поверила еще крепче, чем раньше, – говорила она с неподвижным взглядом ярко блестевших глаз. – Я шла и чувствовала, что верю в него, и это словно поднимало меня ввысь; мне так хорошо было одной – не нужно гадать, не нужно следить; можно вообще почти ни о чем не думать.

Ей вдруг стало казаться, что все уладится, – настолько, что она вспомнила о дне рождения отца и решила сегодня же выбрать ему подарок. Можно будет пока что хранить его в «Фоунз», как они делали раньше, – день рождения приходился на двадцать первое число этого же месяца, и другого случая что-нибудь найти могло и не представиться. Конечно, невероятно трудно отыскать что-то «хорошее», что не попадалось бы ему раньше в его скитаниях по антикварным салонам, но было забраковано. Впрочем, это старая история; мистеру Верверу вообще нельзя было бы ничего дарить, не будь у него теории, согласно которой подарок от истинного друга всегда ущербен с точки зрения искусства в силу непреложного закона природы, и чем больше ущербность, тем сильнее сам подарок выражает дружеские чувства дарящего и тем больше дорожишь им за это. Художественная примитивность равнозначна искренней привязанности, грубое происхождение – утонченной симпатии; самые уродливые вещи, вообще говоря, лучше всех, с ними связаны самые приятные воспоминания, и держат их отдельно от прочих, в особом стеклянном шкафу, ибо они достойны дома, но не храма, будучи посвящены гримасничающим божкам, а не ясноликим божествам. Разумеется, за минувшие годы в этом шкафу скопилось немало подношений, в том числе и от самой Мегги, до сих пор любившей прижаться носом к стеклу, лишний раз убеждаясь, что они по-прежнему стоят на своих местах, эти свидетельства прошлых именин, которые она выискивала год за годом в тщетной надежде, что отец хотя бы притворится, будто находит их более или менее любопытными. И сейчас Мегги была готова попробовать вновь; эта игра доставляла обоим огромное удовольствие. И потому по дороге домой Мегги то и дело останавливалась, заглядывая в подвернувшиеся лавчонки. Старые книги и старые гравюры не смогли ей предложить ничего хоть мало-мальски подходящего, но, как это ни покажется странно и нелогично, в очередном магазинчике чудной иностранец, мелкий торговец антиквариатом, показал ей вещицу, производившую впечатление настоящей редкости. Мегги решила, что по сравнению с кое-какими из ее прежних находок эта вещь очень даже недурна, и купила ее – купила, если уж на то пошло, за весьма немалые деньги.

– А получается, дарить-то ее нельзя, – сказала Мегги. – Как потом оказалось, об этом и речи быть не может. Всего один день я ей порадовалась, но в то же время, вот я смотрю на нее – ни за что на свете я не хотела бы ее упустить.

С самой первой минуты их встречи Мегги говорила вполне внятно и членораздельно; голос ее чуть дрожал – так усиленно она изображала спокойствие. Но через каждые несколько секунд она задерживала дыхание, как бы обдумывая свои слова и, видимо, желая доказать, что у нее не перехватывает горло. Фанни видела в этом лишь признак глубокого волнения. Забота Мегги об отце, ее старания раздобыть подарок, способный его позабавить, намек на его несгибаемость по части критической оценки даримых близкими произведений искусства – все это было рассказано очень просто, без нажима, но слушательница живо отозвалась на повествование подруги, с пониманием и сочувствием разделяя ее воспоминания о том, что служило для них когда-то предметом множества шуток. Воображение Фанни с готовностью дорисовало милую сердцу картину. По крайней мере, Мегги во всеоружии; она знает, что делает, и у нее имеется план, который требует «не показывать вида». В соответствии с этим она отправится на обед, не позволив себе ни покрасневших глаз, ни искаженного лица, ни малейшей небрежности в туалете – ничего, что могло бы вызвать вопросы. Но для того, чтобы выдержать все это и не сорваться, ей не хватает еще какого-то знания, и это знание она желает и твердо намерена получить. И вот перед мысленным взором миссис Ассингем зловещими сполохами беззвучных молний заиграло устрашающее открытие: именно ей, ценой бог знает каких жертв и риска, выпало на долю обеспечить Мегги тем, что ей необходимо. Все инстинкты милой дамы подсказывали ей воздержаться от этого, пока обстановка хоть сколько-нибудь не прояснится. Она не ступит и шагу навстречу Мегги, пока не будет в состоянии сделать этот шаг осмысленно. И пускай она чувствует себя довольно неловко, бледнеет и кривит лицо, лепеча что-то невразумительное; немного же от нее толку, если до сих пор не сумела угадать, к чему может вести такое многообещающее начало! Впрочем, подумав немного, она ухватилась за слова Мегги об утраченном покое.

