Аистов-цвет

XVII

Меня опять повели через тот двор, где умирали закопанные живыми по горло мученики за нашу революцию. Стояла уже темная ночь, ни одной звезды не видно было на небе. А та, что была при мне, осталась у Яноша Баклая. Он не решился вернуть ее мне при Йошке. Да пусть, пусть она светит ему и всем остальным правдивым сердцам, которые остались в том могильном склепе. Разве не ее правда подняла совесть со дна Йошкиной души? Я почему-то был уверен, что Йошка теперь пойдет в одних рядах со всеми и не выдаст никого.

Хоть и темень, а я опять вижу тот тупой угол тюрьмы, только теперь перед собой, а не позади. И две двери, одна против другой, каждая словно в страшную неизвестность. Но теперь тюремный страж толкает меня в ту, что слева. Куда она ведет?

Позднее я узнал, что в этой части тюремного дома был зал, где судили, выносили смертные приговоры. От него шел коридор, а затем лестница — наверх, в комнаты, где заключенных допрашивали следователи. Если мы миновали двор и этот коридор и я жив, значит, ведут не на казнь.

И в ту минуту, когда моя душа замерла в ожидании нестерпимых страданий, я будто услышал твой голос, девушка моя.

«Юрко, Юрко, мой донской казаче. Я здесь, я возле тебя, пришла тебя спасать. Ведь недаром я повела тебя к фотографу и он уговорил тебя надеть форму донского казака. Помни же сейчас, кто ты».

Да, да, я помню об этом, моя комиссарочка… Назову ли я когда-нибудь тебя «моя женушка»?..

Я уже стою перед хортистским офицером, а лицо у него красивое, как расписное яичко. Неужели люди с такой красотой могут посылать на смерть, быть врагами революции? Но его серые продолговатые глаза, обрамленные черными длинными ресницами, так пренебрежительно смотрят на меня…

— Где твой военный мундир? — спрашивает он меня по-венгерски. — Думаешь, если переоделся, так это тебя спасет? Но я все-таки хочу знать, куда ты дел свой мундир? Вы все такие же негодные солдаты своей, революции, как и ваш Бела Кун.

Я все понимаю, что он говорит, но молчу. Теперь, когда этот хортистский красавчик заговорил, лицо его стало отвратительным. Блекнет красота, когда с нею соединяется жестокость. И сердце мне доносит, что этот высокий, ладно сбитый человек, стоящий передо мной, может с красивой улыбкой выносить жестокие приговоры.

— Куда же ты дел свой военный мундир? — нажимает он, играя глазами, красуясь своей силой и властью.

Знаю, знаю, это только начинается с мундира, а дальше пойдет и о другом.

— Нем тудом, нем тудом, — отвечаю и достаю из-под пиджака зашитую под подкладкой фотографию. — Я русский военнопленный, казак донской, — говорю ему по-русски. — Смотрите, кто я. А это — девушка моя, ждет меня дома.

Он взял меня рукой за подбородок и крепко сдавил.

— Ходил смотреть на побитых коммунистов? Своих искал? Там не нашел, так здесь, здесь найдешь.

Но сколько он меня ни допрашивал, стараясь вывернуть мою душу, я повторял одно: «Нем тудом».

Меня бросили уже в другую камеру. Никого из тех, кто там сидел, я не знал. Ни к кому по-мадьярски не обращался. Среди заключенных были большей частью рабочие завода Чепель. Все они уже побывали там, где пытают. Пробовали заговорить со мной, но я помнил, что здесь может быть свой Йошка, и повторял: «Нем тудом, я рус».

Заключенные настороженно смотрели на меня, наверно думали, что я детектив и словами «нем тудом» только прикрываюсь. Тяжело переносить пытку недоверия. Мне хотелось распахнуть перед ними всю душу, всю тревогу выговорить, всю боль, а я молчал, и они ощупывали немыми взглядами мою стиснутую тоской душу.

