Русская идея от Николая I до Путина. Книга IV-2000-2016

«Непрерывность истории»?

Так неосторожно Лавров озаглавил первый же (после Введения) параграф своего опуса. Поначалу очевидное: «Продуманная политика не может существовать без исторической перспективы» (следовало, конечно, сказать «ретроспективы», раз уж «исторической», но это, надо полагать, редакторская недоделка). Суть в том, что дальше речь вовсе не об опоре на исторический опыт, а о том, как всю дорогу, то есть непрерывно, шагала Россия от победы к победе. Вот что дальше.

«Обращение к истории тем более оправданно, что в последний период отмечался целый ряд юбилейных дат. В прошлом году мы праздновали семидесятилетие Великой победы… В 2012 году отмечалось двухсотлетие Бородинской битвы, а также четырехсотлетие освобождения Москвы от польских захватчиков». Ну и Zonderweg, разумеется, не забыт: «Если вдуматься, эти вехи недвусмысленно свидетельствуют об особой роли России в европейской и мировой политике». Ясное дело, об «особой», какой еще может быть роль, если речь о России? Но правда ли, что ее исторический опыт сводится исключительно к военным победам?

И дело не в том, что поражений, начиная с битвы на Калке, и до Аустерлица, Крымской войны и Первой мировой, было в русской истории, как и в любой другой, ничуть не меньше, чем побед. В этом как раз ровно ничего «особого» нет. Дело в том, что сводить судьбу страны к военным метафорам — занятие непродуктивное вообще, а для дипломата в особенности. Даже к изменению политических форм эта судьба не сводится. В этом смысле Россия, конечно, не Франция. Там-мельтешение форм, калейдоскоп. За последние два столетия: абсолютизм, конституционная монархия (дважды), империя (дважды), республика, не говоря уже, что была республика парламентская, а сейчас президентская. Право, будь у Франции свой Тютчев, он наверняка сказал бы, что умом французов не понять. Ветреный народ.

В этом, политическом, отношении Россия и впрямь монохром: с XVI по XIX столетие-самодержавие. В XX веке после перерыва на несколько лет его сменил цезаризм. Разница между тем и другим лишь в том, что самодержавие наследственное, а цезаризм вернулся к византийской практике «преемничества» (см. Приложение 3 «Византийские уроки»). В конце XX века и в начале XXI опять перерыв на полтора десятилетия-и снова цезаризм. По сравнению с Францией, согласитесь, скука. Всё самовластье да самовластье.

Однако совсем иначе выглядит русская история, если ее сравнить с европейской по главному параметру-по числу политических катаклизмов и полному обвалу самого духа государственности, по смене живых, развивающихся режимов — мертвыми, тупиковыми. По числу случаев, когда русскому человеку приходилось буквально начинать жизнь с чистого листа. Я уже писал об этом подробно в трилогии и не раз касался этого в «Русской идее». Здесь могу лишь, суммируя, перечислить.

Сравните живое Московское государство Ивана III с его не-стяжателями и первой Великой реформой 1550-х (см. Приложения 1 и 2), доимперское, докрепостническое и досамодержавное (1480–1560) со снулой и тупиковой Московией (1613–1700), в которую после бурь Смутного времени вылилась самодержавная революция и диктатура Грозного царя. Сравните ту же ПОЛУмертвую Московию с живой и развивающейся петровской Россией (1700–1917). Сравните эту петровскую Россию с заново отрезанной от Европы и тупиковой, подобно Московии, сталинской империей (1929–1991), в которую вылилась большевистская революция, с самого начала обрекавшая Россию на ЕЩЕ ОДИН гигантский катаклизм. Сравните, наконец, веселую, открытую миру свободу времен горбачевской гласности с унылой, изгойской сегодняшней Россией. Сравните их-и увидите четыре совершенно разные страны!

Вот почему так поверхностно и легкомысленно выглядит лавровская «непрерывность истории», основанная на юбилейных датах. На самом деле русское прошлое было образцом «прерывности», если можно так выразиться, абсолютным по ней чемпионом, кладбищем надежд. А Лавров ничего об этом не знает. Или делает вид, что не знает.

Даже о таком ключевом событии русского прошлого, как «разрыв» между Московией и петровской Россией, он, в отличие от своих коллег, петровских и екатерининских дипломатов, не упомянул. Ни о том, что 21 сентября 1721 года канцлер Гавриил Головкин так сформулировал заслугу Петра: «Его неусыпными трудами и руковождением мы ИЗ ТЬМЫ НЕБЫТИЯ В БЫТИЕ ПРОИЗВЕДЕНЫ». Ни о том, что четыре года спустя, уже после смерти Петра, русский посол в Константинополе Иван Неплюев высказался еще более определенно: «Сей монарх научил нас узнавать, что и мы люди». Ни о том, что полвека спустя это дерзкое суждение подтвердил екатерининский министр иностранных дел Никита Панин: «Петр, выводя народ свой из невежества, ставил уже за великое и то, чтобы уравнять оный державам второго класса». Ну, не сговорились же все эти коллеги Лаврова, право, оклеветать Московию.

А вот что пишет Лавров: «Запрос на модернизацию с использованием европейских достижений отчетливо проявился уже при царе Алексее Михайловиче, а Петр I… сумел выдвинуть Россию в разряд ведущих государств Европы». Не выдвинул в «ведущие» (Панину ли не знать?) и не продолжил Петр дело царя Алексея, а беспощадно «прервал» Московию вместе с ее неуклюжей политикой. Не оставил в этом ни малейших сомнений и Василий Осипович Ключевский. Вот его свидетельство: «Московское правительство в первые три царствования новой династии производит впечатление людей, случайно попавших во власть и взявшихся не за свое дело. При трех-четырех исключениях все это были люди с очень возбужденным честолюбием, но без оправдывающих его талантов, даже без правительственных навыков, заменяющих таланты, и, что еще хуже, совсем лишенные гражданского чувства». И впрямь, будто не о Московии, а о путинской России речь!

Можно было бы, собственно, на этом и прервать печальную повесть об ошибках Лаврова, связанных с «непрерывностью истории», если бы не шли эти ошибки по нарастающей по мере приближения к нашим дням. И чем ближе, тем больше граничат они с откровенной фальсификацией прошлого. Это настолько очевидно, что читатель, хоть сколько-нибудь знакомый с историей Отечества, увидит это самостоятельно.