Аистов-цвет

XVII. А ЧТО БЫЛО ПОТОМ

— В очередь! В очередь! Станьте в очередь, иначе ничего не получите! — неприятным тонким дискантом по-русски кричала светловолосая панночка и закрывала большой крышкой котел с супом.

Хлопы, старухи, женщины стояли вокруг нее, подставляя миски, кувшины и другую посуду.

— В очередь!

Но люди не двигались, чтобы стать в очередь, еще ближе подставляли посуду и оглядывались друг на друга, стараясь понять, что хочет от них эта панночка.

— В очередь! Нахалы! Какие неблагодарные!

Панночка злилась, и люди видели, что это на них, но ее крик тоже возбуждал злые огоньки в их глазах.

— Вы нам лучше скажите, что мы должны сделать, чтобы получить эту ложку постной зупы?

Тон мужчины был упрямый, жесткий, и панночка притихла. Потом показала, как надо стать, приговаривая: «Вот так».

— А, значит, надо стать один за другим, — и люди начали становиться.

— За постной водой да еще и порядка хотят. Муштруют тебя! — Человек, который тянулся к панночке первым, сплюнул и вышел без супа из барака.

— Еще подлейте чуть. Семья большая у нас, — просила какая-то женщина.

— Нельзя. Вас много. Всем не хватит.

Люди подходили по очереди, получали свое и отходили.

— А чтоб тебя черт побрал с этим богатством. Сидел бы человек на месте, не рыпался. — Такое говорили те, кто побогаче. Подходили, хмурые, к котлу, подставляли посуду и отходили в гневе.

А бедные стояли тихо, неслышно подходили, брали с благодарностью пшенную постную похлебку и так же тихо отходили.

— Нет, московское панство еще не спятило, чтобы открыть свои сундуки, раздать землю, пустить вас в свои дома и сказать: «Идите, люди добрые, за то, что слушали, как красно говорили ваши Качковские, Бобринские, за то, что тянули руку за ними. Идите! Ведь вас согнала с места война, добро ваше раскрадено, а села ваши сожжены». Нет, дураков там не найдется, одни только мы такие.

— Вы, кум, не очень язык распускайте, это не безопасно. За такие слова могут наложить на вас и арест. Разве не знаете, сколько народу уже арестовали, а все потому, что головы у нас дурные.

Так говорили хлопы в хвосте за похлебкой, а Маринця стояла и слушала. В барак вошли посторонние люди. Какие-то паны, подумала Маринця. Среди них были поп и полная краснолицая женщина, как видно, попадья. Люди притихли, ждали своей очереди.

Паны стояли возле светловолосой панночки и, улыбаясь, с видом благодетелей поглядывали на людей, подходивших за супом. Когда Маринця подставила свою большую миску, которую дала ей старушка, чтоб больше налили, попадья сказала:

— Смотрите, какая хорошенькая! Ты откуда?

И Маринце опять пришлось рассказывать свою историю.

— Оставайся у меня.

От такого предложения Маринця растерялась, не знала, что отвечать. Но к утру так и получилось.

Солнце еще стояло высоко, а уже многие люди запрягали возы, чтобы ехать дальше. Те, у кого не было своих лошадей, доставали на беженском пункте. Это были больше подводы крестьян, которых посылали в наряды, чтобы перевозить беженцев.

Невестки, дочери, зятья старушки складывали все на воз и собирались уезжать. А Маринце советовали:

— Оставайся, глупенькая. У них нет детей, вот ты и станешь дочкой, панночкой будешь. А сюда наведывайся, — может, еще и своих встретишь. Только зачем тебе свои? Это же счастье! Кто бы не хотел такого, только не каждого возьмут. Вот та, Мартуська, что потерялась так же, как ты, она не побоялась, пошла к одной пани.

Все уже влезли на воз, а Маринцю не приглашали. Старший зять свистнул кнутом, лошади тронулись.

И когда на другой день Маринця увидела в беженском лагере попадью, то уже сама начала просить:

— Возьмите меня, сладкая пани, возьмите. Я все вам буду делать.

Это было два дня назад, а сегодня домашняя челядь попадьи Ефронии суетилась больше, чем когда-нибудь. Готовились к именинам.

На именинах матушки должно было собраться много важных гостей. Среди них городской голова, который был в то же время и председателем комитета помощи беженцам.

