Лицо войны. Военная хроника 1936–1988

Тропы славы

Ноябрь 1946 года

Десять месяцев и десять дней они сидели в жестком белом свете ламп, и каждый подобрал для себя одно выражение лица на весь процесс. Странные лица, в которых ничего не прочтешь.

Отвратительный рот Геринга застыл в улыбке – или, вернее, в привычной форме, которую приняли его губы. Рядом с ним Гесс с темными вмятинами на месте глаз покачивал коротко стриженной головой на длинной шее – нелепый, любопытный, похожий на птицу. Риббентроп сидел неподвижно, как слепой, с поджатыми губами. Кейтель был никем – гранитный бюст, плохо высеченный из дрянного камня. Кальтенбруннер, чье лицо ужасно даже сейчас, когда уже не способно никого напугать, смотрел прямо перед собой с равнодушным вежливым вниманием.

Розенберг, казалось, готов развалиться на части, только молчание держало в целости его бессмысленную мягкую физиономию. Лицо Франка, спрятанное за темными очками, выглядело маленьким и глупым: с розовыми щеками, маленьким острым носиком и черными прилизанными волосами. Терпеливый и собранный, он был похож на официанта, когда в ресторане мало народу. Фрик наклонял вперед коротко стриженную седую голову с худым лошадиным лицом и внимательно слушал, будто пришел на процесс как зритель. Штрейхер жевал жвачку, длинный расслабленный рот работал без остановки, его лицо тоже ничего не выражало; лицо идиота.

Функ, сгорбившись в кресле, напоминал пса с обвисшими щеками; жалкий, готовый расплакаться, нелепый и сонный. Шахт сидел очень прямо, неприятный и уверенный в своей правоте; от его очков отражался свет, а на жестоких, изогнутых губах осела гримаса неодобрения, твердого как железо.

За ними во втором ряду сидели преступники меньшего калибра. Два ничем не примечательных адмирала. Дёниц и Редер; мерзкое, вялое лицо Шираха (иногда в профиль Ширах выглядит как мнительная женщина с кучей выдуманных болезней, которая вечно отравляет жизнь своей семье); Заукель с видом озадаченного и тупого мясника; Йодль тоже будто сейчас развалится, только китель держит целым его тело; фон Папен – красивый и какой-то лукавый и осторожный; Зейсс-Инкварт – легко представить, каким он был высокомерным, но сейчас сидит деревянный до тупости; Шпеер, техник, превратившийся в преступника, с лицом самого обычного человека, которого встретишь в метро или аптеке; фон Нейрат выглядит культурно и аристократично, но под этим фасадом что-то прогнило; Фриче – самый молодой из всех – похож на чувствительную лисицу, кажется тщеславным, на лице застыла маска романтической печали, как у второсортного поэта, убившего свою любовницу. Никто из них не двигался, не смотрел друг на друга и не менял выражения своих лиц[78].

Обычные лица, одни более жестокие, другие менее, но все – гораздо более невзрачные, чем можно себе представить. В конце концов, они просто люди с обычным набором ног, рук и глаз, рожденные на свет так же, как и другие; они не были великанами в три метра ростом и не выглядели прокаженными.

Когда сидишь и смотришь на них, внутри поднимается такая ярость, что можно задохнуться. Двадцать одно ничтожество, двадцать один трудолюбивый и (когда-то) самоуверенный монстр – последние, кто выжил из маленькой банды, которая правила Германией[79].

Трусливый и глупый немецкий народ последовал за ними, приветствуя их из страха или искренне, и из-за них – из-за этой невзрачной кучки – десять миллионов солдат, моряков, летчиков и гражданских лиц пали жертвами войны, а двенадцать миллионов мужчин, женщин и детей погибли в газовых камерах и печах, в огромных общих могилах, где их расстреляли, в концентрационных лагерях, этих складах смерти, мертвые от голода, болезней и истощения; мертвые по всей Европе[80]. И все эти смерти были ужасными. То, что устроили эти люди и полдюжины их умерших соучастников, не могли сотворить ни голод, ни чума, ни какое-либо еще деяние Господа: они учинили невиданное миром разрушение. И вот теперь они сидели с застывшими лицами.

Возможно, вы думаете, что можно почувствовать к ним жалость. Нас учат не злорадствовать над побежденными, в нас заложена идея милосердия. Но безжалостность этих людей была настолько безграничной, настолько за пределами человеческого понимания, что сегодня к ним нет никакой жалости.

Суд был спокойным и холодным. Ни злобы, ни ненависти, ни мести. Тринадцать лет страданий и преступлений никогда не будут стерты из истории, двадцать два миллиона погибших не вернутся к жизни. Ничто не сможет исправить спланированное и приказанное этими людьми. Трибунал собрали, чтобы судить их, но прежде всего – чтобы вновь подтвердить и заново установить верховенство закона в отношениях между государствами.

Все, что происходило на процессе в Нюрнберге, исторически уникально; все происходило впервые. Казалось, все присутствующие осознают, что творится история, каждый чувствует ответственность и всю ее тяжесть. Судьи выглядели более усталыми, чем люди, которых они судили; за столами, где сидели представители обвинения, толпились юристы и советники четырех стран, и они тоже казались совершенно изможденными.

Бледны и измотаны были и немецкие адвокаты, рядами сидевшие перед скамьей подсудимых. В течение десяти месяцев, день за днем, они слушали показания о таком зле, которое действительно омрачает и отравляет разум. В зале царила атмосфера тянущегося напряжения, терпения и решимости – и чувствовалось величие, которое останется в истории.

