Аистов-цвет

Не зря говорят, что добрый человек лучше надежного моста. Ну, разве не в счастливую минуту я родился, что так у меня все хорошо складывается. Рассказываю ему, как пригодилась мне его лекция здесь в Будапеште перед тем, как ехать в наши края. Ведь люди требуют, чтоб им рассказали, что творится на свете. И очень плохо, если не знаешь, как ответить. Разве будут верить такому агитатору? А мне поверили. Сколько людей отозвалось на мое слово и пошло в Красную Армию! Очень хотелось бы посмотреть, как они воюют сейчас. Одно знаю: перебросили их с чехословацкой границы на румынский фронт.

— Может, они будут в районе Токая? — сказал Калиныч. — Мы с тобой будем и там.

Не знаю, с кем он говорил, что берет меня с собой, не мое это было дело. Главное — я уже возле человека с моей сторонки — вот что хорошо. Он лучше видит, что и как в мире делается. И я от этого человека тоже что-то узнаю. Тревога моя как туман развеялась. Не расспрашиваю Калиныча много, но вижу: вера в нем не пошатнулась, не думает он, что революция наша должна погаснуть. В борьбе по-всякому бывает. Отступают и снова идут вперед. Главное, чтобы идея в тебе горела.

— Человек, Юрко, как бы тяжело ему ни было, имеет силу до тех пор, пока звезду свою сердцем видит. Французские коммунары умирали, а видели, что она с ними в могилу не уходит, а будет дальше людям светить. Видишь, она и с Лениным, она и с нами. А нас не станет — другие ее будут видеть, пойдут за нею. Юрко, Юрко, а сейчас, прежде чем выезжать на фронт, нам надо побывать в Геделле.

И мы уже в поезде, едем в это Геделле. Оно от Будапешта совсем недалеко. Когда-то там короли проводили лето, а сейчас в этом дворце разместился генеральный штаб Красной Армии. Ясно, что у Калиныча там были дела. Не спрашиваю, какие, потому как, может быть, ему и нельзя обо всем говорить. Другое говорю:

— Как вы угадали, что собираются поляки делать в Галичине? Ведь они уже пустили украинцам кровь, да еще какую. Пожалуй, больше, чем нам румыны!

Калинычу было не до разговора. Все смотрел в окно и думал о своем. А мне очень хотелось услышать его голос, рассказ о том, что на свете делается. Придется ли нам еще когда-нибудь так спокойно ехать вдвоем. На вопрос мой он тяжело вздохнул, усмехнулся молодецки и ответил:

— А надо ли, Юрко, угадывать? Ты же видишь все, как оно есть. Не легко нам, Юрко, будет. Неоткуда нам сейчас и помощи ждать. Только на свои силы должны полагаться. Испугаешься, сбежишь от борьбы? Захочешь отсидеться где-нибудь в углу возле женской юбки?

— С чего бы это я должен такое выслушивать? — сказал я гордо. — Разве по мне видно, что я способен на такое? Не тянут меня цепи и не тянули. Сам пришел в Будапешт. А мог и не прийти.

— О, это молодецкий разговор. Узнаю нашу Довбушеву кровь. Но правду, Юра, говорю: нам будет все тяжелее. Антанта хитро все спланировала, чтобы коммунизм задушить. Не вышло одно, так она другую приманку бросила: «Народы, самоопределяйтесь!» Этот махинатор Вильсон знал, как петь, чтобы все куры забегали вокруг него. И он по-утреннему запел, будто пробуждает народы к новой жизни. Пел петухом, а действовал и действует, как акула. И народы он на кровь, душить большевизм нацеливает. А теперь уже хочет сдружить поляков с украинцами, чтобы они вместе двинули на восток. А там, с востока Деникин прет свои черные сотни. Он, Юрко, уже пол-Украины захватил, а поляки заняли Минск и другие города. Антанта затягивает свое кольцо, как надумала, как решила. Может ли нам сейчас прийти на помощь русская Красная Армия? Нет, Юрко, этого не будет, надо правде смело в глаза смотреть. А румынские, чешские магнаты этого и ждали. Антанта их оружием пичкает, как только может, только бы шли, душили, резали нас. Такие-то, Юрко, дела на свете. Но от борьбы отступать нам нельзя. Все больше крови из этой империалистической акулы нам надо выпустить, а как она начнет слабеть, тут и приблизится для нее время погибели. Когда-то люди нам доброе слово за это скажут. — Калиныч весело смотрел на меня. Он готов был и пошутить: — Хоть и говорят, Юрко, что пустое дело против ветра дуть. Да мы еще пулями Антанте подуем и в морду и в зад, чтоб такой ее прохватил кровавый понос, что и не остановить. Но я вижу: ты от моих слов нос повесил. Выходит, не надо было правду говорить.

