Аистов-цвет

IX. ГЕЙ, КАК НАЧАЛИ ЧЕРЕЗ КУЛИКОВ ЕХАТЬ РУССКИЕ!

Из Куликова улетали аисты, когда Иванко с мамой вернулись домой. Его встретила Маринця — выбежала из хаты и показала язык.

— А у нас уже русские.

Маринця рассказала, когда шли они, то люди сначала прятались в ямах и погребах. А когда пригляделись, какие это жолнеры в зеленых мундирах, когда услышали, как они говорят, стали вылезать. А те жолнеры говорят: «что», а на девушку — «барышня». И наших людей они не обижают. И она уже не боится их и выносит на гостинец продавать булки, яйца и молоко и научилась говорить «салдатики» и «пажаласта».

— А ты был во Львове… — будто с завистью проговорила Маринця.

При упоминании о Львове Иванко погрустнел. После того как побывал там, потерял ко Львову всякий интерес. Осталась какая-то скрытая злость на этот город. По его улицам австрийское войско гнало арестованного отца, а русские солдаты — того доброго «пана». Оттуда Иванко понес в сердце тоску, которую, казалось, ничем не развеять.

Вернувшись из Львова, он обежал несколько раз огород, сад, все тропки, будто хотел растрясти эту тоску. Но она не отступала от сердца. Черная хата с мокрыми заплесневелыми углами смотрела на него так по-родному, отцветшие подсолнухи звали к себе созревающими семенами, и тропки на огороде манили еще и еще побегать по ним. А тоска не покидала.

А маме, наверно, было еще грустнее. Отца не стало. Теперь на всю семью зарабатывать должна была одна. Из тех вещей, что носила прятать к почтальону, осталась половина. Почтальон клял и эти вещи, и тех, кто их растащил. «Война. Хорошо, что жизнь еще есть у вас, пани-матко».

Такую печальную память оставило это путешествие во Львов.

Теперь Иванко должен был еще больше помогать матери. И Маринця учила его, как стать хорошим помощником.

— Ходи, Иванко, со мной за местечко встречать войско. Чтобы никто раньше нас не успел им что-нибудь продать.

И бегут они наперегонки. Войско идет, идет, а Маринця подбегает к солдатам и говорит: «Покупайте, солдатики. Вот вам яйца, молоко». Солдаты шутят, говорят: «Какая красивая девочка», — а потом покупают и дают много денег. Иванко не может так продавать, как Маринця. Но она не успевает предложить свой товар всем сразу, поэтому солдаты покупают и у него. Мать не нахвалится им. Теперь ей не надо идти куда-то вдаль от дома, на заработки. Только бы успевала печь пирожки, варить яйца, а уж Иванко сумеет их распродать. Маринця ему всегда поможет.

Но Львов не выходит из ее головы.

— Иванко, убежим когда-нибудь туда? Там мы продадим свое еще дороже.

Но Иванка теперь Львов не интересует.

А вскоре он и для Маринци печалью обернулся. Как пришли русские, так и с языка Проця Породько не исчезал царь.

— Во Львов приедет белый царь, возьмет всю землю галицкую под свою опеку, даст хлеб, волю и землю.

А Проциха говорила:

— Чисто совсем одурел хлоп на политике. Михайло Курило политиковал, вот и получил криминал, а этот хоть и не получил, так еще получит! — Проциха отходила от окна, глаза наливались слезами, и, глядя куда-то в себя, говорила:

— Белый царь — это тот же цисарь. Много тебе дал цисарь, что дети сидели все время на картошке?

А Проць кричал:

— Баба! — и тыкал пальцем на горшки и на детей.

— То-то и есть, что дети! Дети меня и удерживают.

Но Проць не дослушивал до конца, выходил из хаты, задрав голову кверху, уверенно улыбался, ничего не делал и братался с «русскими».

А один раз уже весной 1915 года Маринця прибежала к Иванку и сказала, что тато достали казацкую шапку, надевают все новое и собираются во Львов.

