Золотая чаша

10

Оставшись наедине с мужем, Мегги, однако, заговорила не сразу. В ту минуту у нее было одно желание – не смотреть на него, пока он не успеет привести свое лицо в порядок. Она видела вполне достаточно в минуту первого изумления сразу после того, как он вошел, и это определило ее следующее движение. Тогда она поняла, как глубоко и прочно, научив быстро и верно угадывать его смысл, врезалось ей в память другое его выражение, озарившее ярким светом ее взволнованную душу в вечер его позднего возвращения из Мэтчема. Пусть в тот раз оно лишь промелькнуло и мгновенно исчезло; но Мегги открылись возможные его значения, и одно из них, самое уместное в данном случае, весьма вероятно, пришло ей на ум, и времени раскрыть для себя его смысл вполне хватило, пока Фанни выходила из комнаты. Смысл, открывшийся Мегги, заключался в открытии, сделанном князем, в том, что его внимание невольно привлекли экзальтация их гостьи и не успевшее еще отзвучать эхо ее слов, буквально кричавшие о происшествии, случившемся в самый миг его неожиданного выхода на сцену. Не так уж противоестественно, что князь не связал это происшествие с тремя осколками некоего предмета, по-видимому, довольно ценного, которые лежали на полу и, хотя он смотрел на них через всю комнату, сохраняя дистанцию, все же смутно, но явственно напоминали о чем-то страшно знакомом. Это была всего лишь боль, всего лишь непроизвольная реакция на шок – словно неистовый поступок Фанни физически подействовал на князя, как действует удар по лицу, заставляя горячую кровь прихлынуть к щекам. Мегги отвернулась, отчетливо сознавая, что не хочет видеть его боль; ей нужна была всего лишь простая уверенность, а вовсе не разоблачающая красная отметина, пылавшая на его красивом лице. Если бы можно было продолжать разговор с завязанными глазами, Мегги предпочла бы поступить именно так; если уж необходимо сказать то, что она сейчас скажет, и выслушать то, что он ей на это ответит, то слепота в подобном случае могла бы оказаться истинным благодеянием.

Молча Мегги подошла туда, где ее подруга, – которая никогда не была ей таким настоящим другом, как в ту минуту, – отважилась на столь удивительное деяние. Под взглядом Америго Мегги собрала с пола блестящие осколки.

Шуршащий шелком наряд и многочисленные драгоценные украшения не помешали ей смиренным поклоном отдать дань бережно соблюдаемому порядку. Но оказалось, что она может удержать в руках одновременно лишь два осколка. Мегги отнесла их к каминной полке и аккуратно положила на почетное место, где стояла сама чаша, прежде чем попала в руки Фанни. Затем Мегги вернулась, чтобы подобрать отломленную ножку с увесистой подставкой, отнесла ее все к тому же камину, очень старательно установила в самом центре и сделала попытку приложить на место отколотые куски. Благодаря скрытой трещине раскол получился таким четким и ровным, что, будь возможно каким-то образом скрепить их вместе, чаша все еще смотрелась бы очень красиво и на расстоянии нескольких шагов вполне могла сойти за целую. Но поскольку скрепить их было нечем, кроме ладоней Мегги в те несколько мгновений, пока они были приложены к чаше, оставалось только аккуратно пристроить почти равные половинки сосуда рядом с его подножием и предоставить им лежать так, на глазах у ее мужа. Она выполнила все это без единого слова, но как бы с целью произвести определенное впечатление – хоть ей и показалось, что это несложное действие заняло невероятно много времени. Америго тоже молчал; впрочем, его молчание как бы отражало угрозу, скрытую в действиях княгинюшки. Всем своим поведением она словно приказывала ему наблюдать за нею с особым вниманием. У него не должно остаться ни малейших сомнений: она знает; но в планы Мегги совершенно не входила ненужная трата слов. Ему необходимо подумать, это она сознавала яснее всего; пока для нее было важно лишь одно – чтобы он догадался, как обстоит дело.

