Лицо войны. Военная хроника 1936–1988

Изгнанные

В официальных материалах, которые вручают сотрудникам американской прессы, говорится: «Когда правительство (Вьетнама) начинало строить лагеря, были опасения, что если сделать их слишком привлекательными, возникнет класс профессиональных беженцев». Очень смешно, как и многое из написанного в таких бумагах; у вьетнамского правительства нет времени на заботу о привлекательности лагерей для беженцев. Лагеря есть везде, но беженцы живут не только в них; вокруг Сайгона и двух больших городов, в которых я была, выросли гектары шатких лачуг, и это правило, а не исключение. Данные о количестве беженцев разнятся и все время противоречат друг другу; на хаос, вызванный самим бегством, накладываются пропаганда и бюрократия. Абсолютно точно, что миллионы вьетнамцев были вынуждены покинуть свои дома, и по мере того, как обостряется война, трагически обостряется и ситуация с беженцами. Они бегут, спасая свои жизни, а затем неустанно борются за выживание на новых местах.

Мы с моим переводчиком на тот день, молодым вьетнамским журналистом, поехали через мост в пригород Сайгона, в район, который считается опасным после наступления темноты. Несколько километров мы ехали вдоль широкой грязной реки мимо маленьких полуразрушенных домов – впрочем, здесь растут деревья и бродит несколько фермерских волов, что создает желанное ощущение пространства и тишины. Затем мы оставили машину, потому что дорогу основательно затопило. По грязной тропинке мы направились в сторону от реки, пытаясь найти лагерь беженцев.

Где же правительство «начинало строить лагеря»? На территории старой свалки бесконечные ряды покосившихся крошечных хижин будто бы плавают в грязи и зеленой стоячей воде. К ним примыкают несколько рядов недостроенных домов из цементного кирпича. В воздухе стоит едкий запах мусора. Группа маленьких детей и мальчиков, еще не достигших призывного возраста, собралась под грязным куском брезента, держащегося на шестах, – видимо, это и есть «места для отдыха и развлечений»? Дети чинили древний велосипед. Мы попросили отвести нас к главному в лагере.

Появился молодой симпатичный парень в чистой белой рубашке и темных брюках; ему двадцать три, он руководит 2325 людьми, живущими здесь, и человек он явно незаурядный. Он учится на втором курсе факультета естественных наук Сайгонского университета и надеется со временем стать преподавателем. Учитывая, где и как он живет, сам факт, что он учится, – уже серьезная победа.

Молодой человек отвел нас в большой самодельный сарай с высоким потолком, построенный из гофрированной жести и разномастных кусков древесины; для лагеря это одновременно административное здание, школа и церковь. Начался муссонный ливень, и стук дождя по жестяной крыше звучал так яростно, будто над нами молотили вертолеты. В солнечные дни под этими жестяными крышами, новшеством из Америки, жарко и душно, как в печи, но раньше я не задумывалась об альтернативе – этом безумном шуме дождя.

Чтобы заглушить дождь, мы кричали друг другу, а во время особенно сильных порывов оставалось только пожать плечами, ждать и курить мои сигареты. В ходе этого крикливого разговора выяснилось, что эти беженцы – крестьяне-католики из Северного Вьетнама. Всей деревней вместе со своим священником они переселились южнее в 1954 году, когда Женевские соглашения разделили страну, – как мы знаем, тогда предполагалось, что под наблюдением нейтральных сторон в 1956 году пройдут всеобщие выборы, которые позволят объединить государство и выбрать правительство. И все же крестьяне-католики в 1954 году целыми деревнями покидали север в страхе, что коммунистический режим объявит их религию вне закона. Так что эти люди переехали в центральные регионы Вьетнама и построили там новые деревни. Невообразимые усилия: расчистить землю, высадить поля, вырыть каналы для ирригации, соорудить дома – и все это с помощью лишь своих рук и воли.

В августе 1965 года вьетконговцы «опустошили» их деревни. Это слово часто употребляют во Вьетнаме, но смысла его я не понимаю до сих пор. Раненые крестьяне в больницах рассказали мне, что выглядит это примерно так: отряд партизан приходит в деревню; как правило, забирает дань в виде риса или других припасов и исчезает в джунглях – останься они в деревнях, это сделало бы их слишком очевидной целью для атаки. Я попросила главу лагеря пояснить, и мой коллега-переводчик сказал:

– Он говорит, что главная опасность – само присутствие вьетконговцев неподалеку, потому что тогда местность превращается в поле боя.

Что бы точно ни означало слово «опустошать», результат очевиден: прилетают наши самолеты и сбрасывают бомбы.

– Несколько человек в их деревне убило или ранило, – сказал мой переводчик Три (это не его настоящее имя). Крестьянам-католикам снова пришлось бежать, и теперь им великодушно выделили эту помойку.

В мае 1966 года, спустя восемь месяцев после их появления, правительство (а фактически АМР США через правительственные агентства Вьетнама) выделило крестьянам цементные кирпичи, немного дерева, жестяные крыши и правительственных техников в качестве советников. Теперь беженцы, к тому времени уже выстроившие лачуги из сплющенных пивных банок или любого другого хлама, который смогли раздобыть, должны построить себе постоянные дома. Молодой глава лагеря сказал, что расходы крестьян на строительство составляют по 10 000 пиастров на дом: у них ведь нет навыков работы с этими незнакомыми материалами, и они должны нанимать помощников, а также добывать дополнительные материалы – оконные стекла и двери, как я поняла.