— Там белый царь будет что-то говорить.

И Маринця, гордая тем, что у нее такой умный отец, убежала в свою хату.

Проць уже мазал смальцем белый чуб, чтобы казался чернее, натягивал сизую шапку с красной китайкой и начищал сапоги. Маринця засмеялась — тато были сегодня совсем как кавалер. Проць подмигнул девочке, завязывая новый галстук.

Проциха наливала младшим детям мамалыги и шпыняла мужа:

— Подожди, подожди! Вот вернется Австрия, посмотрим, какой тогда будешь мудрый да как будешь одеваться в новые галстуки и молодиться, как кавалер.

А потом не выдерживала и уже говорила сквозь слезы:

— Да ты посмотри, у тебя же дети! Да нас же здесь перережут с тобой вместе, как поросят, когда Австрия вернется.

Проць поправлял шапку, глядясь в зеркало, испачканное мухами.

— Я тебе уже говорил: Австрии капут.

И, улыбаясь, подкручивал усы, любовался собой в сизой шапке:

— Что к лицу, то к лицу… Ничего не скажешь!..

Потом обернулся к жене, схватил за талию:

— Да ты лучше посмотри, какая шапка! Так, холера, и пристала к моей голове!..

Маринця и меньшие дети засмеялись неловко и стесненно, а Проциха оттолкнула мужа.

Хоть отец не хотел брать Маринцю с собой, но она все-таки побежала за ним, и пришлось Процю ее взять.

Из куликовских людей во Львов шли многие. Больше девушки и парни, но были и старики, малые ребята и девочки, как Маринця. Все шли смотреть на царя. По дороге Проць с Маринцей подсели на воз к знакомому «дядьку» и так доехали до Львова.

«А ведь отец окончательно спятил», — так думала Маринця, стоя возле ратуши во Львове. Вокруг было много народу. Теснота такая, что и стать негде. Люди размахивали шапками и все кричали: «Ура!.. Ура!..» А с ними махал и ее отец. А Маринце казалось, что они кричат: «Кра!.. Кра!..»

Совсем как вороны, когда осенью собираются в большие стаи. Маринця стояла, а ей оттаптывали ноги, и так было больно, что даже темнело в глазах, но она не осмеливалась и пикнуть, потому что кто же виноват, — сама побежала за отцом. Все тянула голову вверх, как гусак, чтоб увидеть что-нибудь. А видела только небо наверху, вокруг — море людей, а дальше — крыши домов.

Наконец отец взял ее на руки и показал царя, стоявшего на балконе. Низенький, в зеленой одежде, с рыжими усиками и бородкой, он показался Маринце похожим на дурачка Меме. И Маринця сказала:

— Меме.

— Что? — спросил отец.

— Царь как Меме.

Маринця засмеялась, а отец грозно посмотрел на нее и спустил с рук на землю. Потом люди побежали за царем, который будто бы вышел из ратуши и поехал на машине. Вся эта огромная толпа толкалась, кричала, и Маринця почувствовала, что и ей приходится перебирать ногами, потому что иначе может так получиться: ноги останутся на месте, а тело потащат дальше, и она упадет.

Отцову руку выпустила, уже не видно ей и сизой шапки. Теперь бежит по улице, вымощенной гладкими камнями, где быстро, как искры, снуют автомобили, в них сидят русские офицеры, а позади, как псы, бегут люди.

Бежала и вдруг услышала:

— Маринця, Маринця, подожди минутку!

Баба Василиха вставала с мостовой и держалась руками за колено. Потом подвернула юбку, и Маринця увидела, что колено у нее все в крови.

— Чтоб ему провалиться совсем!

Баба Василиха ругалась и на Львов, и на царя, и на людей, которые одурели не поймешь с чего, а с ними вместе и она. Маринця с бабой Василихой вышли за рогатку[11], а оттуда добрались и домой. Возле их хаты Маринцю встретил Иванко и сказал:

— А к вам пошел Меме милостыню просить.

Но Маринця была нахмурена и ничего не отвечала.