Весь этот день Мегги была уверена, что он уже догадался или, по крайней мере, инстиктивно насторожился, она даже поделилась с Фанни Ассингем своими соображениями на этот счет. Но она оказалась не совсем права в своих прогнозах касательно результатов его беспокойства. Страх остаться в стороне перевесил даже страх приблизиться к жене; князь все-таки пришел, даже рискуя принести свои страхи с собой – ах, какие еще нужны доказательства, когда она в первую же минуту безошибочно почувствовала, что он действительно принес с собою свой страх, как ни крепился, как ни готовился к тому, чтобы не выдать себя ни единым неверным словом, и теперь его страх метался между ними, не находя выхода, и секунды лихорадочно бились под его тяжестью, словно пульс больного в жару под рукою врача.

И оттого в присутствии мужа Мегги не могла избавиться от ощущения, что, хоть чаша и разбита, причина по-прежнему цела, та причина, почему она приняла свое решение, та, для которой она вызвала сегодня подругу, та, ради которой она продемонстрировала мужу осколки; все это была одна и та же причина, и Мегги своим донельзя напряженным сознанием понимала, что поступок Фанни, так испугавший ее мужа, никоим образом не повлиял на нее саму, а исключительно и непосредственно на князя – ему и справляться с этим по мере сил. Поэтому Мегги необходимо было выиграть время – не для себя, для Америго, сама она давно уже – как ей казалось, много, много часов – измеряла время вечностью, и вечностью ей предстояло жить отныне. Ей хотелось сказать мужу: «Бери его, бери, сколько тебе нужно; устрой как-нибудь так, чтобы страдать не так сильно или, по крайней мере, чтобы страдание не исказило, не обезобразило твое лицо. Главное – постарайся понять, увидеть то, что я вижу, и на этой новой основе решай, не торопясь. Посоветуйся с Шарлоттой, скоро у тебя будет такая возможность, ведь тогда ты сумеешь сделать все гораздо лучше, гораздо удобнее для нас обоих. И самое главное – не показывай мне свое лицо, пока не справишься с ним вполне, пока не уберешь с него уродливую растерянность и чудовищное смущение, пока не восстановишь нарушенное моим поступком несравненное совершенство». Методично расставляя безделушки на каминной полке, она, по правде сказать, была на волосок от того, чтобы обратиться к князю с подобной мольбой; впрочем, ей уже было ясно, что весь этот случай уже почти остался позади, что им нужно ехать в посольство, а князь еще не одет, а сама она хоть и одета, но наверняка ужасно раскраснелась, и весь ее взволнованный облик может вызвать у гостей посла множество нежелательных предположений, так что следует провести несколько минут перед зеркалом, дабы хоть отчасти поправить дело.

Тем временем Америго все-таки уловил ее невысказанную мольбу об отсрочке; передвигая с места на место статуэтки на камине, она как бы упрашивала его подождать, пока она будет в состоянии высказаться, как обещала за нее миссис Ассингем. Пауза стала новым испытанием для силы духа Мегги, хотя заговорила она в конце концов совсем не потому, что не выдержала напряжения. Старательно пряча от мужа глаза, она тем не менее все настоятельнее ощущала, как напряженно работает его мозг. Была даже минута, когда, повернувшись к Америго спиной, Мегги вновь испытала в высшей степени странное желание пощадить его, уже раз коснувшееся ее среди всех ее забот крылом дикой птицы, влетевшей по нечаянности в темную шахту колодца и заслонившей на миг крошечный кружок далекого неба.