— Это верно, не весело мне. Да печаль не убьет моего гнева на этого всемирного хищника. Девушка, товарищ Калиныч, девушка у меня там, откуда надеялись мы на помощь. Каждое утро солнце для меня не просто так всходило. А все с надеждой, что скоро мы встретимся, скоро увидимся.

И я рассказал ему, как у меня началось с Улей, как встретились, как расстались. И про Лариона вспомнил. Теперь уже Калиныч притих, слушая мою историю. Наверно, свое вспомнил, ведь тоже был молодой, всего на несколько лет старше меня.

— Для нас с тобой, Юрко, без свободы счастья быть не может. Так будем бороться за нее. А свобода для нашего народа, для нас должна быть дороже, чем любовь к девушке, чем наша жизнь.

— Правду говорите. «Жизни нет цены, а свобода дороже», — не зря люди сложили эту поговорку. Да с человеком живет и все человеческое. А значит, и печаль. Вы тоже, как я вижу, опечалились, как услышали мою историю.

Он улыбнулся мне и проговорил:

— Это я за тебя опечалился. А вот и Геделле.

Мы вышли из поезда, но на перроне не смогли прямо пройти, пришлось нам обходить длинный воинский эшелон, который стоял на первом пути. На перроне, должно быть, шел митинг — был слышен только один голос. Кто-то горячо говорил. А когда мы приблизились, этот голос уже показался мне знакомым.

— Мне кажется, это Бела Кун говорит, — сказал я Калинычу.

— А ты его слышал?

— Еще бы не слышать!

— Это он. А мне с ним надо повидаться. Подойдем ближе, подождем, пока кончится митинг.

Мы подошли. Уже хорошо виден нам был строй солдат, а перед ними — Бела Кун, одетый в гражданское. Он говорил с такой верой в победу, что и последние остатки моей печали развеялись.

Должен, Уленька, должен верить, что мы скоро встретимся, — жить невозможно без веры. И с радостью хватаюсь за все, что эту веру укрепляет.

А Бела Кун своими словами так поднимает во мне все лучшее, что есть в душе, что я уже готов кричать: «Вперед! Скрутим Антанту, встретимся со своими братьями по крови и по идее!»

— Наше революционное правительство приняло ультиматум Антанты, потому что стремилось дать вам отдых, мы не хотим лишней крови. Мы надеялись, что так все и будет, как она нас заверяла. Но весь мир еще раз увидел, что значит ее клятва. А теперь уже каждый боец должен знать: перемирия ждать нам нечего. Бить, бить будем всех, кто хочет утопить коммунизм в нашей крови. Герои! Бойцы красные! Революция кланяется вам за то, что вы готовы за нее и жизнь свою отдать.

И воины дружно подхватывали его клич: «Жизни не пожалеем!» И я тоже кричал и верил, что мы победим. И какое это счастье — верить, верить до последней минуты жизни, что ты победишь.

Рядом с Бела Куном стоял Тибор Самуэли в своей неизменной кожаной куртке. И хоть июль перевалил уже на вторую половину, хоть лето дошло до самой высокой своей ноты, а он, как и зимой, не расставался с нею.

После Бела Куна говорил и он, а когда уже митинг подходил к концу, Калиныч сказал мне:

— О, я вижу, ты повеселел. Я хочу, Юрко, танцевать на твоей свадьбе…