Американский альбом

– Ты, наверно, была Елизаветой?

– Нет, у нас по очереди. Одна из мам была театральным режиссером, и все это придумала.

– А меня, – вспоминает Ира, – помогала воспитывать мамина сестра Ленка. Она по возрасту приходилась как раз между мамой и мной. Когда Ленка учила меня играть в шахматы, это считалось хорошее воспитание, а когда в карты – плохое. Чистить щеточкой бижу и водить гулять Жужу… Может быть наоборот, это мы с Ленкой хором пели. Однажды Ленка обернулась ко мне и говорит: – Погляди на свою маму, она белая, как милиционер на первомайском празднике…

– Действительно, мама стояла с белым лицом. Рот у нее открывался, но из-за шума ничего не было слышно, а ноги, видно, плохо слушались, и она держалась за электрический столб. Это мы с Ленкой катались на велосипедах поперек Ленинского проспекта в конце рабочего дня. Было мне пять лет.

– Как раз характер формируется. – Это я сказал, не очень подумав.

…Без естественной истории в таких местах не обойтись. Кое-что сохранилось в краеведческом центре. Из старых фото выглядывали местные земледельцы с плоскими натруженными лицами в разнообразных морщинах, напоминающих детскую игру в крестика-нолика. Не хватало нашего графа Льва Николаевича, но он был сейчас по другую сторону глобуса. А вообще, все труженики похожи. Сам не знаю, почему я так люблю краеведение с пыльными чучелами медведя, лесной кошки (их пылесосят по праздникам) и живыми змеями откровенно неприятного вида. Я где-то читал, что Джордж Вашингтон встретил в этих местах (то есть, в Вирджинии) гремучую змею. Что там случилось, осталось неясным, но старина Джордж не позволил Гаду (именно так, с большой буквы) встать на пути американской истории. Не иначе, как хорошо поговорили. Почему нет? И все прочие англичане были теперь нипочем…

Перед отъездом мы взялись наводить порядок. В холодильнике нашлась пойманная мной рыбка. Я расщедрился: – Давайте подарим Юрию Ивановичу.

– Дети устроили бы рыбке похороны. – Сказала Валя.

Как трогательно! Подсознание – особенная часть души. Никогда не знаешь, что отзовется в одном из ее уголков, где скрипнет дверца, дрогнет неподвижный воздух, где прозвенит звоночек. Где-то там золотым лепестком обнаруживает себя несчастная рыбка, ее светлые похороны (на манер песенок Александра Вертинского), под взволнованное перешептывание подружек… Правда, правда…

На следующее утро мы выехали. Пошел обратный отсчет. Проехали особняк у дороги, выставленный на продажу (если есть желающие, поспешите), миновали поля для гольфа, церкви, дома и домики, разбросанные в пространстве виргинских гор. Несколько раз преодолевали полосы дождя. Машина буквально выплывала из них, будто рожденная заново. Греки ничуть не преувеличили, увязав рождение с игрой стихий. Греки все уже знали. Ходили в стоптанных сандалиях, без носков, не переодевались к обеду, а остались передовыми людьми. Философ и должен жить так, на босу ногу. Только тогда и может придти в голову что-то стоящее…

Потом мы увидели гору. Большую гору, покрытую всякой растительностью. Наверно, вечнозеленой, отчего гора выглядела торжественно. Пожалуй, даже, мрачновато, если бы не лучи света. Солнца не было, был большой летний свет. У самой вершины сияло облако, под ним клубился прозрачный туман. Вирджиния давала бал. Внизу все блестело и переливалось, расцвеченное мириадами капель. В каждой и во всех сразу стояла радуга.