Лицо войны. Военная хроника 1936–1988

Сироты всех возрастов

У сестры Жанны фигура французской крестьянки – крупная и дородная, – светлая кожа и волевое лицо. Голубые глаза смотрят проницательно. Походкой сестра Жанна напоминает мужчину и высказывает свои мысли без страха. Во Вьетнаме она работает двадцать семь лет и теперь может сравнить между собой уже три войны[99].

– Никто никогда не беспокоил монахинь, – говорит она. – Ни японцы, ни солдаты Хо Ши Мина. Когда они воевали с французами, мы были в провинциях.

То есть в самой гуще событий. А сейчас сестра Жанна руководит asile – приютом, расположенным в дальних и бедных пригородах Сайгона; считается, что после наступления ночи здесь опасно. В центре Сайгона все по-другому: жилища и офисы власть имущих – от казарм американских солдат до прекрасного белого дворца президента республики – окружены колючей проволокой, мешками с песком и часовыми. Сестра Жанна и тридцать шесть католических монахинь, живущих вместе с ней, лишены какой бы то ни было власти и в защите не нуждаются.

Asile сестры Жанны занимает немалую территорию, где стоят длинные одноэтажные здания, квадратом выстроившиеся вокруг новенькой бетонной цистерны. Гравийные дорожки выровнены, полосы газона ухожены, несколько деревьев дают тень, вокруг чисто и тихо. И одновременно это место – скорбный уголок ада на земле, сиротский приют для людей всех возрастов, где стоят 1500 голых деревянных кроватей, на каждой из которых – бездомный, нуждающийся, больной, брошенный человек.

– Никогда не было так плохо, как сейчас, – говорит сестра Жанна. – Все началось в прошлом году[100].

Crêche, ясли, – огромная комната, наполовину заставленная кроватками для младенцев. Младенцы – крошечные, сморщенные, мягкие скелетики, на их лицах уже застыл отпечаток боли. Все слишком слабы, чтобы двигаться или плакать.

– Голодные, – говорит сестра Жанна. – Все малыши поступают к нам больными от голода. Чего еще ожидать? Люди слишком бедны.

В одном только Сайгоне десять приютов для детей-сирот, а есть еще и множество по всей стране, и нет никаких сомнений, что в каждом из них более чем достаточно голодающих новорожденных. В другом пригороде, где стоит приют, рассчитанный на 675 детей, кроткая босоногая монахиня-вьетнамка показала мне переполненную детскую палату. По местным меркам это прекрасный приют, ведь благодаря помощи иностранных благотворительных организаций там есть современное медицинское оборудование. Мальчика трех недель от роду кормили внутривенно, монахиня рассказала, что мать привезла его сюда четыре дня назад, почти мертвого:

– Многих приносят, многих. Отец убит на войне, у женщины четверо детей или семеро, денег нет. Матери плачут, когда отдают нам детей. Очень плачут.

В crêche сестры Жанны, за кроватками младенцев, дети чуть постарше ползают по полу, или сидят, вытянув ноги, или одиноко стоят; все худые, молчаливые, с темными и печальными глазами. Сестра Жанна сказала:

– Беда, беда. Здесь все. Сироты войны. Раненые. Туберкулезные больные. Искалеченные полиомиелитом. Глухонемые. Слепые. Дети прокаженных. Дети беженцев, которым их не прокормить. Мужчины не видят настоящих страданий войны. Не хотят видеть. Почему бы им не сделать что-нибудь для бедных жителей Сайгона? Так больше продолжаться не может.

И все-таки продолжается. На сегодняшний момент зарегистрировано 80 000 сирот, оказавшихся в учреждениях, а обратиться в учреждение – самая отчаянная для вьетнамцев мера. Вьетнамцы живут огромными семьями и любят детей. Никто не может подсчитать, сколько сирот приютили родственники. Согласно оценкам Министерства социального обеспечения, каждый месяц общее число сирот увеличивается на две тысячи. Разве не странно, что мы подсчитываем только боевые потери? Всех бездомных детей нужно внести в список раненых, навсегда покалеченных на этой войне.

Дети школьного возраста ушли в школу на той же улице, где им преподают монахини. Девочки постарше и взрослые женщины сидят или лежат на твердых деревянных кроватях в здании приюта; им больше нечего делать, и так месяц за месяцем. Большинство взрослых слишком больны или стары, чтобы работать. Те, кто более-менее способен трудиться, помогают поддерживать порядок в приюте, за это их награждают дополнительным пайком. Правительство Вьетнама выделяет двенадцать пиастров в день на человека, и если бы приют существовал только на эти деньги, все бы умерли голодной смертью. Сестре Жанне приходится изыскивать дополнительные средства – через благотворительность и просьбы о помощи. Но о восстановительной терапии для больных, надлежащем медицинском уходе, каких-либо развлечениях не приходится даже мечтать – всем правит голод.

Сестра Жанна подробно и с любовью рассказывает о жертвователях: «посольские дамы», молодой врач вьетнамской армии, который «по доброте душевной» каждую неделю приезжает сюда в свой выходной, чтобы лечить ее детей; американский майор, который под Рождество сам, на свои средства привез и разгрузил два грузовика с рождественскими угощениями (все вьетнамцы ждали эти угощения, веря обещаниям в газетах, но получили очень немногие). Монахини молятся за этих и других благодетелей. Зато о привилегированных вьетнамцах сестра Жанна говорит с презрением:

– Ни одной знатной женщины мы здесь ни разу не видели. У богатых во Вьетнаме нет совести.

Сестра Жанна ободряющим тоном сказала что-то по-вьетнамски девочке шестнадцати лет, и та медленно, словно у нее была сломана спина, попыталась сесть на кровати.

– Истерический паралич[101], – пояснила сестра Жанна. – Она жила с отцом и матерью в деревне, мать убило во время бомбежки; девочка осталась одна с отцом. Всего два человека – редкость для местной семьи. Однажды утром девочка проснулась, а отец тоже умер; почему – не знаю. Ее сразу полностью парализовало, но она потихоньку начинает двигаться, с каждым днем чуть больше.

В глубине комнаты сидела женщина среднего возраста, она бормотала и смеялась, а рядом на кровати весело кувыркалась маленькая девочка шести или семи лет; мне показалось, что они играют. Сестра Жанна быстро постучала пальцем по голове. Улыбнувшись веселой парочке, она сказала мне:

– Обе сошли с ума, бедняжки. Здесь они вне опасности и чувствуют себя лучше; я не хочу отправлять их в государственный дом умалишенных, там ужасно. Многие женщины потеряли рассудок из-за своих страданий, и дети тоже.

Пожилая женщина приветствовала сестру Жанну, как это делали все остальные пациенты, если бодрствовали и не лежали в оцепенении. Сестра Жанна похлопала ее по тощему плечу и указала на полку под кроватью.

– Это все, что у них осталось в этом мире.

На приделанной к кровати полке аккуратно разложены котелок, оловянная тарелка, миска, свернутый коврик, лохмотья одежды, шляпа-кули. На последней койке возле двери лежала женщина, еще более истощенная, чем остальные. Она неподвижно смотрела в стену.

– Да, – сказала сестра Жанна. – Потерялась во мраке. Не разговаривает с тех пор, как ее сюда привезли.