Лицо войны. Военная хроника 1936–1988

Чиновники группками по шесть человек проходили вперед в центр зала и представлялись президенту. Доктор Сукарно – высокий по меркам индонезийцев мужчина с невозмутимым, напыщенным лицом и манерами как у королевских особ при визите в больницу. Он носил мусульманскую черную шапочку, черный галстук и белое льняное одеяние и выглядел главным человеком в этой стране. Своих чиновников президент встретил индонезийским приветствием – нечто среднее между военным салютом и «Хайль Гитлер» – и произнес небольшую речь, затем перед ним предстала следующая группа. Наконец настал наш черед. Поскольку эмоций в местной политике было много, а фактов – мало, мы принялись задавать президенту вопросы. В таких ситуациях вам всегда ответят, потому что невежливо было бы игнорировать вопрос, и, вероятно, все ответы хороши одинаково, поскольку доказать их правдивость никто не может.

Доктор Сукарно сказал мне, что японцы вывезли пять миллионов индонезийцев на принудительные работы на внешних островах или в Сиаме и все они исчезли; и что еще полтора миллиона человек при японцах работали кули и сотни тысяч погибли из-за плохого обращения и голода. Возможно, его цифры неверны – они выше, чем все ранее озвученные, – но факт остается фактом: во время японской оккупации коренное население ужасно страдало.

Парадоксальной ситуацию делает то, что все перечисленные выше страдания происходили с благословения самого доктора Сукарно, который во время оккупации считал необходимым раз за разом благодарить Японию, восхищаться Великой восточноазиатской сферой сопроцветания[75] и осуждать козни западных империалистических стран против Японии. Сейчас этот парадокс объясняют тем, что Сукарно просто использовал японцев, чтобы помочь освобождению Индонезии, и что подпольно он всегда работал против Японии.

Как-то утром мы с коллегой ушли с собрания, где произносили речи на малайском, и отправились в город. Мы ушли беззаботно, полностью забыв, что наша белая кожа, вероятно, опасна. Ничего не случилось. Люди с интересом на нас глазели, а когда мы пришли на рынок, вокруг собралась такая толпа, будто мы кинозвезды на Бродвее. Мой коллега предположил, что все дело в разрушении иллюзий: местным сказали, что всех голландцев ликвидировали, а тут снова ходят белые, похожие на голландцев люди.

В поисках кокосового масла от солнечных ожогов и нашатырного спирта от вшей мы зашли в аптеку и встретили семью белокожих полукровок, раздающих лекарства. Они были очень рады нас видеть и очень напуганы. Аптекари боялись говорить слишком долго или слишком откровенно, хотя только мы могли им рассказать какие-либо новости, касающиеся их народа, или как-то помочь. Они быстро сказали, что их не интернировали, как всех остальных голландцев по крови, потому что кроме них в этом районе больше не было квалифицированных фармацевтов. Аптека всегда принадлежала им; даже японцы не стали ее отбирать, потому что люди, разбирающиеся в лекарствах, были полезны.

Еще аптекари рассказали, что в трех кварталах от нашего отеля находится большой лагерь для интернированных, и еще небольшой, где держат голландцев, чуть дальше по улице, а об остальных мы узнаем, если обратимся в Красный Крест. Они не знали, что стало с их родственниками – отцами, мужьями, братьями, – потому что всех либо вывезли в Сиам в 1942 году японцы, либо захватили и увезли прошлой осенью индонезийцы. Последнее стало особенно невыносимым – новый страх, пришедший на смену нескольким годам жизни в страхе перед японцами.

Во второй половине дня мы настояли на посещении лагеря Синкокан, где в неволе держат около 600 женщин, детей и стариков – голландцев или полукровок. Лагерь ужасен. Индонезийцы не избивают, не пытают и не убивают своих голландских заключенных; они просто игнорируют их, пока те не умрут. Причем происходит это не из-за жестокости, а от неумелого управления. Если человеку выделяют 150 граммов риса в день, умирает он одинаково быстро вне зависимости от того, намеренно его морят голодом или нет.

В лагере Синкокан распространены дизентерия и бери-бери, люди спят на влажных бетонных полах без матрасов, их одежда превратилась в клочья. Тяжелее всего смотреть на детей, которые сидят на корточках вдоль стен и пытаются согреть в руках коричневатые лепешки сухого риса, чтобы их было чуть приятнее есть. Когда мы приехали, они чуть не сошли с ума от радости, подумав, что мы здесь, чтобы их освободить.

