Аистов-цвет

IV. КАК СОЛНЦЕ ЗАХОДИЛО 28 ИЮНЯ 1914 ГОДА

Оно влетело в хату и расселось по стенам красными птицами.

Мамы из Львова еще нет, хотя в такую пору она должна уже быть.

Иванко сидит на лавке возле окна. Он видит, как по стенам бегают стоножки и от солнца прячутся в щели. Возле него спит Юлька. Одна рука лежит на его коленях, а другая сжата в кулачок на груди.

Посреди хаты на земляном полу стоит пустой чугунок, разбросаны ложки и картошка. Недалеко от чугунка сидит на земле Петро с ложкой в руке. Гандзуня — в колыбели, прижимает к груди куклу, свернутую из маминой запаски. Ее голова потихоньку склоняется на грудь. Гандзуня дремлет.

Иванко задерживает дыхание. Унимает кашель, который упрямо подкатывает к горлу. Сидит спокойный и неподвижный, хотя одна нога, на которой лежит Юлькина рука, до боли одеревенела.

Он боится разбудить детей — хочет побыть один. Смотрит сквозь окно на солнце.

Красные пятна стелются на дороге и кажутся издалека разбросанными красными лоскутами.

С обеих сторон — крытые гонтом, покосившиеся, ободранные, как старые нищенки, хаты улицы Загороды.

Юлька сквозь сон смеется. Машет ручонкой в воздухе, будто хочет что-то поймать. «Наверно, ей снится титька и молоко», — думает Иванко.

Запылило. Идут коровы с пастбища. Иванко вслушивается в их вечернее протяжное мычанье. Они будят в нем чувства поля, лугов и далеких дорог.

И от этого грусть берет за сердце. Иванко наклоняется к самому окну и с завистью следит за важно-ритмичными движениями коров, за их налитым молоком выменем. Ему хочется выйти на улицу и посмотреть на них.

Еще минуту вслушивается в хриплое сопение детей, потом легко поднимается с лавки и на цыпочках выходит из хаты.

Сквозь пыль улица и хата смотрят, как из-под вуали. Иванко садится на завалинке.

Во-он светлеют чьи-то волосы… Это Маринця гонит корову богатея Сметаны. Маринця! Солнечноокая Маринця!

Иванко становится неловко. Он хочет встать, убежать, но Маринця уже увидела его, уже смеется, смотрит на него своими глазами-золотоцветами.

Иванко хочет притвориться спящим, закрывает глаза, а солнце будто золотыми усиками водит по его глазам, лицу, спадает горстью теплых лучей на губы. Он еле сдерживает волнение.

— Иванко! Гей, Иванко! — Маринця подходит.

Молчит Иванко, только слышит легкий топот ее ног, только чувствует, как солнечные зайчики ее глаз переливаются на него, и от этого на сердце делается тепло.

Но стыд пронизывает Иванко, словно раскаленными проволочными нитями, и он не может даже шевельнуться.

Сидит неподвижно, с закрытыми глазами, а Маринця подходит, берет камешек и кладет ему на нос.

Иванко чувствует: камешек падает и катится куда-то, постукивая звонко в его ушах. Маринця смеется, а он, неподвижный, с закрытыми глазами видит ее мелкие зубы, играющие как жемчуг, глаза с запахами неба, поля, ветра и ромашки.

Как бы хотел он сейчас смотреть ей в глаза или следить за игрой солнца в ее светлых волосах. А потом, когда она уйдет, рисовал бы пальцем на песке ее лицо или углем на стене ее глаза, а мать еще и прибила бы хорошенько за это.

Маринця уже ушла, и теперь ему грустно. А потом в его воображении возникает отец и крестины у их соседа Петра Даниляка.

Люди сидят за столом, пьют, поют, едят, а они с Маринцей сидят возле печи и едят из одной миски драгли[2]…

И тогда отец говорит:

— Из моего Иванка и из Маринци получится хорошая пара. Дай бог, если дождемся, справить свадьбу!

— Дай бог! — отвечает Проць, опоражнивая чарку, а люди смотрят на них, поют и смеются.

Это было весной, и с той поры Иванко стал стыдиться Маринци.

Коровы уже прошли, а над дорогой все еще пыль. Иванко садится на землю и водит пальцем по песку. Вот появляется голова, нос, вот смеются глаза. Но Иванко не может нарисовать кудрявые волосы. Задумался…

Бегут люди. Вот мать Маринци побежала. Но куда они так бегут? Иванко над этим не хочется думать. Пусть себе бегут. Он перестает рисовать и, щурясь, смотрит на свою работу.

Бежит Сильвунко, гонит корову. Опоздал. Но почему он так гонит? Вот он уже поравнялся с Иванко.

