Лицо войны. Военная хроника 1936–1988

Русские

Апрель 1945 года

У понтонного моста на нашей стороне Эльбы стоял русский караульный – маленький, потрепанный, с ясными глазами. Махнув рукой, чтобы мы остановились, караульный подошел к джипу и очень быстро заговорил по-русски, не переставая улыбаться. Потом он пожал нам руки и сказал: «Amerikanski?» Он снова обменялся с нами рукопожатиями, и мы отсалютовали друг другу. Наступила пауза, все продолжали улыбаться. Я попробовала обратиться к нему по-немецки, по-французски, по-испански и по-английски (именно в таком порядке). Мы хотели переправиться через Эльбу на русскую сторону и нанести визит нашим союзникам. Ни один из этих языков не сработал. Русские говорят по-русски. Наш армейский водитель сказал пару фраз на русском, что меня невероятно изумило. «В наше время нужно знать все понемногу», – объяснил он.

Русский караульный выслушал, обдумал нашу просьбу и ответил. Главным словом в его ответе было «nyet». Это единственное русское слово, которое я знаю, но услышать его можно часто, и после этого спорить бесполезно.

Так что мы поехали обратно, в командный пункт русского офицера, который, возможно, отвечал за этот мост. Здесь у нас состоялся еще один потрясающий и приятный разговор – масса рукопожатий, смеха, все очень доброжелательны, – но главным словом опять стало «nyet». Мне предложили пройти в здание в Торгау, немного подальше от реки, где я смогу найти больше своих соотечественников, которые чего-нибудь ожидают. Это был квадратный серый немецкий дом, вокруг были припаркованы джипы и штабные машины, принадлежавшие американским и английским офицерам, которые направлялись через Эльбу по делам. Ситуация выглядела стабильно запутанной, и все подчинялись этой путанице – несколько озадаченно, но благодушно. Офицеры стояли на улице и рассуждали о русском времени, которое на один-два часа то ли опережало наше, то ли наоборот. Офицеры задавались вопросом, приедет ли русский генерал, который должен был приехать сегодня (как они думали), но на самом деле он прибыл и уехал вчера, – приедет ли он снова завтра, и если да, то по какому времени, нашему или их? Они сказали, что бессмысленно пытаться дозвониться через реку, потому что телефон, расположенный в первом русском командном пункте, который я посетила, работает в очень экспериментальном режиме; впрочем, даже если связь установлена, на ваши запросы по телефону никто не ответит. Так уж все устроено, друзья, поэтому привыкайте к ожиданию. Ждать – все, что остается. Пересечь Эльбу можно только в сопровождении русского офицера, который приедет, чтобы доставить нас в определенное место с определенной целью. А просто так пройти несколько сотен метров по понтонному мосту и побрататься с нашими союзниками – нет, не выйдет.

На солнце было довольно приятно, и на улице разворачивались живописные сцены. Прошли две русские девушки-солдатки и медсестра с пистолетом на бедре. Русский солдат в голубом комбинезоне с голубыми глазами в тон подошел и спросил: «Amerikanski?», пожал всем руки и попал под поток армейских шуток, на каждую из которых он, улыбаясь, отвечал: «Russki». Потом он сказал: «Nda», слегка вздохнув, снова пожал всем руки и пошел по своим делам. Утро продолжалось, и, очевидно, ничего не происходило, поэтому мы проехали через русскую часть Торгау, через мост, охраняемый полицейскими, и отправились в штаб американского батальона на обед. Там мы встретили очень крупного и веселого русского полковника, всего в грязи, и его переводчика – оба изо всех сил пытались справиться с тарелками пайка «К». Пайки впечатлили их не больше, чем нас, что говорит о них как о людях со вкусом, зато кофе им понравился. В штабе батальона никто не выглядел особенно свежим, поскольку боевые подразделения слишком спешат и слишком заняты, чтобы выглядеть с иголочки, к тому же в недавно освобожденных городах обычно нет воды. Однако у всех русских, похоже, не было времени помыться с самой Сталинградской битвы.

