Лицо войны. Военная хроника 1936–1988

Das Deutsches Volk

Апрель 1945 года

Никто не нацист. Никто никогда не был нацистом.

В соседней деревне, может быть, и затесался нацист-другой, а тот городок в двадцати километрах отсюда действительно был настоящим рассадником нацизма. А у нас, по правде говоря, – только между нами – было много коммунистов. Про нас всегда шла слава, что мы красные. Евреи? Ну, в этом районе было не так уж много евреев. Может, два, может, шесть. Их забрали. Я шесть недель укрывал еврея. Я восемь недель укрывал еврея. (Я укрывал еврея, он укрывал еврея, все дети божьи укрывали евреев.) Мы ничего не имеем против евреев; мы всегда хорошо с ними ладили. Мы долго ждали американцев. Вы пришли и освободили нас. Вы пришли, чтобы нам помочь. Нацисты – Schweinhunde, свинособаки. Вермахт рад бы сдаться, но не знает как. Нет, родственников в армии у меня нет. И у меня нет. Нет, я никогда не служил в армии. Я работал на земле. А я на заводе. Этот парень тоже не служил в армии, он нездоров. Хватит с нас этой власти. Как же мы страдали. Бомбы. Мы неделями жили в подвалах. Мы отказались переправляться через Рейн, когда эсэсовцы пришли нас эвакуировать. Зачем нам эвакуироваться? Мы приветствуем американцев. Мы их не боимся, чего же нам бояться? Мы ведь не сделали ничего плохого; мы не нацисты.

Эти слова, нам кажется, давно пора положить на музыку. Тогда немцы смогут их распевать, и они будут звучать еще лучше. Они все так говорят. Непонятно, как омерзительное нацистское правительство, которое никто не поддерживал, могло вести эту войну в течение пяти с половиной лет. Совершенно очевидно, что ни один мужчина, ни одна женщина и ни один ребенок в Германии ни на минуту не одобряли войну – если верить немцам. Мы слушаем эти истории равнодушно и презрительно, не чувствуя никакого дружелюбия или уж тем более уважения. Наблюдать, как целая нация сваливает вину на других, – зрелище не из приятных. Очевидно, чтобы править Германией, необходимо быть успешным; как только удача тебе изменит, никто не признается, что когда-то о тебе слышал.

По ночам кто-то стреляет по американским солдатам, ставит растяжки на дорогах, устраивая смертельные ловушки для шоферов, поджигает дома немцев, занявших посты в нашем оккупационном правительстве, минирует склады боеприпасов, мотоциклы и вообще все подряд. Но это только по ночам. Днем же мы, по словам немцев, – посланники небес.

В настоящее время мы сидим на западном берегу Рейна, напротив Рурского котла[62]. Местных немцев очень раздражает Рурский котел, и они хотели бы, чтобы мы его передвинули километров на пятнадцать на восток, чтобы их больше не беспокоила своя же артиллерия, которая обстреливает немецкие деревни, как только появляются лишние снаряды. Однажды ночью 504-й полк 82-й воздушно-десантной дивизии отправил через Рейн на десантных кораблях роту, которая взяла и удерживала небольшой город в течение тридцати шести часов. Десантные суда похожи на огромные обувные коробки на весельном ходу, а Рейн – широкая река с быстрым течением, и на том берегу закрепился вермахт, вопреки словам немцев, совершенно не готовый сдаваться. Рота десантников привлекла к себе значительное внимание вражеской армии – согласно оценкам, на них обрушились две немецкие дивизии. Вылазка позволила ослабить давление на другом участке фронта, но десантная рота потеряла многих бойцов в тот день.

Когда они вернулись, генерал Гейвин, командир 82-й дивизии, наградил Серебряной звездой двух офицеров и четырех сержантов. Церемония вручения прошла на неприметной улице посреди кирпичных обломков и обрывков телефонных проводов. Кое-кто из немецких гражданских осторожно выглядывал из окон, с интересом наблюдая за происходящим. Все было очень просто: офицер читал текст представления к награде, а генерал Гейвин прикалывал медали. Шестеро награжденных не были одеты по всей форме; они пришли прямо с задания. Лица их были серыми, как камни, а глаза не были похожи на человеческие, и никто не говорил о том, что они только что пережили на том берегу Рейна. Даже если не знать никого, кто навсегда остался там, было тяжело – что уж говорить о тех, у кого там погибли друзья.

