Аистов-цвет

XVI

Пробиваться через высокие горы, через леса и долины, через пространства, что разделяют нас. Не соколом ли стать это значит? Не стать ли орлом? Разбивать крыльями тучи. К солнцу ближе, к мечте, к тебе. Но слышу, слышу, что бы ты мне на это сказала. Не то ли самое, что сказала тогда, когда мы встретились в Харькове в березовой роще возле госпиталя? «Куда партия меня посылает, туда и иду. Приказ, Юра, выполнять надо». Так, так ты тогда говорила. И сейчас смотришь васильковыми глазами в мою душу, и эти слова твои словно прожигают меня: «Забыл, что тебе сказал Калиныч? Знаю, знаю, моя птаха, это его приказ — возвращаться мне в Будапешт. А сердце хочет с хлопцами, с нашими героями идти, к тебе пробиваться.

«Но у тебя должна быть своя, высшая воля, которой покоряется и сердце, и разум, и вся твоя жизнь. Есть у тебя это, Юрко?»

Есть у меня и это, Уленька, есть. Ведь ты же видишь, куда я иду. Уже возвращаюсь в Будапешт. Но хочу побывать и в Хатване. Может, разузнаю что-нибудь о русских военнопленных, с которыми здесь лежал в госпитале. Хоть бы удалось встретиться с кем-нибудь. С кем же Калинычу работу вести, если своих людей не будет. Найти бы еще Кароля и Яноша…

Слышу (а я все время прислушивался, что говорят в народе), что в Хатване возле станции в камышах уже три дня лежат расстрелянные наши красноармейцы. Пошла бы ты, Уленька, посмотреть на них? А я уже иду, потому что одна мысль меня нестерпимо жжет: «Может, там Янош и Кароль?»

Так, беседуя с тобой, я немножко пришел в себя после встречи и разлуки с Молдавчуком и его хлопцами. И вот уже добрался до станции в Хатване. Ой, ой! А здесь полно гусаров, так и пронизывают каждого глазами. Хотите, проклятые, и в мою душу нырнуть? Э, нет, я хлоп веселый — даже улыбнуться могу. Чтоб на вас на всех шкура загорелась, чтоб вас то побило, что в тучах гудит, чтоб на моих глазах всех вас земля покрыла! Но ничего этого сейчас не происходит, сколько бы вас ни клял. Сегодня ваша взяла, радость вас распирает. Но посмотрим, что будет завтра. Завтра, завтра — наше, ироды проклятые.

И уже миную эту станцию. Стараюсь так пройти в те камыши, чтоб не бросалось в глаза. И вот смотрю на побитых наших солдатиков, у которых уже и глаза вороньем выклеваны, мух с их лица прогоняю, вглядываюсь в их искаженные смертной мукой лица. Но ни Яноша, ни Кароля, ни другого кого из знакомых среди них не узнаю.

Янош и Кароль! Где же, где проходят сейчас ваши пути-дороженьки? Может, и вы, как Молдавчук, пробиваетесь сейчас с каким-нибудь отрядом на восток? Вот будет радость, если вы дойдете. Знаю, тяжело добраться к тому берегу. И я пошел бы вместе с вами. Но я солдат революции прежде всего. Я там, куда меня ставят. И уже иду к тому месту, где бывший мой госпиталь стоял в Хатване. Что там сейчас?

Не вернулся ли уже пан, чтобы завладеть своим имением? По всему видно, что так оно и есть. Но иду, должен разведать для Калиныча все, что где делается. И уже миновал камыши, смотрю, как мне идти дальше, ничего подозрительного не вижу. Но что это? Кому это и кто кричит за моей спиной:

— Бидеш коммуништа!

Не оглядываюсь, иду. Нет, это не мне. Я веселый человек, скитаюсь по свету, документы у меня кто-то украл, а может, и сам потерял. Ведь все может случиться, на то война, разруха. Попробуй поезди в поездах, столько там народу. А на дорогах, на станциях что делается. Нет, не меня окликнул этот нудный голос…

— Бидеш, бидеш коммуништа! — и уже этот голос ударяет меня, как тяжелой палкой, и вгрызается вместе с чьей-то рукой в мое плечо.

