Аистов-цвет

VII. ВОЙСКО ИДЕТ

Оно ехало и шло по Куликовской дороге, все в голубых светлых мундирах и все на восток — туда, где начиналась война.

Люди бросали работу, выбегали на гостинец и смотрели. А бедные жолнерики[6] все просили пить, жажда сушила их горло. И женщины выносили ведра с водой и молоко. Но куликовцы искали и какого-то заработка. И вот через несколько дней уже начали выносить вареные яички, булки, молоко и продавать. На такое дело больше посылали детей, потому что жолнер, идущий на войну, не может спокойно видеть таких, каких и он сам оставил дома.

Маринця тоже бегала за жолнерами и продавала булки, яички, молоко. Жолнеры были ласковые и бросали ей в фартучек крейцеры. Один дал ей целую крону и ничего не хотел брать у нее за эти деньги, а сказал:

— Скажи маме, пусть сошьет тебе новую юбочку.

Маринця долго держала эти деньги в руке, и грусть сжимала ее сердце. Кто знает, вернется ли этот дядя домой? Где-то там надвигается страшное чудовище Смок — чтобы смоктать и заглатывать людей. Кто может его побороть, кто может?

Деньги, которые подарил ей жолнер, она отдала, как и все, матери:

— Мамо, а эту крону жолнер дал мне на юбочку.

Но мать махнула рукой и ответила:

— Не до обнов теперь. Война.

Маринце было очень грустно в тот вечер, ей очень хотелось бы получить новую юбочку, а вот выходит, что нельзя. Война…

С каждым днем она чувствовалась все больше и больше.

Однажды вечером в Куликове задержалось войско и расквартировалось по хатам. Трое пришло и к Породькам. Это были первые жолнеры в хате. Двое пожилых, а третий — высокий, молодой, с красивыми черными глазами и очень печальный. Все трое жолнеров были откуда-то из-за Карпат, а говорили так же, как говорят и в Куликове.

Маринця про все это сразу рассказала отцу, который скрывался теперь в хлеве. Процю очень хотелось зайти в хату, поговорить с ними. И пусть все черт поберет, что дальше случится. Но Проциха утихомирила хлопа: все-таки лучше хлев, чем Гминд или Талергоф. Уже одного того хватит, что за его политику схватили деда. А теперь и сам он может скакануть в беду. А дети, а дети?

— Тату, не идите в дом, — просила Маринця. — Я буду все слушать, про что они говорят, и вам рассказывать. Ведь правда: что, если вас схватят?

— Э, нет, эти жолнеры не мадьяры. И кто из них что знает про меня? Пришли и ушли.

— Но кто-то может зайти в хату из таких, что знают, как ты тут политикой занимался, — допекала Проциха.

Утихомирили все-таки Проця, и он сидел возле свиньи в хлеву, а Маринця с матерью были в хате.

Проциха разжигала в сенях на шестке огонь, а Маринця чистила картошку, потому что это будет не по-людски — жолнерам не дать поужинать. Чистила и прислушивалась сквозь открытую из сеней дверь, что делается в хате. А там, на лавке у печи, сидели Федорко и Василинка и вся остальная детвора Породько, которой наказано было ничего не спрашивать у жолнеров и ничего не рассказывать, особенно об отце. Потому как им за болтовню поотрезают потом языки. А если бы кто-нибудь из жолнеров спросил, где тато, то должны были отвечать: тато ушли куда-то на заработки и не вернулись. «Не знаем», — вот их слово.

И Маринця все поглядывала строгим оком на онемевших детей, которые ждали жолнеров, а те, поливая друг другу на руки, обмывали пыль над низкой кадкой в сенях. Еще беседы никакой не было. Люди устали с дороги, и в эту минуту их радостью была вода и хоть бедная, старая, но человеческая хата, такая, какую каждый из них где-то оставил. Но и Маринця, и дети под шестком, и Проциха ждали этой беседы, нового слова про войну. Долго ли она будет, как она пойдет и что со всеми будет? Ой, ой!

Эта беседа началась, когда Проциха поставила на столе для жолнеров в большой миске свежую картошку, политую постным маслом. А в другую насыпала картошки для детей, поставила на земляной пол и сама к ним подсела с Маринцей. Жолнеры открывали консервы. Нате, люди добрые, угощайтесь и вы нашим.

Жолнеры просили всех сесть к столу, но Проциха такого не могла допустить. Со столькими ртами легче дотянуться до миски, если она на земле. Жолнеры насыпали на стол для детей сахару в кусочках. Пусть дети попробуют сладкого. А тот красивый, молодой ничего не хотел есть, все сидел опечаленный. Проциха, взглянув на него, заплакала.

