История христианской церкви в XIX веке. Том 1. Инославный христианский Запад

Собственно поворотный пункт в истории революции, насколько дело касалось церкви, составляет конец 1791 года. По ниспровержении государственной власти недалеко оставалось до отвержения всякого общественного христианского богослужения Быстро следовали удар за ударом: преследование отказавшихся от присяги священников, отмена жалованья для духовенства, самое жестокое принуждение в делах веры, даже прямо гонение на христиан. Но христианство коренилось среди французского народа гораздо глубже, чем думали в салонах Парижа. Большое восстание в Вандее с его «римско-католической армией» вызвано было, главным образом, враждебным отношением революции к церкви, и только уже на второй линии отношением ее к государственной власти; и в самом Париже церковь имела гораздо больше силы, чем утверждали вольнодумцы. 9 мая 1793 года Дютар писал Гарату: «Религия еще сохраняет свою власть над населением в Париже. Сегодня утром перед моими дверями один священник в своем облачении нес причастие больному. Вы с удивлением увидели бы, как тот самый народ, который преследовал служителей церкви, сбежался со всех сторон, мужчины и женщины, старые и молодые, чтобы коленопреклоненно воздать почитание св. дарам». Несмотря на все декламации против христианства, даже якобинский клуб не осмелился устранить деревянного креста, который на глазах у всех висел над одной из трибун в зале. Празднование церковных праздников продолжалось и после запрещения. Даже после того, как 23 ноября был издан приказ «закрыт все здания, известные под названием церквей», во многих местах совершались воскресные и праздничные богослужения, особенно в южной и западной Франции. Почитание воскресного дня столь глубоко проникло в народную жизнь, что его не легко было искоренить, и разделение месяца на декады [десятидневные недели] кроме того и в материальном отношении нашли себе двух противников: бороду и чистую рубашку2. Повсюду были не принявшие присяги священники, которое тайно крестили детей и принимали исповедь, и Грегуар рассказывает, как многие высказывали пред ним свою скорбь и неудовольствие против всего этого безбожия. Часто прибегали к самым странным обходам, чтобы только удовлетворить свою религиозную потребность. Так одна дама сделала бал, и в маленькой комнате, в стороне от танцевального салона сидел священник, который принимал исповедь от некоторых из гостей. Сатурналии так называемого культа разума, равно как и театральный «праздник Высшему Существу» на Марсовом поле, возбуждали у всех серьезных людей лишь отвращение и досаду; и католики, которые с искренним чувством принимали участие в римско-католическом богослужении, естественно, не могли находить удовольствия в таких театральных эффектах. Как только в начале 1795 года опять объявлена была свобода культа, быстро образовывались приходы повсюду, где только народ сам мог воздвигать себе места богослужения и вознаграждать служителей церкви. А когда, наконец в мае 1795 года было дано позволение совершать богослужение «в тех зданиях, которые первоначально были назначены к тому», то молитвенные дома в Париже переполнялись, и большая часть магазинов и лавок оставались в течение воскресного дня закрытыми. Когда 21 июня впервые опять открыта была церковь св. Гервасия, то она немедленно переполнилась народом. Даже официальный отчет о произносившихся по этому поводу проповедях должен был признаться: «они основывались на наилучших принципах и дышали той мягкой и красноречивой философией, которая способна утешать в бедствиях прошлого и возвращать умы к тем идеям спокойствия и порядка, которые суть единственные основы счастья государств".