Ему приходилось работать в этом комитете вместе с отцом Василием, у которого были солидные связи с центром, и потому на нынешние именины он шел весьма охотно.

И много других влиятельных гостей должно было прийти сегодня вечером. Поэтому челядь с ног сбилась от спешки и обливалась потом, ощипывая цыплят, обжигая поросят, жаря гусей. Звон посуды, голоса людей, крик кур, топот ног сливались с запахом моркови, лука, крови. Все здесь говорило: «Сегодня именины матушки Ефронии».

Маринця время от времени забегала в кухню и выносила из комнат мыть новые партии тарелок, ложек и прочего. Была она одета в светло-розовое платье, похожее на то, что было на Мартусе.

Только на голове был все тот же платочек, в котором еще из родного дома выходила. Как ни просили матушка и пан отец снять этот хлопский платочек, но Маринця ни за что не соглашалась. Платочек был куплен на те деньги, что дал ей жолнер, и потому Маринця решила никогда с ним не расставаться.

На кухне звенели вилки, ложки, ножи, и с ними вместе трещали языки челяди. С гневом, иронией и усмешкой выплескивали слова и вмиг стихали, когда на кухню заходила матушка. Маринци они не боялись, считали, что еще мала, и при ней продолжали свои пересуды. Но Маринця не пропускала ни слова, нарочно вертелась на кухне, то теребя горох, то вытирая тарелки.

— Вы видели? Кому смерть, а кому война несет и богатство. Городской голова на деньги, что собирают с людей для беженцев, новый себе дом отгрохал. Директор гимназии — приданое для дочки. И наш батюшка тоже не без прибытков. Как приехали перед войной сюда, такие были задрипанные, матушка в одной сорочке, а теперь, как стали в комитете, вон какие балы заводят. А вы думаете, что это так, за здорово живешь посрывали людей с места? Есть такие, что и на чужой беде карманы себе набивают. Для кого война, а для кого…

— Только кому их проверять, если у батюшки и наверху есть рука. Там есть самый старший, что деньги выдает на беженцев, так он их брат. А племянника своего думают посватать на директоровой дочке. А городской голова какой-то далекий родич матушке.

— Потому что всех голов, которые могли бы правды доискаться, послали на фронт… А беженцам — беда. Ведь им обещали здесь и то и другое. Вот люди и погнались…

— Э, вы войны еще не видели. Если бы такое, не дай бог, сталось и тут… Люди оттуда рассказывают про такие страхи!.. И вы бы сорвались и полетели, как они.

Разговоры не переставали литься, переплетаясь то смешками, то грустными восклицаниями. И Маринця слушала.

На кухню зашла горничная матушки Килина с красными, опухшими от плача веками. Молча принялась вытирать посуду.

— Ну как, узнали что-нибудь? — спросила тихо кухарка, у которой были большие коровьи глаза и в них светилась особенная ласка и тишина.

— Расстреляли!.. — Килина сжала губы, сдавила крик в груди.

— Р-а-с-с-т-р-е-л-я-л-и? — вытянулось это слово страхом на всех лицах.

Работа замерла, а полотенце из рук Маринци упало на пол.

Еще вчера, когда было совсем темно, Килину вызвал какой-то незнакомый и сказал, что должен передать что-то от мужа. Килина попросилась у матушки, чтобы эту ночь не ночевать дома, и пошла с незнакомым, который, как оказалось, был из соседнего села и служил с ее мужем в одном полку.

Килина бросила вытирать посуду и рыдала уже в голос. Последние слова будто выхлипывала:

— Присудили полевым судом к смерти, будто за то, что людей против войны подбивал.

«Верхового, наверно, верхового расстреляли», — толкнулась мысль в голове Маринци.

— Такая наша жизнь. Хоть бы тело где-нибудь найти, — убивалась Килина.

Все горько вздохнули и молча взялись опять за свою работу. Только Маринця сидела бледная и не двигалась. Глаза, как две замерзшие капли, смотрели стеклянно и мертво. Там отражалась рыдающая, сгорбленная Килина.

Вот и она уже перестала всхлипывать и принялась опять вытирать посуду, а Маринця сидела все так же.

На кухне залегла тишина. Шорох картошки, моркови, гороха, который чистили, будто подчеркивал ее.

И тут Маринця словно вырвалась из своей окаменелости, зарыдала.

— Что тебе? — спрашивали испуганно люди.

— Верховой!.. Верховой!.. — И Маринця с рыданиями выбежала из кухни.