Полковник был очарователен, его рукопожатие напоминало смертельный медвежий захват, и через своего переводчика он сказал, что перевезет меня через Эльбу сегодня вечером, так как он возвращается в штаб своей дивизии. Он позвонит сюда в пять тридцать. После некоторого обсуждения мы договорились, чьи это будут пять тридцать, его или наши, и все остались довольны. В пять тридцать он не появился, мы отправили людей на его поиски. В шесть тридцать я сама вернулась в русскую часть Торгау и разыскала его.

Он настоял, чтобы я зашла и поела с ними; они как раз сели перекусить. Перекусывали они очень здорово: вареные яйца, три вида колбасы, соленья, масло, мед, несколько видов вин, – я подумала, что у русских более разумный подход к распределению продуктов, чем у нас. Армия питается тем, что найдет, – старомодно, но эффективно, и жить легче; где угодно можно найти что-то получше пайка «К». Мы начали обсуждать переход через Эльбу. Оказалось, что полковник неправильно понял мою просьбу; нет, переправиться нельзя без разрешения генерала. А он может позвонить генералу? Что, сейчас? Да, сейчас.

– Время – деньги, – сказал переводчик.

– Вы так торопитесь, – ответил полковник. – Позже мы все обсудим.

– Вы не понимаете, – сказала я, – я человек подневольный. Я работаю на кучку капиталистов-людоедов в Нью-Йорке, которые гоняют меня днем и ночью и не дают покоя. Меня жестоко покарают, если я буду слоняться здесь и ужинать с вами, когда мой долг перед страной – пересечь Эльбу и поприветствовать наших доблестных союзников.

Они высоко оценили мою речь, но ситуацию это никак не изменило.

– Ну позвоните же генералу, – сказала я, пытаясь их уговорить. – Что для него изменится, если ему нанесет визит какая-то незначительная журналистка?

– Хоукей, – ответил полковник, это было единственное знакомое ему американское слово. Он вышел, чтобы позвонить генералу, и прошло еще какое-то время.

С нами сидел еще один полковник и переводчик, и между поеданием яиц вкрутую мы с ними отлично побеседовали. Мы обсудили немцев и во всем согласились друг с другом. Мы обсудили американскую армию и снова во всем согласились. Мне рассказали о чудесах России, где я никогда не бывала, и настоятельно рекомендовали посетить Крым летом, поскольку там невероятно красиво. Я сказала, что обязательно приеду. Меня спросили, что я думаю о русской армии. Я сказала, что отдала бы все на свете, чтобы посмотреть на нее своими глазами, но и так считаю, что она прекрасна, и весь мир считает ее прекрасной. Мы произнесли несколько тостов. Мы довольно долго пили под слово «Триманн», прежде чем до меня дошло, что русские произносят тосты за президента Трумэна; до этого казалось, что это какой-то особый термин, означающий «до дна». Вернулся первый полковник. Снова прозвучало «nyet». Не думаю, что он на самом деле звонил генералу, но во всяком случае «nyet» осталось неизменным.

Разговор был по-настоящему веселым, и они были в прекрасном настроении, но вдруг все стало серьезно. Мы заговорили об их медалях. Они носят на груди не ленточки, а настоящие медали – как офицеры, так и солдаты, и выглядит это потрясающе. Есть красивые награды за убийство немцев, я думаю, что каждая равна пятидесяти мертвым немцам, но не вполне уверена[64]; а еще есть медали за проявленный героизм и за участие в важных битвах.

Вдруг переводчик сказал:

– Я польский еврей. Моего отца расстреляли немцы. Через три месяца мою мать убили в газовой камере. Они пришли за моей женой, а она все еще была забинтована после операции, не могла даже стоять прямо. Ее забрали на работы, остался четырехмесячный ребенок. Они его убили, ударив рукояткой пистолета по голове, но моя жена об этом не узнала. Больше четырех лет назад она передала мне записку: «Не жди меня, я никогда не вернусь, возьми ребенка, найди ему мать и начни новую жизнь». Она не знала, что ребенок умер.