На какой-то день, а в тюрьме дни похожи один на другой и все вместе сливаются в один зловещий тюремный день, кого-то берут, ведут куда-то, кого-то приводят с допроса, с пыток, кого-то забирают на суд, а после суда держат в смертной камере, а вот тебя с твоим «нем тудом» это все минует. Что это, что все это значит? Действительно ли ты русский военнопленный и к революции не имеешь никакого отношения? Почему же тогда сидишь в этом военном застенке? Или, может, тебя сунули сюда, как тайного детектива, чтобы обо всем подслушивал?

А потом тебя, как и других, выведут из этой камеры, но поведут не на муки, а к тем, кому ты будешь с радостью обо всем докладывать? И, кроме всего прочего, как ты одет? Ведь ничего у тебя нет от твоей военной формы. Если делали из тебя детектива, то плохо старались. Сразу видно, глупые, грубые руки. И так получается, что для детектива никакого таланта у тебя нет. А может, это хорошо, люди, что его у меня нет? Может, хорошо?

Но однажды заключенные в этой камере так заговорили между собой, чтобы и я об этом услышал. Наверно, проверяли, дойдет ли до меня и какое произведет впечатление то, что один из них рассказал.

Вчера на рассвете повесили на дворе тюрьмы семерых видных коммунистов. Один из них, когда перед казнью спросили о его последнем желании, сказал, что хочет умереть с красной звездой на фуражке. Так он и умирал. И в этом хортистском застенке те, кого осуждали на смерть, имели право на последнее желание. И его удовлетворяли, потому что и здесь для постороннего глаза хотели быть добрыми. А один сказал: «Я хочу плюнуть на вас» — и плюнул. А еще повесили рядом с ними Йошку, того, кто их всех повыдавал. Он все плакал и просил тех мучеников простить его. И тот, который умирал с красной звездой на фуражке, будто крикнул: «Я изменников не прощаю!» И Йошка заголосил, как сумасшедший, ему заткнули рот, а когда вешали, привязали руки к ногам, чтобы не выбросил изо рта то, что заткнули. Изменников хортисты тоже не милуют. Да и может ли быть дорогой жизнь, купленная предательством?

Ясно, что все это говорили для меня. Мол, если ты такой, как Йошка, то знай: жизнь свою этим не спасешь.

А я спасал другим, но спасал, а не принимал муки, хоть и готов был умереть за то, за что боролся. Так же, как и тот, что умирал с красной звездой на фуражке. Может, это Янош Баклай? И с той, твоей звездой ушел в могилу. И ты мог бы умереть так же достойно. Не оставить ли тебе всю эту игру с «нем тудом», не пойти ли с гордо поднятой головой и высказать хортистским палачам все, что думаешь о них? Сделаешь так — сразу получишь достойную смерть, а не эти подозрительные, полные презрения взгляды людей. Но подожди, еще неизвестно, что с тобой здесь сделают, поверили ли в твою ложь?

«Поверили, поверили, — будто шепчешь мне, Уленька моя. — Ты должен выжить, я этого хочу. Знай: море может пересохнуть, камни искрошатся, а наши сердца неразлучны. Веди дальше свою линию, как начал. Я, я тебе так приказываю. Достойно умирать надо тогда, когда уже никакими силами нельзя выжить. Хитрость с врагами — это не предательство, а цвет, сила разума. Суметь выжить — значит врага победить. За смерть наших людей живые должны расплатиться».

Расплатимся, расплатимся, девушка моя. Только бы здесь, в этом застенке, жизнь не загубить. Не судите меня, люди, своими тяжелыми недоверчивыми взглядами. Если бы вы могли заглянуть в мое сердце! Но не могу открыть его вам. Такое время, — тюрьма.

Но, наверно, ваше сердце и другое что-то доносит вам обо мне. Слышу, говорите вы и о таком.

Один французский журналист будто бы попал однажды сюда, на тюремный двор, где закопали людей по голову в землю. И уже написал об этом во французской газете, чтобы весь мир узнал, как расправляются с коммунистами хортисты. И хоть Франция была первой в хоре врагов Венгерской советской республики, хоть она приставила к румынам своих офицеров и оружие им дала, но есть и во Франции люди, которые видят, кто несет правду для людей.