Удивительно, право, но Мегги вместо того, чтобы ожесточиться при мысли о нанесенной ей обиде, напротив, понемногу смягчалась, и чем больше думала об этом, тем изумлялась сильнее. Дело оборачивалось страннее некуда: вот она наконец уверилась вполне, в ее распоряжении факты во всей их неприглядности, так что и прибавить нечего, а она, только лишь оттого, что находится рядом с ним в полном молчании, уже начинает ощущать разрыв между сознанием и действием. Невероятно, но они уже не связаны воедино; вернее сказать, сознание не желает уступить ни дюйма, прочно врывшись ногами в почву, зато действие понемногу начинает колебаться, подобно некой обширной, но невесомой сущности, возбуждаемой собственной способностью возноситься над землей. Оно жаждет свободы, оно жаждет независимости, оно жаждет – не правда ли? – отправиться на поиски собственных чудесных и увлекательных приключений. А обрекает его, так сказать, взять на себя ответственность свободы – как тотчас же угадала Мегги – растущая с каждым уходящим мгновением возможность, что теперь она станет мужу более необходима, чем прежде, что эта новая необходимость зарождается между ними прямо сейчас, вот в эту самую минуту. Настолько новая, подумалось Мегги, что ничего подобного ему до сих пор не приходилось испытывать; в сущности, только теперь она впервые стала нужна ему по-настоящему. Нет-нет, он использовал ее и раньше, и даже получал от этого немалое удовольствие, но он не нуждался в ней, а теперь ситуация начинает стремительно меняться. И огромное преимущество такого поворота событий заключается в том, что ей уже не придется больше хитрить, притворяться, что-то подстраивать; достаточно лишь держаться неизменно просто и прямо. Все еще стоя к нему спиной, Мегги сосредоточенно размышляла, как бы получше это осуществить, но вот ей все разом стало ясно, и она обернулась, дабы немедленно воплотить свою идею в жизнь.

– Фанни Ассингем разбила ее, когда узнала, что в ней трещина и что она расколется, если ударить посильнее. Я ей об этом рассказала, и она решила, что так будет лучше всего. Это только ее мнение, я этого не думала, просто не успела сообразить, что она собирается сделать. А я, как раз наоборот, – объяснила княгинюшка, – поставила ее здесь специально, чтобы ты на нее посмотрел.

Князь стоял, засунув руки в карманы, разглядывая осколки, лежащие на камине, и Мегги почудилось, будто она различает явственные признаки облегчения, несомненную нечаянную радость, с какой он воспринял предложенную ею точку зрения на результат энергического вмешательства их приятельницы – ведь для него теперь каждая лишняя минута отсрочки была ценна вдвойне. Наконец, Мегги открылась до последней черточки драгоценная истина: помогая ему, что называется, помочь себе, она в то же время поможет ему помочь и ей. Разве не рискнула она войти вместе с ним в лабиринт? Разве не стоит сейчас рядом с ним в самом центре, в самом сердце этого лабиринта, откуда может, руководствуясь безошибочным инстинктом, вывести его к свету и безопасности? Вот уж никак не мог он ожидать от нее подобной поддержки и, по правде говоря, довольно долго приглядывался, пока в конце концов не поверил, что тут не кроется никакой предательской ловушки. Мегги так и чувствовала, как ему слышится: «Да, смотри, смотри!» – хотя слова, произнесенные ею на самом деле, звучали совсем не так. «Смотри, смотри на правду, что еще живет в этих уличающих обломках, смотри и на другую, еще более потрясающую новость: оказывается, я далеко не та глупенькая дурочка, какой ты привык меня считать. А если я действительно не такая, так, может, что-то еще возможно для нас с тобой, если только ты поможешь мне вытащить это на свет божий. Конечно, тебе следует хорошенько обдумать, какую цену нужно за это заплатить, от чего придется отказаться… от кого придется отказаться, чтобы эта возможность стала реальностью. Знай, по крайней мере, одно: у тебя есть еще шанс, если только ты по слепоте своей не испортишь его». Америго подошел чуть ближе к осколкам и теперь уже заметно меньше старался скрыть, что узнает их; Мегги, наблюдая за ним, различала в этой перемене признаки происходящего в нем процесса. И заговорила она не совсем о том, что он мог расслышать между строк сказанного ею раньше.