Позднее на интервью с нами согласился Сутомо, известный голос индонезийского радио и громкий кровожадный лидер повстанцев. Ему двадцать пять, он очень маленький, у него тонкие когтистые руки, прекрасные зубы, большие карие немного безумные глаза и копна черных волос.

Сутомо заявил, что голландцы и британцы сейчас не воюют в полную силу, потому что в лагерях в глубине страны содержатся 15 000 или даже больше голландцев. Если вернуть этих интернированных союзникам, как это случилось в Семаранге и Сурабае, они тут же начнут бомбить и обстреливать индонезийцев.

– Получается, голландские интернированные граждане у вас в заложниках, – сказал один из корреспондентов.

– Совсем нет, – ответил Сутомо.

Вечером в Суракарте прошло большое мероприятие, где собрались 5000 участниц организаций индонезийских школьниц, и выступал сам доктор Сукарно. Встреча с ним прошла в открытом выбеленном зале, сконструированном продуманно и красиво, как и все довоенные общественные здания, построенные голландцами, – больницы, школы, офисы, спортивные стадионы и бассейны. Публика была очаровательная: ровные ряды блестящих черных волос и точеных маленьких коричневых лиц.

Доктор Сукарно сразу привел зрителей в восторг; он прекрасный оратор. Я не понимала ни слова, но слушая его голос, наблюдая за движениями его рук, за глазами и лицами детей, чувствовала его силу и невольно вспоминала господина Гитлера и его работу с детьми Германии. Однако, к чести индонезийцев, когда их захлестывает волна эмоций, они не кричат «Sieg Heil» и не впадают в истерику; они смеются. Смех для них – аплодисменты, а не издевательство или забава.

– Что он говорит? – спросила я сидящего рядом китайца.

– Он говорит об идеалах, – ответил китаец, улыбаясь. – Только о них и говорит. Сейчас вот сказал: «В нашем идеальном обществе у каждого будет автомобиль».

Раздался еще один взрыв смеха.

– А теперь что?

– Он говорит, что судьба Индонезии – быть полицейским, который управляет движением на азиатском перекрестке.

Такая риторика, очевидно, работает в любой стране.

По залу прокатился особо мощный взрыв смеха и аплодисментов. Китаец продолжал переводить; он уже сам раскраснелся от волнения:

– «Я еще раз скажу о нашем идеальном обществе. Оно не будет похоже на старые времена королей, нет. У каждого будет электричество, автомобиль и велосипед».

Потом они все спели «Великую Индонезию» на мотив, напоминающий «Boola Boola»[76], и мы пошли домой.

Когда мы ехали обратно в Батавию на поезде, Джонни, поэт-индонезиец, подошел и сел на подлокотник моего кресла, словно очень молодая и худая птица. Одна из прекрасных черт индонезийцев – то, как они относятся к людям вроде Джонни; он слывет не годным ни на что, кроме разве что сочинения стихов, но все равно его любят, даже уважают, и его поддерживают друзья, поскольку у него ничего нет, а зарабатыванием денег он себя не утруждает.

– Как вы думаете, мы получим независимость? – спросил Джонни. Несмотря на все крики, лозунги и красно-белые флаги, индонезийцы все еще задают такие вопросы.

– Конечно, – ответили мы с коллегой: и чтобы подбодрить поэта, и потому что правда так думаем. Очевидно, время колониальных империй уходит. Никто не осознает это так ясно, как яванские голландцы. Единственное, что вызывает вопросы, – методы передачи власти.

– Вот и славно, – радостно сказал Джонни.

Их захватила идея Merdeka, свободы, хотя трудно понять, что именно, по их мнению, их Merdeka должна значить[77]. «Merdeka!» – кричат голые пузатые дети, стоя вдоль дороги и поднимая сжатые кулаки в знак приветствия. «Merdeka», – говорят кули, снимая с плеч поклажу, – так же, как мы говорим что-то вроде «Привет, Мак». «Merdeka», – вежливо улыбаются аккуратные, симпатичные яванские девушки, продающие в кафе подписку на несуществующие газеты, будто они говорят «До свидания» или «Рада была познакомиться». Это слово безумно популярно. Жизнерадостное, оно откликается в каждом сердце.

– А что вы планируете делать, когда придет Merdeka, Джонни? – спросил кто-то. Действительно, иногда до ярости хочется, чтобы индонезийцы вели себя рациональнее. – Как вы собираетесь управлять своей страной?

– А, понимаю, – ответил Джонни, все еще улыбаясь до ушей. – Как только мы получим свободу, мы позволим голландцам остаться и помочь нам.