Не потому ли рассказываете об этом, чтобы и я заговорил по-венгерски и сказал, кто же мог доставлять эти сведения французам. Видите, какие высокие тюремные стены, какие тяжелые замки везде, какие маленькие наверху оконца и как далеко от улицы, а вот ведь знают здесь даже о том, что пишут во французских газетах. И как это ухитряются передать, если сюда, в камеру, никто, кроме двух надзирателей, не заглядывает? Может, кто-нибудь из тюремных надзирателей передает все это вместе с баландой из свекольной ботвы, которую приносят два раза в день? Но который, который из них? Шандор или Ференц? Детектива это сразу же начало бы мучить, но к чему знать это тебе. И верно. Я только радуюсь, что есть такая добрая душа в этой тюрьме. Нет, мои дорогие люди, я не детектив. Но и радости своей вам не покажу. Я «нем тудом» и этого буду держаться. Такую здесь веду линию, никому это не мешает, а мне, может, и к добру будет.

Но вот к нам бросают одного из той камеры, где был я неделю или больше назад. Только его одного я и запомнил, он стоял ближе всех к нам, когда со мной говорил Баклай. Он сразу начал рассказывать заключенным, что привели его прямо с суда, дали десять лет каторги, а есть и такие, что получили больше и даже пожизненную. Он остановил на мгновение свой взгляд на мне, и это здесь не осталось незамеченным.

— Это рус пленный. Не понимает по-венгерски, потому такой молчаливый, — объяснили ему.

Но тот, осужденный на десять лет каторги, слышал, как Янош Баклай предупреждал меня про Йошку и говорил со мной по-венгерски.

Сейчас, сейчас вся моя игра в «нем тудом» лопнет, как мыльный пузырь. Но новенький так посмотрел на меня, словно впервые увидел. И я ничем не показываю, что уже видел его. Может, он действительно не узнает меня, а может, придерживается тюремного неписаного закона — не узнавать того, кто еще не был на суде, чтоб не повредить человеку.

Он перечисляет фамилии всех, кого судили с ним, и говорит, сколько кто получил. И Яноша Баклая упомянул, будто хочет подать мне о нем весть. «Значит, узнал меня», — делаю я для себя вывод.

— А такой воин революции, как Янош Баклай, получил двадцать лет каторжной работы.

«Двадцать лет!.. — Меня прожигает, будто раскаленным железом. — Двадцать лет. Не справить Яношу своей свадьбы. Не дождется его Магдушка. А ведь это я, я потащил его за революцией».

«Зато хоть не смерть он получил, не смерть, — будто утешаешь ты меня, моя Уленька. — Ой, ой, это все еще как может по-другому обернуться. Разобьем контру и освободим Яноша. Главное — жизнь при нем».

И тот, кто рассказал обо всем, словно подслушав мои мысли, говорит:

— Все же каторга лучше, чем смерть.

Он опять остановил на какой-то миг свой взгляд на мне и, опять обернувшись ко всем, радует нас вестью:

— А еще лучше тем, кому удалось бежать, как, например, Белу Куну и Тибору Самуэли.

Эта весть принесла великую радость всем, кто был в камере.

Уже позднее я узнал, что Тибора Самуэли хотели перехватить на австрийской границе, и, чтобы не даться в руки врагам, он застрелился. У Бела Куна судьба сложилась иначе. Но весть, что они сейчас не в хортистских застенках, осветила нас надеждой, радовала каждого, кто пошел за ними, кто слушал их слово. Только я из-за своего «нем тудом» не мог выразить вслух эту радость.

Но хорошо, что услышал я все до того, как пришли за мной. Забрали и повели, а куда — об этом в тюрьме не говорят.

И опять передо мною знакомый длинный коридор, перерезанный решетками, которые открываются за мной и закрываются. Сколько мучеников и сколько раз — днем и ночью — слышат в камерах этот зловещий грохот решетчатых дверей. Кого-то повели, кого-то повели. А куда?