— А, своих искал? Сейчас пойдешь туда, куда и они.

И уже вижу: два тайных детектива в гражданском наставили на меня пистолеты. Наверно, сидели в камышах, выслеживали, кто будет сюда приходить. Потому и лежали так долго здесь наши бедные расстрелянные воины, чтобы других прибавить к лежащим. Что мне на этот крик детективов говорить?

Уленька моя! Не ты ли мне подсказывала это слово? Ведь это я стою возле тебя на фотографии в форме донского казака. И вот я уже рус пленный. И на все выкрики детективов отвечаю:

— Нем тудом, нем тудом[27].

— Как «нем тудом»? А кто же ты, кто?

— Я рус пленный.

Как это все сорвалось с моих губ? Не лучше ли было говорить так, как мы условились с Калинычем: что я бродяга, работу ищу.

«А что тебя потащило смотреть на расстрелянных?» — «Как что? А может, я хотел что-нибудь взять себе из их одежды. Видите, какая у меня. А может, с кого и часы бы снял. Да, да, я бы это сделал, паны, в чем вам и признаюсь. Я и таким вором хотел стать».

Но я этого не сказал, и они мне другое кричат:

— Рус пленный? Может быть, из тех, кто пошел с интернационалистами? Порядочные пленные в лагерях на работе, а тебя где схватили? Мели, мели, собака, свое. Как станешь перед другими, они из тебя сразу язык твой настоящий вытащат. Рус пленный? А что на тебе надето? Где твоя форма?

Не ищи беды, она тебя сама найдет. Бед много на свете, из многих ты выкрутился, а ту, что сейчас на тебя глаза таращит, обойдешь ли? Что им дальше, что говорить? И пока придумываю для них свою историю, отговариваюсь одним: «Нем тудом, нем тудом!»

Довели меня до станции и передали гусарам. Ушли, наверно, старшему докладывать обо мне; те, кому передали, не ведут меня ни назад, ни вперед. «Наверно, поведут тебя, Юра, туда, где схватили: к тем расстрелянным, чтоб и ты упал возле них мертвым телом». Смерть моя! Если уж должен буду умирать, вытащу спрятанную красную звезду и приколю на фуражке. Девушка моя далекая! Будешь ли ты знать, где я упаду, где бросят меня в могилу? Но ты словно шепчешь мне: «Юра, Юра, да разве с тобой такое не было? Было, и не раз, а жив».

И ведь правда, меня не расстреляли в Хатване, а везут в Будапешт. А куда? В тюрьму Маргет-Керут. Не был еще в венгерской? Так посмотри, каково там. Только неизвестно, расскажешь ли ты о ней кому-нибудь, выйдешь ли из нее. А здесь, в Будапеште, ждет тебя Калиныч, а ты не придешь, угодил в Маргет-Керут, не сумел задание выполнить. Так-то ты послужил революции, такой ты коммунист.

Мука моя! Отпусти меня, чувствую, ждет впереди что-то еще тяжелее. А может, так и надо, чтоб закалялся и мог выстоять перед тем, что готовят мне палачи Хорти.

А теперь смотри, разглядывай тюремный дом, может быть это последний из всех, что ты видел.

Маргет-Керут…

Кто бы ни прошел мимо этого высокого длинного дома, сразу почувствует: это тюрьма. Об этом говорили не решетки: в окнах, выходивших на улицу, их не было. Это был корпус, где господствовала тюремная служба, канцелярия Хорти. Весь дом — кирпично-серый, многоэтажный, с небольшими окнами — внешне мало чем отличался от других, стоявших на этой улице, по которой не одна жизнь прошла, чтобы оборваться как раз здесь, в этом могильном заведении, куда привели и меня.

О том, что это тюрьма, говорили только широкие ворота с узенькой дверью в них, словно бы врезанные посредине в этот дом. Путешествуя по белу свету, я позднее видел не одну такую тюрьму, как эта.

Слева от нее на горе высился вдали среди августовской зеленой листвы старый королевский замок. Там теперь правил Хорти. Сидя в белых перчатках, придумывал разные казни для коммунистов. И тебе он уже какую-то приготовил, Юрко Бочар. Потому и не расстреляли тебя на месте, а привели сюда. Смотри, помни свою последнюю дорогу.