Они рассчитывают, что достроят свои дома к январю 1967 года – по крайней мере те из них, кто может накопить деньги. Никуда переезжать они больше не собираются; под Сайгоном они чувствуют себя счастливее, потому что здесь безопасно (все разговоры про «угрозу Вьетконга в пригородах» – видимо, пустой треп). Крестьяне теперь ищут работу в городах, в основном нанимаются к американцам на стройки – военные или гражданские. Кто-то работает в сфере обслуживания.

Правда, когда их привели на это никому не нужное поле мусора, никто не подумал о воде. В сезон дождей беженцы просто ставят у дверей жестяные банки и собирают воду в них, но в сухой сезон, чтобы ее купить, приходится идти «далеко». 10 пиастров в день уходит на воду, которую несут домой в жестянках из-под керосина. Электричества, разумеется, нет. Про отхожие места никто говорить не хочет, это неприличная тема. В конце лагеря я видела четыре двери – видимо, за ними и скрываются «удобства».

Ливень прекратился, и мы пошли по грязи и лужам смотреть дома. Первым делом этот замечательный молодой студент показал мне их достопримечательность: два дома – в каждом по одной комнате, – выбеленные изнутри и снаружи, с цементными полами, застекленными окнами и несколькими новыми предметами мебели. Эту мебель они считают красивой, как мы считаем красивым «Чиппендейл». Бязевая занавеска на проволоке отделяет переднюю гостиную от спальни со стандартными деревянными кроватями. В этих чистых аккуратных комнатах живут два брата со своими молодыми семьями и родственниками; один из них, солдат в отпуске, светится от гордости за жилище. Брат, которого сейчас нет дома, продает прохладительные напитки на улицах Сайгона, пока не начнется комендантский час. Их молодая сестра яростно вытирала дождевую воду, которая просочилась на их драгоценный цементный пол под плетеной тростниковой дверью. Лицо главы лагеря светилось радостью и надеждой.

– Он говорит, что все дома будут такими, – перевел Три. Пока в новых домах обустроились только эти две семьи.

И снова мы на цыпочках пробирались через разбитые осколки фарфора, жестяные банки и кучи непонятного мусора.

– А москиты тут есть? – спросила я, заметив участки застоявшейся зеленой воды. Никто не ответил.

– Раз в неделю приезжает команда американских гражданских медиков, – сообщил Три. – Глава лагеря говорит, что самая распространенная болезнь здесь – диарея. – От нее тут часто умирают дети. – И люди недоедают.

Мы зашли в первую же лачугу, потому что помыслить о том, чтобы идти дальше, я не могла. Она размером примерно два с половиной на три метра, почти все место внутри занимают две кровати, воняет нищетой, на гвоздях висят грязные лохмотья одежды, на узкой полке теснится скромная домашняя утварь. Женщина, которая выглядит на 55 лет (на самом деле ей 35), истощенная, изможденная, исхудавшая, живет здесь с семью детьми и мужем. Он по профессии часовщик, но сейчас болеет, и кроме того, никаких заказов нет.

На голых досках кроватей лежали три маленьких ребенка; да, они тоже больны. Чем – их мать не знает, но одно ясно – она не может дать им достаточно еды. Работа есть только у дочери-подростка, и каждый день ради нее та преодолевает много километров.

– Может, часа два на дорогу в одну сторону, – сказал Три. Девочка зарабатывает 80 пиастров в день, 48 американских центов, 3 шиллинга и 3 пенса – вот и весь доход семьи. Иногда католические благотворительные организации раздают еду – больше им никто не помогает.

– Как же она получит один из цементных домов? – спросила я.

– Она говорит, что надеется, что священник ей поможет.

Пока мы шли обратно к нашей машине из этого лагеря, который явно получилось не сделать «слишком привлекательным», Три сказал с энтузиазмом:

– Если бы у каждого во Вьетнаме был такой дом, как эти новые, Вьетконг бы проиграл. Нам нужна социальная революция, чтобы выиграть эту войну. А спекулянтов надо расстрелять. Немедленно. Всех. Помощь США превратила нас в импортозависимую экономику. Нам не нужны эти вещи – телевидение, большие американские автомобили. Но нам необходимы собственные заводы, где бы производились вещи, нужные людям. Ситуация хуже некуда. Молодые люди ведут себя так безнравственно, потому что им все равно. Они ни во что не верят, даже в само будущее.

Три принадлежит к обедневшему среднему классу и разделяет романтические представления вестернизированных вьетнамцев о правительстве как о слуге народа. Интересно, сколько времени должно пройти, чтобы в умы правящего класса тоже проникла идея noblesse oblige, или richesse oblige[108] – или простой совести? Даже сам Три, бедный и честный журналист, житель Сайгона, в тот день впервые оказался в городской и детской больнице, центре ампутаций Красного Креста и этом лагере беженцев – и только потому, что сопровождал меня. Пропасть между страдающими людьми и остальным обществом, не говоря уже о самых привилегированных, так же широка, как Великая рифтовая долина.

В каждом лагере тебя окружают дети, радостно крича: «Окей! Окей!» Это единственное американское слово, которое они знают, и оно совсем не подходит ситуации. Дети были бы очень красивы, но их красоту портят голод и грязь. Не вина беженцев, что они теснятся в жалких лачугах или сараях, что они не могут позволить себе мыло, что у них нет нормального водоснабжения. Многие дети страдают заразными кожными заболеваниями, у некоторых катаракта, другие искалечены ранениями из-за войны, у кого-то тела деформированы с рождения, потому что их матери голодали. И все-таки они смеются, жаждут веселья и кричат «Окей!» В сайгонской детской больнице величественная медсестра-шотландка сказала: