Лицо войны. Военная хроника 1936–1988

«Черная вдова»

Январь 1945 года

Днем по полю носились, рыча, как бульдоги, «Тандерболты»: они взлетали и приземлялись, а пилоты вваливались в хижину для инструктажа и докладывали о пораженных целях офицеру или толпились вокруг большой карты, получая последние инструкции перед следующим вылетом. На другой стороне поля выстроилась флотилия военно-транспортных C-47, санитарные машины медленно и осторожно ползли к ним по глубоким замерзшим колеям, а санитары поднимали укрытых одеялами раненых на борт самолетов. Когда весь груз больных, страдающих людей наконец оказался на борту, тяжелые транспортные самолеты двинулись по взлетной полосе, чтобы лететь в Англию. Ветер беспрепятственно атаковал серо-стальную грязь летного поля, поднимал пыльные облака снега. Это поле было таким же уродливым, как и все передовые аэродромы: по его краям стояли казармы эскадрилий и палаточный госпиталь. Воздух вибрировал от шума самолетов, и все вокруг казались маленькими, закоченевшими от холода и ужасно занятыми.

Когда темнело, на поле воцарялась тишина, ничто не шевелилось, и аэродром превращался в сибирскую пустошь, лунное плато, самый край мира. Когда темнело, на дежурство заступали «Черные вдовы»[59].

Сейчас майор, командовавший этими ночными истребителями, мужчина двадцати шести лет, но с тяжелым усталым взглядом, который на войне появляется у всех молодых, произносил речь. Штаб его эскадрильи сколотили из досок от немецких бараков, там было очень холодно: комнату обогревала одна железная печка и освещала пара простых лампочек.

– По нам стреляют все, – сказал он. – Свои бомбардировщики, свои зенитки, вражеские зенитки и вражеские истребители. Да вообще кто угодно; все они имеют право в нас стрелять. В общем, не советую.

Прошлой ночью сбили один из их самолетов, и врач эскадрильи, подъехавший на место крушения, по возвращении доложил, что от пилота и радиста не осталось ничего, кроме четырех стоп и двух ладоней. На сожаление и скорбь времени нет никогда, по крайней мере нет времени, чтобы проявить эти чувства; кажется, что смерть лишь делает живых злее, заставляет никогда не забывать о постоянной опасности. Смерть напоминает, что это может случиться и с вами, и все боятся и ненавидят это напоминание.

– Что ж, – сказал майор, – если вы все-таки летите, пойдемте со мной. Первый вылет мой.

Мы поужинали в пять, к этому моменту уже стало темно. Американцы в Европе называют любое крупное здание «шато», и их столовая, по этой классификации, тоже находилась в «шато», то есть в большом, грязном, темном и холодном доме. Пилоты и радисты, уже одетые в летную форму, ели в просторной комнате, передавали друг другу тяжелые блюда с едва теплой невкусной едой через длинные столы, смеялись и кричали, ужиная второпях.

Капитан рядом со мной начал снова перечислять ужасы ночных полетов, пока майор не сказал:

– Она сейчас полетит с нами, так что оставьте ее в покое. Расскажите ей что-нибудь хорошее.

Капитан тут же переключился:

– В любом случае, будет красиво. Там наверху очень красиво, и ночь будет ясной.

Я передала майору миску с застывшим картофельным пюре и подумала, что нет мифа глупее, чем миф о красивой жизни летчиков. Возможно, всему виной фильмы о пилотах времен предыдущей войны: казалось, их герои всегда жили в настоящих шато, ели за изысканными столами, уставленными хрусталем и фарфором, попивали шампанское. Согласно мифу, летчики возвращаются домой с опасной работы, принимают горячую ванну, надевают идеально сшитую форму и коротают свободное время с весельем, смехом и пением. На самом деле они живут на этих передовых аэродромах, и жизнь эта похожа на ад, лишь немногим лучше, чем в окопах. Спят они в основном в палатках, здесь всегда холодно и нечего делать, кроме как летать, спать, есть и снова в ужасных условиях ждать вылета. Но они всегда с сожалением говорят о пехоте, которой действительно приходится «нелегко».