При директории уже открыто выступило противодействие крайностям вольнодумства. Хотя директория и твердо держалась правила, что республика не должна оказывать с своей стороны содействия никакому культу, каков бы он ни был, но изданному раньше запрещению содействовать денежными взносами на содержание религиозных служб теперь была придана такая форма: «Никто не может быть принуждаем к несению расходов на какой-нибудь культ». В то же время было постановлено, что «никому не должно препятствовать совершать облюбованного им самим богослужения». Так долго насильственно подавлявшееся религиозное чувство вскоре заявило о себе весьма красноречиво, и поразилась сама директория, когда она увидела плоды своих вольнодумных мероприятий. Один путешественник из вольнодумцев с досадой писал к концу 1795 года: «В департаменте Вьенне повсюду раздается звон колоколов; все церкви открыты; мессы, вечерни и вся эта дурацкая вещь не заканчивается». Вследствие этого директория решила прибегнуть к новым мероприятиям. Она обратила особенное внимание на школы, чтобы отвлечь детей от всякого положительного религиозного влияния и воспитывать их в духе революции. Далее запрещено было совершать какие бы то ни было богослужебные торжества вне молитвенных домов, равно никто не смел открыто показываться в духовном одеянии или с богослужебными сосудами. Новое времясчисление проводилось с более строгою последовательностью; наконец вновь началось и гонение. Подобно тому, как национальный конвент, чрез боготворение разума в виде блудницы и празднования Высшему Существу, делал попытку создать новое богослужение, так и директория попыталась создать нечто подобное с помощью так называемых теофилантропов. Теофидантропизм представлял собою новый опыт осуществить идею Руссо, и так как он пользовался благоволением свыше, то скоро получил большое распространение. Апостолом этой новой религии был один из членов директории, Ла-Ревейльер-Лепо. Филантропы «почитали» Высшее Существо, которое награждает за добродетель и наказывает за неправду. В честь этого Существа в их собраниях распевались гимны и произносились речи, в которых внушалось добросовестное исполнение человеческих и гражданских обязанностей. Старая вера, вследствие возобновившихся полицейских предписаний, должна была опять укрываться: но при всем своем благоволении директория не была в состоянии влить духа жизни в этот мертворожденный теофилантропизм. В отчете о введении теофилантропического богослужения во все церкви Парижа говорилось: «Собрания между тем посещаются все меньше. Этот культ не обещает прочного существования. Сильное и продолжительное напряжение ума утомляет рабочего: он хочет развлекаться; однообразные речи усыпляют его». Когда Ла-Ревейльер-Лепо жаловался бывшему епископу аутунскому, даровитому Талейрану, на слабость влияния новой религии, то тот ответил ему: «Иисус Христос был распят за свою религию и воскрес. Вы должны сделать нечто подобное и для вашей религии». Кроме того, теофилантропизм в глазах некоторых вождей тогдашнего времени составлял переход к истинно республиканскому культу, который должен был состоять в том, чтобы в храмах прочитывались и объяснялись законы. Не было недостатка в ревностных попытках сделать десятичные праздники общенародными праздниками, однако директория отклонила проект, в силу которого предполагалось принуждать граждан «непременно присутствовать на национальных праздниках вместе с своими женами и детьми, соблюдать республиканские дни покоя (дни декад), как им самим, так и их детям, рабочим и служителям». Ограничились тем, что гражданскую религию поддерживали чрез гонение на христианскую, а в то же время раздавались жалобы, что приверженцы трона и алтаря все более умножаются, все более начинает раздаваться звон колоколов.

Между тем в августе 1797 года могло уже состояться в соборе Парижской Богоматери церковное собрание, на котором присутствовало пятьдесят епископов и множество священников. Епископ Лекоз, открывший это собрание проповедью, рассказал в ней о пережитых им испытаниях, о сценах, свидетелем которых он был: «Простые граждане трепетали от радости, когда только слышали имя Иисуса Христа. При одном взгляде на образ Распятого их лица начинали сиять радостью, после того как они так долго покрыты были печалью». Напротив, декадные богослужения часто заканчивались соблазнительными и отвратительными выходками. Особенно так называемое освящение браков, совершавшееся в «храмах мира», нередко заканчивалось скандалами. Когда один негр женился на белой, то оркестр при этом играл известную тогда оперную мелодию на слова: «черное дерево и слоновая кость, ах, как они выглядят хорошо – и публика кричала «браво». Даже республиканские газеты не молчали об этом безобразии и говорили: «суеверная Франция вела себя приличнее, чем эта живущая разумом». Бонапарт своим проницательным умом сразу увидел, какое влияние христианство имело на народ, и поэтому решил вступить с папой в дружелюбные отношения. У друзей его было намерение превратить праздники декад в бонапартовские праздники. Один чиновник писал: «Если бы мы только имели больше декадных дней! Тогда я имел бы чаще случай ободрять одних, укреплять других в слепом доверии, которое мы все обязаны оказывать Бонапарту". Но первый консул обладал более проницательным умом, чем его услужливые чиновники. Поэтому заключение конкордата с Францией было одною из первых и важнейших задач, предстоявших разрешить новому папе, избранием которого заняты были кардиналы накануне XIX века.