Он достал из кармана русскую газету, в которой были уже привычные всем фотографии. Снимки сделали в Лемберге[65] – ужасно знакомые, но по-прежнему невыносимые снимки груд трупов, массовых повешений и изуродованных тел умерших под пытками.

– Лемберг был моим домом, – сказал переводчик. – Когда немцы приходят ко мне в слезах, просят то или это, я показываю им эти фотографии и говорю: «Сначала посмотрите, а потом рыдайте!»

– Давайте выйдем и прогуляемся, – сказал полковник. – Не стоит грустить. Мы ненавидим войну и мечтаем вернуться домой, ведь мы уже так много лет там не были, но будем убивать немцев столько, сколько потребуется. А вечер прекрасный, так что пойдемте на прогулку.

Вечером Торгау действительно выглядел живописно. Из одного дома доносились прекрасные печальные русские песни: низкие, медленные, полные траура; из окна другого высунулся молодой парень, наигрывая на губной гармошке что-то очень быстрое и живое. На улице можно было встретить кого угодно; русские солдаты очень разнообразны с точки зрения лиц и мундиров. По Торгау ходили и блондины, и монголы, и свирепого вида люди с усами в стиле XIX века, и мальчики лет шестнадцати – все это напоминало огромный лагерь кочевников, где все едят у костров, поют, играют в карты, а потом засыпают, завернувшись в одеяла. Мы услышали несколько выстрелов и встретили несколько пьяниц, и никто не обратил на это ни малейшего внимания. Мы проехали мимо нескольких горящих домов – очень симпатичное зрелище – и мимо двора, где собрали и сложили велосипеды со всего Торгау. Завтра, несомненно, части русской армии станет легче передвигаться.

Я сказала, что все это прекрасно, но как насчет поездки через Эльбу? Уверен, что недели через две все устроится, ответил полковник. Я, со своей стороны, была точно уверена в том, что не собираюсь торчать в Торгау две недели.

– Это политический вопрос, – сказал переводчик, – вы – капиталисты, а мы – коммунисты.

Я горячо им ответила, что мне нет дела, мормоны они, каннибалы или любители балета, главное – что мы союзники и, естественно, интересуемся друг другом и армиями друг друга. Никого, раздраженно сказала я, не волнует, куда они направляются, а их корреспонденты свободно ездят вместе с нашей армией, и все только рады их видеть. С другой стороны, если они будут вести себя так недоверчиво и недружелюбно, это всех разозлит, и они будут сами виноваты. Мы стремились понять русских, и никто из нас в этих краях не интересовался политикой. Поэтому было бы здорово, если бы они для разнообразия показали себя чуть более открытыми. Наши собеседники согласились с этими аргументами, но сказали, что в их армии ничего не делается без разрешения, а разрешения пока не поступило. Хорошо, сказала я, но пока мы все не сможем свободно общаться друг с другом, не будет ни доверия, ни надежных отношений, и ни к чему хорошему это не приведет.

– Все со временем будет улажено, вот увидите, – сказал полковник.

– Время – деньги, – снова со знанием дела заметил переводчик.

Утром в центре внимания оказался понтонный мост через реку. Накануне, к изумлению наших солдат, пришли русские и помыли понтоны, поддерживающие деревянный настил. Сегодня появилось еще больше русских с горшками зеленой краски, и эти люди покрасили понтоны. Вдоль моста они воткнули маленькие ели, и мост стал невиданно красив. Теперь в лучах раннего солнца появилась процессия худых, тихих путников; это были русские – перемещенные лица, которых немцы угнали в рабство, и они пересекали Эльбу, чтобы вернуться домой. Эльба не очень широка, берега покрыты мягкой зеленой травой, но как только кто-нибудь переходил через этот мост и исчезал на противоположном берегу, он все равно что оказывался в Тибете, потому что это была запретная, неизведанная для нас территория.