После ужина, во время которого все, кроме меня, как следует подкрепились, мы вернулись в штаб эскадрильи. Меня одели в летные брюки, ботинки и куртку, и я все больше чувствовала себя похожей на бездыханный сверток. Появился майор с кислородной маской, которую оказалось не так просто на меня нацепить.

– Дамских размеров, к сожалению, нет, – сказал он. – Вы можете дышать?

Кто-то сунул мне в руку перчатки, еще кто-то пытался пристегнуть на меня парашют. Я поняла, что в маске задыхаюсь, и покачала головой. Майор сказал:

– Ладно, сойдет. – Он положил в мой карман спасательный комплект, подвел к огромной непонятной карте и взял конец шнура, прикрепленного к карте там, где находилась наша база. Он описал шнуром неровный полукруг на восток и произнес:

– Мы будем патрулировать эту территорию. Если что-то случится, полетим на юго-запад.

Мы погрузились в джип: майор, радист, водитель и я. Поднимать собственное тело было тяжело, из-за веса парашюта все время тянуло сесть, когда надо было стоять. На таком холоде все кутались в одежду и чувствовали, как трясутся на ветру. Впереди мы разглядели гладкие четкие очертания черного самолета. Очень красивый, с двумя хвостами и длинными узкими крыльями, ночью он выглядел как совершенная смертоносная стрекоза. Название этих P-61 – «Черная вдова» – казалось абсолютно неподходящим для такого изящества. В джипе никто не разговаривал. Потом радист задумчиво сказал:

– Это худшая часть любой миссии.

А дальше мы были слишком заняты, чтобы сравнивать, что лучше или хуже.

Майор забрался в кабину и начал готовить самолет. Радисту было поручено дать мне необходимый инструктаж. Его указания прозвучали настолько безнадежно и безумно, что всерьез их воспринимать было невозможно. Стоя в темноте, радист сказал:

– Если что-то случится, поверните эту ручку.

Какую ручку? Где?

– Откроется люк. Потом поверните другую ручку справа – она под электричеством, но проблем не будет. Опустится лестница, и тогда все, что вам нужно сделать, – это вывалиться назад. Вы ведь знаете, где находится кольцо вашего парашюта, не так ли?

– Да, – грустно ответила я.

– Если что-то пойдет не так с этими двумя ручками, поверните вон ту, на кожухе, весь этот кусок стекла выпадет, и вы сможете вылезти через окно. Немного узковато с таким костюмом, но, думаю, все будет в порядке. Ну, вот и всё, – сказал он. – У вас есть подушка для нее? – спросил он начальника экипажа, и откуда ни возьмись появилась маленькая плоская диванная подушка, ее положили на деревянный ящик, который должен был стать моим сиденьем. Они сочли непрактичным размещать здесь, в стеклянном пузыре между двумя хвостами, стрелка, поэтому тут не было ни сиденья, ни ремня безопасности.

– А, ну и ваша кислородная маска, – сказал радист, – она подключается здесь, а это – разъем для наушников.

К этому моменту я уже сдалась, все это было слишком сложно, и мрачно думала, что каждый из этих проклятых проводов может оборваться, я выпаду, сама того не желая, или меня сбросит с ящика и размажет по стенкам моей маленькой стеклянной клетки, к тому же мне уже было холодно, поэтому я решила пытаться изо всех сил думать о чем-нибудь другом. Тем временем в кабине оживленно и деловито переговаривались, голоса в наушниках звучали оглушительно, и я едва разбирала слова, однако тон их был таким спокойным, будто они обсуждали, хватит ли бензина в машине, чтобы добраться до загородного клуба.

