Лицо войны. Военная хроника 1936–1988

Карпатские уланы

Июль 1944 года

На этом поле уродился лишь бесчисленный мертвый скот. Животные лежали с задранными вверх ногами, открытые глаза были белесыми и огромными, а в воздухе стоял запах распухших тел. Мы не могли понять, что их убило, потому что слишком быстро мчались по дороге, представлявшей собой сплошной длинный туннель пыли. Если не считать ужасающих мертвых животных, все вокруг выглядело замечательно: Адриатическое море – ровная синяя бирюза, небо – ровный синий фарфор, а впереди раскинулся край Марке[48] с аккуратными зелеными холмами. Майор, как обычно, гнал как сумасшедший. В Италии всегда хватало пыли, но когда за рулем был он, за нами с ревом вздымался гигантский шлейф. Мы ехали вверх по холмам, чтобы до обеда осмотреть фронт.

В деревне, куда мы приехали, размещались бронемашины третьего эскадрона. Они стояли в узких боковых улочках, укрытые ветвями и листьями, каждую фару украшала трофейная немецкая каска, а на радиоантеннах развевались маленькие красно-синие вымпелы «Карпатских улан». Поппи[49], командир этого эскадрона, высунулся из окна дома у дороги и пригласил нас войти. Пехота медленно ползла вперед на грузовиках. У всех пехотинцев были белые от пыли лица, будто они решили устроить странный маскарад, используя в качестве грима муку. Им было жарко, никакого энтузиазма они не проявляли.

Поппи двадцать пять, он выше метра восьмидесяти, у него очень светлые волосы, ярко-голубые глаза и забавный хриплый голос. Я даже не подумала бы, что он поляк; впрочем, к этому времени я перестала гадать, кто из этих ребят похож на поляка, а кто нет. Все поляки непохожи друг на друга, и это одна из самых привлекательных их черт.

Поппи жил в спальне на втором этаже крестьянского дома. Мебель была блестящей, коричневой, современной, будто ее недавно привезли из Гранд-Рапидса, штат Мичиган[50]. Мы сидели на большой кровати и тщетно отмахивались от роя мух, который атаковал любого, кто замирал хоть на секунду. Как обычно, мы изучали карты. Майор хотел выяснить, где сейчас немцы. В данный момент это составляло основную задачу бронетанкового полка; их бронемашины и автомобили разведки поддерживали контакт с немцами, которые отступали организованно, на собственных условиях.

Сейчас немцы засели где-то за разрушенной средневековой башней, нашей самой дальней передовой позицией. Они закрепились на холмах и в тех фермах, которые для этого подходили. Башню обстреливали. Там, где они контролировали дороги, немцы разместили в фермерских домах противотанковые орудия. Бронемашины уланов предназначались для ведения войны в Западной пустыне Египта; для пересеченной местности они не подходили, поэтому приходилось держаться дорог. Немцы выдерживали паузу, а потом расстреливали бронемашины в упор. Похоже на рулетку: либо ты выиграешь, либо сгоришь вместе с машиной (или, если повезет, успеешь вылезти). Так обстояли дела днем, пехота понемногу продвигалась вперед, а наша артиллерия обстреливала немецкие позиции, и ночами немцы обычно отступали на несколько километров дальше на север. Война сейчас выглядела маленькой, совсем не масштабной, хотя и в маленьких войнах гибнут люди.

Майор сказал, что, возможно, поедет дальше, взглянуть на башню. Поппи ответил, что лучше ему не ехать туда на джипе – клубы пыли привлекают внимание немцев, и они начинают обстрелы, из-за чего пехоте, окопавшейся по всему периметру, приходится менять позиции. Если нам надо, можно дойти пешком, но смотреть там не на что. Для прогулки было слишком жарко, поэтому мы отказались от этой идеи. В течение трех недель уланы сражались в авангарде польского корпуса в его стремительном наступлении; они продвинулись на триста километров на север по Адриатическому побережью, и сейчас, спустя всего несколько дней после взятия Анконы, ни у кого не осталось сил. Для нового большого рывка было еще слишком рано, и уланы и немцы только прощупывали друг друга, пока польский корпус готовился к новому наступлению.