Немцы с удивлением смотрели на этих грязных тихих мужчин на улице. Ни для кого из этих солдат нет или почти нет разницы, нацисты эти немцы или нет; даже если они будут болтать без умолку, даже если будут распевать гимн США – они все равно немцы, и их не любят. Никто из солдат еще не забыл, что вереница наших мертвецов тянется до самой Африки.

Деревни вдоль Рейна сохранились очень неплохо. Конечно, они окружают Кёльн, а от Кёльна мало что осталось, но деревенским жителям в целом жаловаться не на что. У них крепкие дома, в каждом – небольшой подвал, где ночью спит множество немцев. Как говорят солдаты, они ни в чем не нуждаются: у них есть еда и одежда, уголь, постельные принадлежности, весь необходимый хозяйственный инвентарь, скот. Сами немцы тоже выглядят хорошо: упитанные, довольно чистые и опрятные, аккуратные и трудолюбивые. Они живут своей обычной жизнью в шестистах метрах от родной армии, которая теперь стала их врагом.

Назначенные нами бургомистры управляют людьми на основании указов, которые мы публикуем и расклеиваем на стенах. Немцы, кажется, любят указы и деловито выстраиваются в очереди, чтобы прочитать каждую новую бумагу. Мы пришли к одному бургомистру из прифронтовой деревни; он сказал, что он коммунист и наполовину еврей, и, вполне возможно, так оно и есть, но потрясающе, как много теперь в Германии коммунистов и полуевреев! Раньше он был рабочим, говорит, что многие люди в деревне в ярости от того, что он стал бургомистром; они думают, что из-за американцев он прыгнул выше головы. Если американцы уволят его, то его тут же убьют, – сказал он так сухо, будто это в порядке вещей.

– Получается, люди здесь – нацисты, – ответили мы.

– Нет, нет. Они просто считают, что я слишком хорошо устроился.

Мы сказали ему, что, видимо, они милейшие люди – эти его односельчане; нам вот кажется, что нет такого правила – убивать человека только за то, что у него хорошая работа.

Бургомистр с отчаянием в голосе говорил о будущем Германии, закончив свою речь тем, что Америка должна помочь его стране восстановиться. Мы удивленно выслушали эту тираду и спросили: почему, почему он думает, что Америка хоть что-то должна Германии? Он признал, что, возможно, у нас есть причины ненавидеть эту страну, но немцы надеются на наш известный всему миру гуманизм.

– Бред какой, – сказал сержант, который знал немецкий.

– Переведите ему «бред какой», – сказал лейтенант. – Откуда у него такие фантазии?

А дальше бургомистр продолжил: если американцы не оккупируют Германию на пятьдесят лет, то снова начнется война. Придет кто-нибудь с языком еще длиннее, чем у Гитлера, сказал бургомистр, придет и пообещает немцам все на свете, они развесят уши, и опять будет война.

– Вот в это я верю, – сказал лейтенант.

После аккуратных деревушек превращенный в руины Кёльн – мощное зрелище. Но увиденное нас не шокирует, что лишний раз доказывает: когда видишь что-то слишком часто, со временем острота восприятия теряется. И в нас нет скорби, когда мы смотрим на тотальное разрушение в Германии. По многим местам во многих странах мы скорбели – но не здесь. «Они сами напросились», – говорят наши солдаты.

Между двух гор битого кирпича, возле единственной сохранившейся стены какой-то немец установил тележку и продавал тюльпаны и нарциссы. Цветы выглядели немного безумно в таких декорациях, особенно если учесть, что в Кёльне не осталось домов, где можно было бы их поставить в вазу. Подъехали два молодых человека на велосипедах, один из них купил букет тюльпанов. Мы спросили его, зачем, а он ответил, что он голландец. Так что, конечно, ему нужны были тюльпаны – три года он провел в этом городе в качестве раба, а его друг – пять месяцев. Они были родом из Роттердама, и все произошедшее с Кёльном их полностью устраивало[63].

