Американский альбом

Сон о России

Сохранилось давнее воспоминание из тех, однако, которые не гаснут, и значат больше, чем просто пустяк. От него не отмахнешься, и присмотревшись, можно за давним следом разглядеть свой образ и смысл. Ехали мы с товарищем из Кириллова в Ферапонтов монастырь по лесной дороге, где, наверно, расхаживал еще Дионисий. С тех пор немного она изменилась, эта дорога, сохранила вид, только тележный след сменила глубокая автомобильная колея. Ни асфальта, ни щебенки, и можно вообразить, каково здесь осенью, впрочем, в песчаном месте, в сухом, с виду, лесу.

Маленький автобус настырно полз, утопая тракте по самую подножку, и зелень травы и кустов была неожиданно близко, как вода под лодочным веслом.

В середине июля природа буйствовала. Несмотря на день, внутри автобуса стоял молочный непрозрачный свет, предвестник близкого дождя. Небо над деревьями было обложено плотно. И капли уже ложились на стекла, пока редко, срываясь по одной, дробили темными пятнами белую осыпь обочины, прокладывали дорожки на окнах в мучнистой пыли. Среди нас – пассажиров стояло затишье, особенное состояние настороженности, которое присутствует на пороге дождя. А сам дождь пока медлил.

Народ вокруг был, что называется, простой, в крестьянских серых пиджаках со скрученными в трубку лацканами, в телогрейках, несмотря на лето, в синих плащах с заметным запахом резины, издающих ломкий звук и шуршание. Ковчег был заполнен, не свирепо, но до отказа, так что повернуться было невозможно. Раскачивались все разом, проживая момент за моментом вплоть до самых печенок. Автобус тащился натужно, а внутри каждый отстаивал свое выстраданное пространство, упершись плотно плечами, локтями, лопатками в соседа. Стояли, не испытывая ни симпатии, ни раздражения, само это время можно было считать потерянным для эмоций. Скорей бы доехать…

И тут начал движение к выходу мужичок с огрубелым, упрямым, сосредоточенным чрезмерно лицом. Мало того, что сам, но тащил через плечо корзины, стянутые за ручки веревкой и ремнем. Способ этот освоен издавна, поныне не переводится, и, похоже, нескоро исчерпает себя, несмотря на завоевание космоса и прочие героические достижения. Народное бытие складывается из таких мелочей, как прогноз погоды из примет, и узнается безошибочно. Мужичок пропахивал корзинами борозду среди пассажирских тел, уворачиваться от него приходилось, вжимаясь спинами в тех, кто стоял подальше, а те кипятились и дергались, не видя причины неожиданной толкотни. Люди выплывали из скорлупы сосредоточенного автономного существования и, ясно, не испытывали от этого удовольствия. Хорошо, что народ был расслаблен к середине долгого летнего дня и относился терпимо к дополнительному и досадному неудобству. Задняя корзина – объемная, извечно крестьянская из прутьев, передняя – из черного брезента, такие в городе вывелись даже у старух, и обе были плотно забиты укутанным в тряпки крестьянским добром. Ясно, возмутителю спокойствия выговаривали, куда забрался с таким багажом, вместо того чтобы дожидаться где-нибудь у выхода и не будоражить население. Говорили сердито, но мужичок не отвечал, делал дело, продирался понемногу, только громко сопел. И правильно, что молчал, негодовать начинали уже загодя, а когда вступали в общение с поклажей, тем более. Остановка впереди предполагалась небольшая, никто сходить не собирался и корзинщику приходилось трудиться изо всех сил. Что он и делал, будоражил терпящих насилие пассажиров.

Наконец, встали. За деревьями открылся дощатый заборчик, темные бревна избы, еще непонятно какие стены, укрытые в зелени почти тропической. По глубокой колее подрулили к остановке, как к причалу. На пятачке, отвоеванном у зарослей, сидели две дворняги – здоровая рыжая и чернявая поменьше. Дожидались, а при подходе автобуса подбежали к самой дверце. Из окошка, промытого редкими каплями, они были хорошо видны. Мужичок прямо выпал навстречу, слитый со своими корзинами, будто вытряхнули его наружу. Он один и вышел. Автобус еще замешкался, но больше желающих не было. Народ меланхолично разглядывал заоконный пейзаж и открывшуюся сцену, которая разворачивалась буквально тут же за приоткрытой рамкой окна.

Собаки разрыдались от счастья. Рыжая бросилась приехавшему на грудь и принялась лизать лицо, вторая поменьше крутилась сзади, прыгала, перебирая лапами по краю куртки, оббегала круг за кругом. И обе разрывались таким неистовым счастливым лаем, который способен растревожить самое унылое создание. Встряхнет, хоть бы из зависти, отозвавшись на неразличимый толчок биологической памяти, которая не даст себя обнаружить иначе, а именно так в малозначащий для обыденной жизни миг. С кем бы не случился такой момент, минута, с человеком, со зверем, а, может быть, с растением, с цветком – смысл их ясен в общемировой душе, в которой все слиты, не потеряны друг для друга, для природы, мира, для самих себя. Эти собаки буквально погибали от счастья. А мужик, изнемогающий под грузом корзин, стоял, пытаясь обхватить одну и другую, перебирал наугад руками и громко мычал. Ему удалось поймать обеих сразу, сошлись головами среди корзин и встали, раскачиваясь, одним слитным существом. Человеком, зверем ли, как в раю. Лай и громкое мычание неслись к нам, неожиданным наблюдателям, глядящим почти в упор и даже как-то смущенным. Мы бываем смущены этой неожиданной радостью, будто стыдимся признаться, что сами являемся людьми.

Автобус еще стоял. Потом, когда стали отъезжать, кто-то местный прояснил.

– Глухонемой он. Здесь живет.

И тут густо ударил дождь…