Пыльной ревущей бурей мы унеслись прочь из деревни. Майора такая поездка разочаровала.

– Нич-чего, – сказал он. – Très ennuyeux pour vous. Sie haben nichts gesehen[51].

Смешивать три языка сразу – вполне обычная для нас система общения. Все друг друга прекрасно понимали.

Поскольку война так удачно встала на паузу, стояла прекрасная погода, а Второй эскадрон находился в резерве рядом с нами и ничем особенным не занимался, мы решили пойти искупаться. Возникла небольшая заминка, потому что никто не успел исследовать пляж и подступы к нему на предмет мин; но, как говорили поляки, жить, все время думая о минах, было бы совершенно невыносимо. Поэтому мы перелезли через разрушенный немцами железнодорожный мост, мягко и аккуратно, как балийские танцовщицы, ступили на сломанные деревянные шпалы и осторожно спрыгнули с насыпи, а затем очень быстро пошли по пыльной дороге к берегу. Мы с Эндрю, младшим лейтенантом, командующим бронетанковым взводом, взяли эту благородную разведывательную задачу на себя. Шли мы бок о бок или вплотную друг за другом: в конце концов, если бы подорвался только кто-то один, было бы несправедливо. Здесь не было мин, по крайней мере мы на них не наступили, а только теплое светлое море и пляж с гладкой белой галькой.

Мы плавали, с интересом наблюдая, как справа от нас артиллерия ведет огонь по немцам, а слева британские саперы, вероятно, ликвидируют мины в Анконе, судя по взрывам и черным клубам дыма над портом. Затем мы принялись размышлять, что будем делать в случае, если немцы прорвутся через наши позиции, пока мы плаваем. Было решено, что мудрее всего будет просто продолжить купаться.

Второй эскадрон разбил лагерь на сенокосе в километре от деревни штаба полка, и в тот вечер мы устроили вечеринку. Все сидели за столом между двумя стогами сена; скатерть и посуду одолжили на ближайшей итальянской ферме, мы ели жареную утку (купили у фермеров), помидоры (вероятно, просто где-то сорвали), говядину с солеными огурцами и пили безвкусное молодое вино. Пока мы ужинали, загремела артиллерия; Джо, один из командиров взводов, поспешил к машине связи эскадрона и вернулся с новостью, что бедного старину Поппи вовсю обстреливают немцы. Светил тонкий молодой месяц, небо было багрово-розовым, похолодало. Потом мы услышали стрельбу зенитки и глухие удары бомб, а вскоре открыла огонь уже наша артиллерия, грохот стоял по всей округе. Мы продолжили ужинать и говорить о России.

Все поляки постоянно говорят о России. Солдаты несколько раз в день собираются у машины с радиоприемником и слушают новости; любые новости на польском языке, откуда бы те ни поступали. С болью и тревогой они следят за наступлением русских в Польше. Кажется, здесь, в польском секторе итальянского фронта, люди знают о том, что творится в десяти километрах от них, и о том, что происходит в далекой Польше, – и всё. Мы так и не выяснили, что там с Восьмой армией у Флоренции, как идут дела у французов под Сиеной, прорвались ли американцы к Пизе. Нормандия вообще была другим миром. Но польские события отражались на каждом лице, в каждом взгляде.

Покинув дом, они проделали долгий путь. Бóльшая их часть бежала из Польши через Карпатские горы – поэтому они назвались Карпатскими уланами. Свою страну они не видели почти пять лет. Три с половиной года этот кавалерийский полк, сформированный в Сирии, воевал на Ближнем Востоке и в пустыне Сахара. В Египте они пересели с лошадей на бронемашины и прекрасно сражались при Тобруке и Эль-Аламейне. Почти год они изнемогали на жаре в Ираке, защищая нефтяные поля. В январе прошлого года они вернулись на европейский континент через Италию, и именно польский корпус, в составе которого этот бронетанковый полк сражался в качестве пехотного, в мае взял Кассино. В июне они начали свой великий путь вверх по Адриатике, и вот уже остался позади главный приз, Анкона, – уланы первыми вошли в этот город.

