Укрощение забвения. Старение тела и страх перед одряхлением в японском массовом сознании

Старость особенна

Хотя Акико Хасимото пишет о проблеме дискриминации по возрасту в Японии и США, она делает замечание, которое имеет отношение к вопросу, обсуждаемому в этой книге: «В Японии старость особенная. Возраст остается законным критерием для дифференциации социализации» [Hashimoto 1996:40]. Движение от среднего возраста к пожилому в японской культуре представляет интерес с этнологической точки зрения, поскольку Япония контрастирует с другими промышленно развитыми странами, в которых, как отмечалось в главе 1, возраст обычно недооценивается или даже юридически запрещается для использования в качестве критерия дифференциации пожилых людей, в силу противостояния общества дискриминации в целом и дискриминации по возрасту в частности, см., например, [Littlefield 1997; Frerichs, Naegele 1997; Campbell 1991]. Публичный дискурс, который представляет собой характерное разделение жизненного пути в Японии, определяет начало старости в возрасте от 60 примерно до 65 лет и идентифицирует ее как время, когда достигшие этого возраста люди могут быть обоснованно выделены из других групп на основании того, что они стали старыми людьми, или «родзин».

Возраст 60 и 65 лет, в частности, является важным возрастом, определяющим наступление старости. К примеру, наступление 60 лет долгое время рассматривалось японцами как момент перехода к ней. В 1950-х годах Бердслей отметил, что человек, которому недавно исполнялось 60 лет, участвовал в ритуале, называемом «канрэки» (капгекг), — сборе семьи и друзей, на котором юбиляр получает красную шляпу и свитер, символизирующие переход во второе детство. Красный цвет ассоциируется с новорожденными детьми, которых по-японски называют «ака-тян», где «ака» — китайский иероглиф, обозначающий красный цвет [Beardsley et al. 1959]. Этот ритуал по-прежнему проводится по всей Японии, и даже среди тех пожилых людей, которые не выполняют «канрэки», он хорошо известен, а его значение полностью понятно.

Некоторые из самых ярких примеров публичного дискурса о старости представлены в административных программах для пожилых людей. Пенсионная система для сотрудников большинства компаний («косэй нэнкин», kosei nenkiri) предусматривает выплату пособий с шестидесятилетнего возраста, в то время как в рамках других пенсионных систем, таких как Государственная пенсионная система («кокумин нэнкин», kokumin nenkin) (для фермеров, владельцев магазинов и т. д.) и пенсионные системы Ассоциации взаимопомощи («кёсай кумиай», kyosai kumiat), наступление пенсионного возраста варьируют от 55 до 70 лет [Campbell 1992]. В зависимости от местных правил люди официально получают право вступать в местный Клуб стариков в 60 или 65 лет. В целях структурирования государственной политики в отношении пожилых людей японское правительство установило, что по наступлении 65 лет человек официально классифицируется как пожилой, или «родзин». Больницы, например, в которых 70 % коек занимают люди в возрасте от 65 лет, называются «больницами для престарелых» [Там же].

Публичный дискурс, под влиянием которого определяется национальная административная политика и программы, связанные с отнесением определенного возраста к старости, важен для понимания того, как начало этой старости определяют люди в Дзёнаи. Местное правительство придерживается национальной политики, определяющей, когда человек становится старым официально, и люди, живущие в Дзёнаи, часто говорят о своей неприязни к названию государственных домов престарелых «родзин хому» (го jin homu) по причине их отвращения к термину «родзин». Исходя из важности признаков, идентифицирующих старость, соответствие им системы возрастных градаций означает, что переход в более старшую возрастную категорию выступает как один из самых мощных символов старения. Однако, представляя этот публичный дискурс символически, возрастные категории не только усиливают его, но и могут использоваться в качестве аргумента для сопротивления вовлечению в этот дискурс. Вместо того чтобы спокойно прийти к старости, люди не стремятся отказываться от статуса человека среднего возраста, сопротивляясь вступлению в старшую возрастную группу и отождествлению себя с понятиями, которые непосредственно указывают на старость [Traphagan 1998а].

Частично это сопротивление может быть связано не только с принятием приписываемого статуса старого человека, но и со значениями старости в Японии. Анализ системы возрастных градаций свидетельствует о том, что, хотя старость там и обладает некоей спецификой, она имеет сходство с другим периодом жизни — детством. Клуб стариков является единственной возрастной ассоциацией взрослых, которая не дифференцирована по половому признаку. Как и Детская ассоциация, Клуб стариков включает в себя как мужчин, так и женщин, и, подобно детству, старость — это время, когда мужчины и женщины участвуют в групповой деятельности вместе. На протяжении большей части средних лет жизни деятельность мужчин и женщин, по крайней мере внутри деревни, в значительной степени разделена по половому признаку. Но когда они достигают пожилого возраста, они возвращаются к привычным социальным моделям детства — символом этого возвращения является ритуал «канрэки».

Люди часто разговаривают с пожилыми почти так же, как с маленькими детьми, замедляя речь и повышая тон голоса. Это особенно очевидно, например, в приемном покое больниц, где ожидающих приема у врача пожилых людей часто называют по имени, а не по фамилии, как это обычно делается при разговоре с посторонними. Подобное также происходит в банках, когда людей вызывают для обслуживания. И, как отмечалось ранее, при использовании терминов для обозначения бабушки и дедушки посторонние обычно используют уменьшительное окончание «-тян», а не более формальное «-сан» (поэтому обращение звучит как «обаа-тян» или «одзии-тян»). Крайне маловероятно услышать употребление такого же уменьшительного окончания в отношении человека среднего возраста. Посторонний человек не стал бы называть сорокапятилетнего человека «одзи-тян» или «оба-тян».