– Ты говоришь о том, что в понедельник, когда ты обедала у нас, на душе у тебя было легко?

– В тот день я была очень счастлива, – сказала Мегги.

– Да, мы заметили, что ты была весела и вся искрилась. – Фанни почувствовала, что это сказано недостаточно сильно, но не отступила. – Мы так радовались, что ты счастлива!

Мегги ответила не сразу, глядя на гостью в упор.

– Вы думали, у меня все в порядке, так?

– Конечно, солнышко. Мы думали, что у тебя все в порядке.

– Что ж, наверное, это было естественно. А на самом деле все было очень плохо, так плохо, как никогда в жизни. Если угодно, тогда это уже приближалось.

– «Это»? – Миссис Ассингем позволила себе сомнительную роскошь проявить непонятливость.

– Вот это! – ответила княгинюшка, и тут наша приятельница заметила, что ее взгляд направлен на некий предмет, стоящий на каминной полке и до сих пор остававшийся незамеченным среди множества других сокровищ. Верверы, где бы ни оказались, неизменно окружали себя бесценными старинными безделушками.

– Ты говоришь о позолоченной чаше?

– Я говорю о позолоченной чаше.

Вещица, которую, как Фанни теперь поняла, она никогда не видела раньше, представляла собой довольно вместительный сосуд старинного с виду, поразительно желтого золота, на короткой ножке с тяжелым основанием, занимавший центральное место над камином, откуда, расчищая ему место, убрали несколько других предметов, в том числе часы эпохи Людовика Шестнадцатого, составлявшие единый ансамбль с канделябрами. Часы в настоящее время тикали на мраморной крышке комода, не уступавшего им по части роскоши и стиля. Миссис Ассингем нашла чашу весьма изящной, но речь, очевидно, шла не об объективных достоинствах вещи, и Фанни не стала подходить ближе, ограничившись взглядом издалека.

– Но при чем тут?..

– При всем. Сейчас ты поймешь. – И Мегги снова устремила на свою гостью странный застывший взор широко раскрытых глаз. – Он знал ее раньше… Еще до того, как познакомился со мной.

– Он знал?.. – Фанни, судорожно отыскивая недостающие звенья логической цепи, могла лишь эхом повторить слова княгинюшки.

– Америго знал Шарлотту. Знал так близко, как мне и в голову не могло прийти.

Тут Фанни почувствовала, что и ее взгляд застыл, не хуже, чем у княгинюшки.

– Но ведь ты знала, конечно, что они знакомы.

– Я не понимала. Я слишком многого не знала.

– Неужели ты не понимаешь, о чем я говорю?

Миссис Ассингем отнюдь не была уверена в том, что Мегги так уж много знает даже теперь; она заметила, что та говорит необыкновенно мягко. Уяснив, наконец, что перед нею не вспышка гнева, не жар обманутой души, но всего лишь откровенное признание в прошлом неведении, пусть даже способном вызвать насмешку, старшая из дам в первую минуту едва смела поверить своему счастью; она впитывала это сознание, словно аромат нагретого солнцем цветка – дивный аромат уверенности, что все-таки не пришел еще ее судный день. Судить ее не будет никто, кроме нее самой, но это уж ее дело и ее беда. В следующее мгновение, однако, она внутренне залилась краской стыда – но не за свое минутное малодушие; она сперва подумала о себе, о том, что для нее дело пока «обошлось», а не о мольбе Мегги – отчаянной, неприкрытой мольбе.

– В общем и целом – да, дорогая моя крошка. Но не… м-м… не в связи с тем, о чем ты мне рассказала.