— Тоску великую имеете на сердце? — спросила, вытирая запаской глаза.

— Да, имею, пани-матко, имею, и все мы имеем. Войну в сердце имеем, войну.

Тот, что отвечал, был человек постарше. Он все старался развеселить молодого жолнера.

— Юрко, знай, теперь ты жолнер, Взяли тебя под муштру, так маршируй. Грустить жолнеру не годится. Вот тебе дорога — иди. Вот тебе хата — передохни. А впереди будешь иметь много стрельбы — войну будешь встречать, хлопче. Будь веселым, здоровым, чтоб капрал тебя видел только таким. Ешь, ешь, молодец, репу, пока свежа. А жолнеру свежая еда — самая большая награда. Ешь! А что там дальше будет — посмотрим.

Маринця хорошо запомнила эту беседу и слово, сказанное про картошку: «Ешь репу»[7], — и ту историю, которую рассказал про молоденького жолнера тот, что постарше.

— Грустит он, потому как есть из-за чего. А было дело так. Живем мы в таком краю, как и ваш. У нас тоже со своего имения не проживешь. Ходили мы на работу в леса свои и в чужие, и в Америку многие наши люди беду свою поволокли. А он, Юрко Бочар, поехал на заработки в Бельгию. Что-то там хлопец все-таки подработал, потому что был не один год, а четыре. Недосыпал, недоедал, одевался — лишь бы кости прикрыть, все на хату складывал деньжата. И уже ехал, уже был в Хусте, на своей земле. К родному селу недалеко. Осталось проехать немного, свернуть влево — и уже горы родные, уже свои люди, свое село. Мать, отец старенькие, а может, и дивчина молодая ждала. А знаете, каково нашему человеку быть далеко от своих гор. Такая тоска берет человека, что никто ее не может погасить. Славные, красные у нас горы. Тот хлопец из Тячевщины, а я гуцул, я из Раховщины, но у каждого из нас сердце лежит к этим горам. И вот он одну станцию не доехал до дома. Взяли его под муштру, одели в жолнерское — и иди, молодец, на войну. Хотел идти в горы, а пошел на восток. Там стоят или идут русские. Должен будешь их бить. Как по-немецки говорится — мус! Так-то оно. А еще этот паренек уже в походе сегодня встретил здесь в войске своего земляка, и тот рассказал ему про великую беду, что сталась в его селе. Много люду повымирало там от тифа, а среди них старенькие его родители. Вот какую беду на сердце имеет этот жолнерик.

— Ой, беда, жура, мои золотенькие, — запричитала, залебедила слезно Проциха, а за нею заплакали Маринця и все остальные дети.

— Не плачьте, люди, — строго сказал третий жолнер, который все молчал и казался нахмуренным. — Каждый из нас оставил детей и имеет свою беду. Но нам всем м у с смотреть в глаза войне. Хватит печалить сердце себе и другим. Давайте, пани-матко, нам гербату[8] — попьем и будем спать. Завтра утром нам выступать.

Все умолкли, а Маринце такая жалость разрывала сердце, что она не вытерпела, подошла к молоденькому жолнеру с красивыми черными глазами и сказала:

— Дяденька жолнерик, ешьте картошку нашу, ешьте. Я вам сейчас и гербаты принесу.

Молодой жолнер улыбнулся ей, погладил по голове, достал деньги, положил ей в руку и сказал так же, как и тот, с голубыми глазами:

— Скажи маме, пусть сошьет тебе новое платьице.

Жолнерам мать постелила солому на земле, потому что они в один голос заявили, что только здесь будут спать. Маринця радовалась, что так они захотели, — знала, что в шлябанте[9] и на кровати есть клопы. А это такой зверь, что на нового сразу бросается. И там бы они не заснули.

Дети легли на шлябанте и на кровати с мамой. Тут же примостилась и Маринця. А как только зазвучали со всех сторон храпы в хате, она тихонько встала, чтобы прошмыгнуть в хлев к отцу и рассказать ему про все, что было в хате.

Отца интересовало, что говорили жолнеры про войну, как долго она будет и кто в ней выиграет. Маринця рассказала, что это были такие жолнеры, которые только шли на войну, а говорить про нее не хотели.

— Россия, Россия выиграет, дочка, а Австрию черт подерет. Это я говорю, — изрек Проць с таким видом, будто он все знает, и радостная надежда светилась в его глазах. При свете луны, который сочился сюда в хлев сквозь щели, Маринця видела отцовы глаза и уже не знала, грустить ли ей от того, что война, или чего-нибудь ждать от нее — так, как ждет отец.