И я прощаюсь со светом, а в сердце у меня такая боль, словно вся наша революция на глазах у меня погибает.

Хочу бежать спасать ее, я должен это сделать, а меня толкают навек в эти тюремные ворота, мне уже не вырваться. И вот они закрылись за мной, как закрылись не за одним. Тяжелый потолок тюремного дома уже висит надо мной, словно вся вселенная с ее тяжестью, муками и страданиями легла на мои плечи.

Теперь ведут меня не гусары. Сразу же за воротами слева вижу окошко, и тюремный надзиратель толкает меня туда. Из окошка какая-то тюремная голова спрашивает меня по-венгерски, как моя фамилия. Но я повторяю свое:

— Нем тудом.

Я уже удерживаюсь, не говорю, что я русский военнопленный. Что толку говорить с этим самым младшим чином, что сидит за окошком? Одно знаю: я хочу жить, а здесь тюрьма и может скоро прийти смерть. Надо присматриваться, взвешивать каждый шаг. Пока что спасаюсь одним: «Нем тудом». Но неизвестно, кого еще я могу здесь встретить? Может быть, тех, кто знает меня и рад будет доложить тюремной страже и следователям, кто я такой.

Тот, что в окошке, на мое «нем тудом» так мне тычет рукой в подбородок, что у меня темнеет в глазах. Больше не подаю ни единого звука. Я в ваших руках, каины революции, ничего не поделаешь. Уметь ничего не сказать — это теперь тоже будет моя сила.

Меня, уже избитого, окровавленного, ведут по лестнице вверх, потом толкают, чтоб шел по висячему длинному коридору с окнами слева. Он соединяет этот первый дом, выходящий на улицу, с другим, что стоит во дворе, здесь уже решетки. Позднее я узнал, что этот коридор заключенные называли — «мост вздохов». Человек отсюда должен был прощаться со всем прекрасным, что встречал в жизни: здесь еще можно было увидеть, что делается во дворе.

И я, проходя этим коридором, вижу первый тюремный двор, а посреди него клумбу, где еще цветут цветы. Как страшно видеть их здесь! В своем ярком цветении, залитые лучами солнца, они говорят мне, какое это счастье — жизнь. И вот она может здесь погаснуть.

Конец этого коридора замыкала дверь из решетки. Здесь его пересекал другой широкий тюремный коридор. Решетчатая дверь с грохотом открылась и закрылась за мной, словно пасть Смока. И Смок уже схватил меня, только еще не проглотил.

Первый тюремный коридор — «мост вздохов», — может быть, нарочно сделали длинным, чтобы человек мог, проходя здесь, перебрать всю свою жизнь и вздохнуть о ней. Если он кончился только одной решетчатой дверью, то второй, протянувшийся от него направо и налево, весь был прорезан такими дверьми. Здесь уже все говорило о тюрьме. По обе стороны — камеры, словно входы в могилы. Вот сейчас в какую-то из них втолкнут и меня. Но нет!.. Одна и другая решетчатые двери с грохотом открываются и закрываются за мной, а тот страж, что идет впереди меня, что-то иное в мыслях держит, не останавливается; а тот, что позади, все толкает меня ногой: мол, не заглядывайся. «Это еще не твое, тебя другое ждет».

И скоро я вижу, что может со мной быть. Меня сводят по ступенькам вниз. Свежий воздух словно ножом ударяет по лицу. Уж не на смерть ли ведут тебя сейчас через узенький проход между стенами тюремных зданий? Смотри, вот какая будет твоя смерть.

Глаза мои упираются в залитый вечерним солнцем второй тюремный двор. Люди, люди, живьем вкопанные в землю! Я вижу только их окровавленные головы, что торчат из земли. Еще живые! Несколько хортистских палачей с диким ржанием бегают среди них, ударяют в эти человеческие головы ногами, словно это футбольные мячи.

— Хорошо бьют, а? А ведь не подскакивают вверх. Почему это так, почему? Может, твоя голова полегче и подскочит, если по ней будут так бить? — сладко хрипит за мной тот, что идет позади.

Угасающие глаза мучеников провожают меня своим смертным взглядом на этой многострадальной дороге.