Продавец цветов тоже подошел поговорить. Да, это был его постоянный источник заработка; он проходил по восемнадцать километров в день, собирая цветы. (Теперь я задумываюсь, что по правилам ему разрешалось отходить от места жительства не более чем на шесть километров, поэтому не вполне ясно, как у него получалось так далеко забираться.) Он зарабатывал очень мало, но до начала оккупации продавал цветы больницам, а также некоторым старым клиентам. У него никого не осталось. Он собирался продолжать торговать цветами, пока они растут, а потом, возможно, переключиться на овощи. Вся его семья была мертва – все сорок два человека, включая бабушку и дедушку, родителей, жену и детей, сестер, их детей и мужей. Все они после воздушного налета остались погребены в одном подвале. Он достал из бумажника фотографии.

– От этой сестры, – сказал он, – мы нашли только туловище. Во время бомбежек мы много молились.

Садясь в джип, мы с двумя солдатами недоуменно обсуждали, почему он вообще с нами разговаривает; если бы сорок два наших родственника были убиты немецкими бомбами, мы бы не стали мило беседовать с немцами.

Вокруг нас собралась толпа; собрать толпу в любом месте очень легко – поскольку с немцами никто не разговаривает, кроме как по официальному поводу, достаточно просто сказать «Guten Tag», и они сбегутся. Это их стремление подружиться больше всего повергает нас в недоумение. Толпа была разношерстной, и все говорили одновременно. Я спросила их, когда в Германии дела пошли плохо, – потому что мой редактор дал задание об этом спросить. Я поспорила сама с собой, что угадаю ответ, – и выиграла.

– Дела в Германии идут плохо с 1933 года! – громко сказали все.

Я ответила: нет, я имею в виду военное время. Тогда все плохо с 1941 года. Почему? Из-за бомб.

– Danke schön, – сказала я. Потом спросила, на какую форму правления они рассчитывают после войны. Ответ снова угадала.

– Демократия! – закричали они.

Но однажды, в другой деревне, все вышло гораздо лучше и честнее. Женщины ответили, что если у них достаточно еды и они могут жить спокойно, то им все равно, кто бы ими ни правил. Заметьте: кто. Мужчины сказали, что они последние одиннадцать лет не говорили о политике, поэтому больше в ней не разбираются. Тем не менее демократия – прекрасное слово, и в Германии любят его использовать. Затем я спросила их (для своего редактора), ездили ли они куда-нибудь во время войны, может, кто-то путешествовал в Париж? Никто никуда не ездил; у них была работа, и они здесь ее выполняли, какой бы она ни была, по двенадцать часов в сутки. После этого разговор свелся к обычному осуждению нацистов.

Мы решили развеяться и проведать друзей, так что отправились на набережную Рейна, чтобы навестить ребят из воздушного десанта. Это каменные джунгли, по которым американские солдаты перемещаются пешком или на велосипедах. Командный пункт роты располагался на кондитерской фабрике, и нас повели посмотреть на гигантские запасы сахара, шоколада, какао, масла, миндаля и готовых конфет. Затем нас провели в огромный винный погреб, всего один из трех, которые они обнаружили. Дальше – мучной склад, где было столько муки, сколько никто из нас никогда не видел. Потом (а к этому моменту все мы уже были в ярости, думая, как хорошо жилось немцам) мы прошли в скопление фабричных зданий, используемых как общий продовольственный склад, и с гневом смотрели на комнаты, полные голландского и французского сыра, португальских сардин, норвежских рыбных консервов, всевозможных джемов и консервированных овощей, бочек с сиропом. Раньше мы видели частные запасы, которые сохранились у немцев по всей стране, так что эта небольшая часть складских резервов только еще больше убедила нас, что немцы не отказались от масла в пользу пушек, а очень даже неплохо производили – или воровали – и то и другое. Мы решили, что немцы могли бы позволить себе поголодать следующие пять лет, просто чтобы догнать остальную Европу.