Повернув ручку на устройстве, закрепленном на подлокотнике кресла, можно переключить наушники на понятный вам язык. Лучший голос, пожалуй, у лорда-судьи Джеффри Лоуренса, председателя трибунала. В этом голосе, медленном, спокойном и очень тихом, лишенном спешки и страсти, чувствуются достоинство и скромность этого человека. Он тоже выглядит усталым и старым, яркие лампы освещают большую лысую голову, похожую на купол. Его голос – отзвук того, что все цивилизованные люди хотят и что подразумевают под справедливостью, – нечто спокойное, бесстрашное, неподвластное времени. Нечто, что с честью пройдет сквозь годы. Голос читает, творя историю: «Планирование и подготовка весьма существенны для ведения войны. По мнению трибунала, агрессивная война является преступлением с точки зрения международного права. Cогласно обвинительному заключению, в 1936–1938 годах была запланирована и осуществлена агрессия против Австрии и Чехословакии, за которой последовало планирование и ведение войны против Польши и последовательно против десяти других стран. Один Гитлер не мог вести агрессивной войны. Он нуждался в сотрудничестве со стороны государственных деятелей, военных лидеров, дипломатов и дельцов. Тот факт, что они получали задания от диктатора, не избавляет их от ответственности за совершенные ими действия»[81].

Эти слова понятны каждому. Агрессивная война – преступление; государство – не какая-то туманная абстракция; государством управляют люди, имеющие власть над своими согражданами; они несут ответственность за свои действия; и если их действия преступны, ответственность будет уголовной.

Войны не начинаются сами собой. И теперь существует закон, запрещающий убийства государствам так же, как они запрещены людям. Есть преступление, есть наказание. Организаторы войн после их окончания больше не будут жить в комфортном изгнании, пока простые люди кирпичик за кирпичиком отстраивают свой мир и оплакивают погибших.

В Нюрнберге двадцати одному оставшемуся в живых руководителю нацистского государства Германии предъявили обвинения по четырем пунктам. Первый из них – «общий план или заговор», который фактически включает в себя три последующих пункта. «Общий план или заговор» означает, что эти люди сознательно в течение нескольких лет планировали вести агрессивную войну и использовать в ходе этой войны все преступные средства, которые они могли разработать, нарушая международные договоры, соглашения и национальное законодательство, чтобы обеспечить свою победу.

Их общий план родился в пивных Мюнхена, перерос в захват нацистами власти в Германии, повлек за собой тайное перевооружение страны, порчу и совращение немецкого народа – а в итоге вылился в необъявленные войны, чудовищный ужас которых был впервые полностью раскрыт в бесконечных документах этого судебного процесса. Воплощение их общего плана было остановлено силой благодаря победе союзников в 1945 году, иначе нам всем сегодня пришлось бы жить в соответствии с этим планом.

Второе обвинение против двадцати одного человека – преступления против мира. Война – это преступление против мира. Война – это серебристые бомбардировщики, которыми управляют молодые люди, никогда не желавшие никого убивать; они летят над Германией в лучах утреннего солнца и не возвращаются обратно. Война – это моряки, вместе с кораблем утонувшие в пылающем море на пути в Мурманск. Война – это два деревянных креста с прибитыми к ним жетонами на перекрестке рядом с Арлоном[82]. Война – это списки погибших, разбомбленные дома и беженцы: испуганные, бездомные, уставшие до смерти – на всех дорогах. Война – это все, что вы помните о тех долгих отвратительных годах. И ее наследие – то, что мы видим сейчас, искалеченный и измученный мир, который мы должны как-то отстроить заново.

Третьим пунктом обвинительного заключения в Нюрнберге стали военные преступления. Поскольку люди не могли совсем избавиться от войн, они попытались хотя бы сделать их не такими ужасными, и с XVIII века сложился свод общепринятой практики и обычаев, модифицированный уже в наше время. Он задавал правила: как обращаться с пленными, беспомощными комбатантами, с гражданским населением, имуществом и нейтральными сторонами во время войны. Нацистская доктрина тотальной войны игнорировала эти правила. В войне нет ничего благородного и почти ничего хорошего; в безумии боя обе стороны расстреливали пленных. Но немцы организовали свои преступления как огромную индустрию, где продумана каждая мелочь.

Всегда составлялись аккуратные формальные приказы, между ведомствами ходили записки и отчеты, командиры обменивались вежливыми или слегка хвастливыми сообщениями. Очень упорядоченно и систематизированно они организовывали убийства заложников, расстреливали беглых военнопленных в соответствии с указом «Пуля»[83], убивали выживших с затонувших кораблей, в соответствии с указом «Ночь и туман» перевозили в Германию всех людей с оккупированных территорий, признанных опасными для нацистского режима (и эти люди исчезали), грабили целые страны, население которых голодало все время, пока там жили немцы, обратили в рабство семь миллионов иностранных мужчин, женщин и детей.

Однажды вышел приказ, отменивший расстрелы детей – «на данный момент». Спрос на рабочую силу постоянно рос, и немцы обнаружили, что дети могут неплохо работать.

Немецкое нацистское государство и его лидеров по большей части осудили на основании их собственных документов. Невозможно перечислить здесь даже часть доказательств их преступлений, записанных ими самими. Но есть несколько, которые необходимо упомянуть.