Долго тянется их путь домой, в Польшу, к великим Карпатским горам, и каждый километр пути добыт с великой храбростью. Но теперь они не знают, что их ждет дома. Здесь враг прямо перед ними, они бьют его, и бьют превосходно. Но настоящий страх уланам внушает пришедший на их землю союзник. Поляки не верят, что после войны Россия просто оставит их страну в покое, и боятся, что западные страны принесут их в жертву во имя мира, как случилось в 1938 году с Чехословакией. Важно помнить, что почти все они, независимо от звания, класса или экономического положения, во время этой войны побывали либо в немецких, либо в русских лагерях. Важно помнить, что за пять лет войны никто из них не получал ни весточки от семей, многие из которых все еще томятся в плену: советском или немецком. Важно помнить, что у этих поляков за плечами всего двадцать один год национальной независимости и долгие мучительные воспоминания о правлении чужаков.

Так что мы говорили о России, и я пыталась сказать им, что, конечно, их опасения напрасны, ведь если они правы, мир на земле не наступит. Что, разумеется, в мирное время Россия поведет себя с тем же достоинством, как и сейчас, во время войны. Что весь свет должен почтить доблесть и страдания поляков, обеспечить им право свободно возрождать из руин родную страну и развивать ее. Я пыталась донести до них, что было бы абсурдом, если бы эта война, которая ведется во имя прав человека, закончилась игнорированием прав польского народа. Но я не полячка; я родом из большой свободной страны, и в моих словах звучит оптимизм, присущий тем, кто всегда жил в безопасности. Я вспомнила высокого и вежливого солдата двадцати двух лет, который однажды подвозил меня на джипе, – как он спокойно рассказывал, что его отец умер от голода в немецком концлагере, а от матери и сестры, которые оказались в трудовом лагере в России, ничего не слышно четыре года, брат пропал без вести, а сам он умеет только воевать, потому что стал солдатом с семнадцати лет. Вспоминая этого юношу и других, кого я знала, их страшные истории о лишениях и скитаниях, я думала, что ни у одного американца нет права даже говорить с поляками, ведь мы не имеем никакого представления о таких страданиях.

Но все они были молоды, а человек не может постоянно пребывать в тревоге – даже когда речь о судьбе родины, семьи и о самой надежде на жизнь. Поэтому мы перестали говорить о России и будущем и пошли к ремонтному грузовику, где один солдат играл на скрипке, другой – на аккордеоне. Мы устроились поудобнее на вязанках сена вокруг грузовика, солдаты сгрудились вместе и начали петь. Это прекрасная музыка – она печальна и радостна одновременно и всегда полна воспоминаний. О каждом месте, где солдаты жили и сражались в последние годы, они сочинили песни. Это были песни об Эль-Аламейне и Тобруке, и гимн их полка, и походные марши. Песни о пустыне всегда звучат грустнее прочих. Уланы сыграли танго собственного сочинения, цыганскую музыку, Брамса, а затем милую грустную песню о любви. Кто-то перевел слова: «Розы увядают, Джонни, о, вернись с войны, вернись с войны и поцелуй меня, как ты делал это давно. Вернись с войны, Джонни, и я подарю тебе розу, прекраснее которой нет».

Сияла ясная молодая луна, вокруг нас разливалась музыка, прерываемая лишь шумом артиллерии. Внезапно война стала такой, какой она будет в памяти, а не такой, какой она видится в моменте. На мгновение настоящее обрело признаки прошлого, и можно было легко увидеть эту ночь такой, какой она будет видеться через пять лет – прекрасной и совершенной, и не нужно было пяти лет, чтобы время приукрасило воспоминания. Ничто не имело значения, кроме того, что эти ребята должны навсегда остаться молодыми и смелыми, радостными и красивыми, должны всегда быть живы. Наконец скрипач и аккордеонист устали, и мы пошли домой в белой дорожной пыли. Всю ночь наша артиллерия била в небо так, что, казалось, стены в деревне должны были треснуть и прогнуться под этими непрекращающимися ударами в воздух.