Этот тип корректировки стиля речи при общении с пожилыми, который называется в языковых исследованиях «аккомодацией речи» и не ограничивается особенностями разговора только с этими людьми, существует не только в Японии. Притом что исследования этого явления в геронтологической литературе ограничены, Райан и ее коллеги обнаружили аналогичную речевую аккомодацию, используемую в отношении 33 одиноких пожилых женщин, в Англии. В описываемых случаях в своем взаимодействии с пожилыми женщинами их помощники по дому часто использовали то, что авторы называют формой «детского лепета». Во многих случаях пожилые люди реагировали на аккомодацию речи положительно, «сигнализируя о привязанности, теплоте, заботе и симпатии» [Coupland et al. 1988; Ryan et al. 1986:17]. В Дзёнаи люди, совершившие переход от среднего возраста к пожилому, отвечают на вопросы об использовании этого типа речи одобрительно, заявляя, что это помогает им чувствовать, что с ними обращаются любезно и с теплотой. Однако многие люди после 60 испытывают неловкость, когда с ними разговаривают таким образом.

Анализ общих черт старости и детства представляет собой сложность. Но, возможно, наиболее примечательным общим признаком детства и старости является то, что и дети, и пожилые люди часто считаются милыми («каваий»). С людьми, так или иначе зависящими или потенциально зависящими от других, ассоциируются наивность и вызываемое ими чувство теплой близости и доброты. И если чувства близости и доброты никоим образом пожилыми людьми не отвергаются, связь старости с зависимостью ими оспаривается, когда они негативно реагируют на термины, указывающие на эту старость, или когда они сопротивляются вступлению в Клуб стариков. Это важно, потому что люди не обязательно выступают против самого факта старения — я никогда не видел, чтобы пожилые люди пытались одеваться подобно молодым, как это иногда бывает в Америке. Ни один из опрошенных никогда не выказывал желания проводить больше времени с более молодыми людьми (за исключением своих собственных внуков); вне семьи эти люди явно предпочитают проводить время со сверстниками. Безусловно, пожилые люди часто отмечают, что они предпочли бы не чувствовать связанного со старостью физического и умственного упадка, но последнее, как это станет ясно из следующих двух глав, связано с желанием избежать зависимости.

Основная причина, которой интервьюируемые объясняют свое сопротивление статусу пожилого, заключается в том, что они еще не чувствуют себя старыми. Большинство людей в 60 лет говорят, что они все еще чувствуют себя людьми среднего возраста и что они хотят продолжать участвовать в мероприятиях, подходящих для человека средних лет. Как отмечалось ранее, одна из самых молодых членов Клуба стариков вступила в него не потому, что была готова идентифицировать себя как «родзин» — в интервью она прямо заявила, что она не «родзин», — а потому, что хотела играть в деревенской гейтбольной команде, а для этого требовалось членство в КС. Действительно, как и в случае с мужчиной 60 лет, упомянутым в начале этой главы, который присоединился к КС, потому что хотел играть в го, раннее вступление в клуб обычно связано с желанием участвовать в деятельности, доступной только в рамках этого объединения.

Несоответствие между тем, как опрошенные жители относятся к своей возрастной идентификации, и тем, как их определяют более общие дискурсы, относящие человека к пожилым, они связывают с резким снижением смертности, которое произошло в Японии после окончания военных действий в Тихоокеанском регионе. В 1950 году средняя ожидаемая продолжительность жизни при рождении составляла 63 года у женщин и 59 лет у мужчин; к 1994 году эти цифры увеличились до 83 и 79 лет соответственно. В наши дни пожилые люди отмечают, что с учетом увеличения ожидаемой продолжительности жизни седьмой десяток лет следует относить не к старости, а к среднему возрасту. Живущие седьмой десяток лет люди утверждают, что как с точки зрения их физического состояния, так и с точки зрения состояния их ума они не чувствуют, что сильно изменились по сравнению с предыдущим десятком лет; начало какого-либо серьезного функционального упадка ожидается не раньше 70–80 лет. Другими словами, пожилые люди утверждают, что существует разрыв в дискурсе или смысловой структуре, определяющей старость как период жизни, и демографические изменения за последние 50 лет сильно изменили признаки старости для большинства японцев.

Разумеется, 50 лет назад люди тоже доживали до 80 и 90 лет. Хотя демографические изменения в Японии, несомненно, играют важную роль в восприятии людьми этапов жизни, в основе этого сопротивления лежит еще одна тема. Роль, которую зависимость играет в дискурсах о значении опыта старости в Японии, обусловливает протест пожилых людей против статуса «старого» человека. Пожилые люди могут в какой-то степени обоснованно рассчитывать на социальную поддержку от своих детей в «серебряном» возрасте [Hashimoto 1996]. Однако эта социальная норма находится в противоречии с другой социальной нормой, центральной для японской культуры, — избеганием обременения других, — и это противоречие в значительной степени влияет на переход людей от среднего возраста к пожилому.