Мы шумно взмыли в ночь и поднялись к звездам. Мне еще не доводилось так взлетать: само ощущение полета стало настолько сильным, что я чувствовала себя свободной от самолета, как будто сама по себе без преград передвигалась по небу, которое было больше любого неба, которое я видела раньше. Прекрасное зрелище: яркая луна и звезды находились совсем близко. Но я знала, что эта красота не утешит и не удержит мое внимание. Мы одиноко неслись в бескрайнюю пустоту, и на мой вкус это было слишком пугающе, чтобы наслаждаться видом.

По радиоприемнику начались переговоры; вернее, они шли все это время, только теперь их стало лучше слышно. Где-то на далекой темной заснеженной земле в замаскированном фургоне сидели люди, склонившиеся над магическими приборами – радаром, – и где бы они ни находились, их голосу, произносившему только технический код, подчинялся этот самолет. На скорости более четырехсот километров в час мы слепо мчались сквозь ночь, а наше зрение осталось где-то позади, на земле в Люксембурге. Летчика ночного истребителя на цель наводит радар, и он не должен открывать огонь, пока не установит зрительный контакт (то есть пока действительно не увидит и не опознает чужой самолет). Бывает так, что пилот обнаруживает вражеский самолет, когда до него остается меньше двухсот метров. А до тех пор «Черная вдова» виляет и пикирует, взлетает и падает, как странная безумная птица, подчиняясь голосу наземного диспетчера.

Переговоры между землей и небом звучали странно до невозможности. Так как все это было кодом, его невозможно здесь воспроизвести, но эти чудны´е и загадочные предложения произносились самыми обычными голосами: земля говорила, самолет отвечал. Мы летели над Германией, и никогда я не видела земли темнее и неприятнее. Ее покрывал снег, возвышались горы, не было видно ни света, ни каких-либо признаков человеческой жизни, но сама местность выглядела враждебной. Затем голос с земли что-то произнес; пилот ответил: «Принято», и самолет резко набрал высоту. Я тут же причислила это ощущение к одним из самых неприятных в жизни. За считанные секунды мы поднялись с 3000 метров до 6500. Тело налилось железом, ощущение было такое, будто огромный вес пытается раздавить что-то неподдающееся. Моя кислородная маска была слишком велика, ее приходилось придерживать правой рукой, левой я ухватилась за какую-то стальную полку (чтобы не упасть назад с моего драгоценного маленького ящика), и мне казалось, что: а) мой желудок расплющит о позвоночник; и б) я обязательно задохнусь. Пока я переживала эти отвратительные ощущения, радиопереговоры стали отчетливее и ускорились, и я поняла, хотя слова были неразборчивыми, что нас ведут к цели. Я достигла состояния тупой покорности и просто молилась, чтобы мы прекратили делать то, что делаем, и занялись чем-нибудь другим. Самолет перестал набирать высоту, теперь было просто трудно дышать.

Прелести ситуации добавляло то, что нос, довольно земной орган, на таком холоде постоянно течет и, конечно, вытереть его не получится; в настоящее время, поскольку температура внутри самолета была тридцать градусов ниже нуля, на моем лице образовалась маленькая замерзшая речка. Упоминаю об этом лишь вскользь, потому что это мелочь, но тем не менее было и такое. В любом случае здесь так замерзаешь, что неудобств с носом не замечаешь. Самолет, руководимый громким голосом с земли, с ревом несся по небу. Затем, без всякой ясной для меня причины, мы повернулись на крыло и спикировали боком на несколько километров ближе к земле. Ощущения от этого тоже были скверными: казалось, что внутренности вытекают, оставляя после себя лишь пустоту и слабость, и ты уже не уверен, где небо, а где земля. Пилот что-то сказал мне приятным приветливым голосом, но я не поняла. Он повторил. Я сообразила, что мы только что рухнули сквозь небо, чтобы избежать обстрела зениток под Кёльном. Оказалось, что мы следовали за дружественным самолетом, который, вероятно, был бомбардировщиком и сейчас оказался под огнем немецких зениток. Теперь мы вернулись на высоту 3000 метров, и полет казался спокойным. Голоса из радиоприемника болтали друг с другом, очевидно, обсуждая, как жаль, что все это произошло, и что в следующий раз повезет больше.