Германии, конечно, не пришлось выдержать столь жестоких бурь, как Франции; однако и там отнюдь не господствовала тишина. Добивавшийся церковной самостоятельности галликанизм уже давно проник за границу и заразил высшую немецкую иерархию. Когда курфюрсты в 1741 году собрались для избрания императора, то при этом имелось в виду заявить жалобы и на чрезмерные притязания Рима. За это дело стоял курфюрст Франц Георг, но большинство курфюрстов было против него, потому что такое явление могло послужить соблазном в глазах протестантов. Представитель Трирского курфюрста выражал желание, чтобы нашелся такой знакомый с историей ученый богослов, который бы сумел выставить в надлежащем свете различие между духовною властью папы и чрезмерными притязаниями римской курии и провести правильную границу между духовной и светской властью». Это желание чрез двадцать два года позже исполнилось, когда нареченный епископ, Иоанн-Николай Гонтгейм, под именем Иустина Феброния издал свое замечательное сочинение о положении церкви и законной власти римского епископа3. В молодости Гонтгейм был учеником знаменитого лувенского канониста ван-Эспена, который находился в связях с парижским кружком Порт-Рояля и поддерживал сношения даже с янсенистами. Собственно в основе его сочинения лежит галликанская система, только пересаженная на немецкую почву: именно он отстаивал права епископов и государства против папского самовластия. От пап он требовал, чтобы они провели надлежащие границы для своих полномочий: но и сам Феброний не верил в то, чтобы они когда-либо согласились исполнить такое требование. Поэтому за дело должны взяться государи и защитить права своих местных церквей. На тридентском соборе не был решен вопрос о том, получают ли епископы свое полномочие непосредственно от Бога, или от папы. Феброний разделяет первое воззрение и ожидает, что в случае, если бы с помощью государей оно получило всеобщее признание, и в то же время были бы отвергнуты все папские притязания, то римская церковь опять получила бы свою прежнюю привлекательность для пародов. Епископы, говорит он, не должны забывать, что они преемники апостолов, и должны опять потребовать себе отнятые у них папой права. Доктора богословия и канонического права должны ниспровергнуть укоренившееся ложное учение о верховных судных правах и непогрешимости папы. Вместо папской системы должна выступить система епископальная, и абсолютизм ложных папских декреталий должен быть ниспровергнут. Вначале церковь отнюдь не была монархией. Апостолы были равны между собой, и Петр был только среди равных себе. Епископы имеют свои права непосредственно от Христа; папы получили свое приматство исключительно вследствие перенесения на себя прав, отнятых у церкви. Совершенно ложно учение, будто папа представляет собою всю церковь; истинный представитель церкви есть вселенский собор. Епископам принадлежит право самоуправления как наследникам того полномочия, которое вначале предоставлено было апостолам, чтобы управлять церковью. Этот древний порядок должен быть восстановлен опять. Но как? Как народу, так и священникам должно быть разъяснено, откуда ведут свое происхождение притязания папы, и насколько они лишены всякого основания. Следует созвать церковные соборы, а лучше всего вселенский собор, или, по крайней мере, поместный собор; в свою очередь римско-католические государи также должны собраться, чтобы раз навсегда положить предел власти и господству папы.