— Иванко! Иванко! Идем в город. Вот я сейчас загоню корову. Убили…

— Убили? — Иванко широко раскрывает глаза. Но Сильвунко уже не видно.

Темнеет. Сероватые тени качаются над хатами, змеями свиваются возле заборов.

И вдруг великий страх пронизывает его, а из груди вырывается: «Мама!», и от этого слова еще больнее что-то хватает за сердце, а в мыслях встает мама с измученным лицом, с запавшими глазами, с узлами на плечах.

Пролетел ветер и сровнял песок. И там, где была нарисована Маринцина голова, теперь ровное гладенькое место.

Уже Сильвунко вернулся. Он держит большой кусок хлеба, смеется и зовет Иванко:

— Пойдем. В городе полно народу. На костеле, на церкви, на гмине[3] висит черный флаг.

Черный флаг!.. И от этого в глазах Иванко становится темно, будто завесил их кто-то черным покрывалом.

Тут открывается дверь, и с плачем выбегают Гандзуня и Петрик. В хате закатывается Юлька.

И снова Иванко замечает, что люди плывом плывут в сторону города. Стоит и не знает, куда ему идти — к Юльке или за Сильвунко. Люди бегут, и никто не обращает на него внимания.

— Пойдем! — доносится издалека. Иванко хочет пойти в хату и взять ребенка, но ему почему-то страшно.

— Пойдем в хату вместе, — говорит он детям.

Из огорода выбегает Маринцина мать.

— Мы боимся идти в хату, — говорит Петро. — Мамы еще нет.

Соседка идет в хату, выносит Юльку, а Иванко видит тревогу в ее глазах, и от этого ему еще больше становится страшно, а из глаз текут слезы.

— А ты почему плачешь? Стыдился бы! Мамы нет — придет. Смотри, Юлька маленькая и та перестала плакать! А ты такой большой и ревешь!

Юлька сидит на земле. Всплескивает ручками и смотрит нежно в заплаканные глаза Иванка. И от этого еще больше сжимается сердце, тоска обливает щеки крупными зернами слез.

Соседка ушла. Улица пустеет. Тишина… И только металлически отчетливо звякают детские голоса.

— Мы боимся, мамы нету!

Иванко снаружи подпирает палкой дверь, берет Юльку на руки:

— Пойдем на площадь. Там черный флаг!

Идут…

От их хаты до центра местечка не очень далеко. Надо идти прямо, мимо костела, а там уже и площадь.

Иванку теперь даже интересно. Он побежал бы, если бы не дети.

Вот хата Сметаны. С крыльцом, большая. Это хата богатея. Возле нее сидит старый дед Сметана.

— Куда ты, беда, тащишься с детьми?

Но Иванко не слушает. Ему интересно поскорее добраться до площади.

Вот уже и костел среди густых дуплистых лип. Он стоит на горе. Это самое высокое место в округе. Возле него проходит мощеная дорога. Сбегает от костела вниз, перекинулась через реку и среди густых верб через Львовское предместье[4] тянется прямо во Львов. Иванко любит отсюда всматриваться в даль дороги. Здесь должна пройти мама. На высоком шпиле костела, словно черный хвост какой-то огромной птицы, маячит флаг. Иванко кажется, что это хвост Смока, о котором рассказывала баба Оксена.

Дети проходят мимо лип, зияющих дуплами, словно черными пещерами.

Детям страшно. Они хотят пробежать поскорее к людям, что стоят на углу, но из-за Юльки нельзя. У Иванка уже нет сил дальше нести ребенка. Дети берут Юльку за руки и тянут по земле. Она кричит, но испуганные дети торопятся.

На углу возле костела полно людей. Они стоят группами. Мужчины о чем-то горячо разговаривают, а женщины расселись на траве у ограды. Те, кто идет с поля, присоединяются к ним. Пастухи что есть силы гонят коров, пыль так и не оседает над дорогой.

Иванко подводит детей к ограде, где сидят женщины.

— Вы только посмотрите, людоньки, куда он притащился с детьми! — говорит баба Василиха.

— Мамы из Львова еще нет?..

Дети качнули головами.

— Может, где-то убили, как принца Фердинанда. Что тогда будете делать?.. А?..

При этих словах Петро и Гандзуня ударяются в плач, а Иванко испуганно смотрит на бабу Василиху.

— Видишь, уже и перепугался, а слушать маму не хочет. А вы не ревите, — говорит баба детям. — С вашей матерью ничего не случилось. Как нет — так и придет. Это пусть цисарь наш Франц-Иосиф плачет, что у него убили наследника и уже не будет кому царство передать.

— А ведь и не будет! — качали головами люди. — Скоро и сам помрет, потому как старый. Ц-с-с… Жандармы.

Они идут с задранными кверху усами. Подходят к компании мужчин и приказывают разойтись.

— Не велено собираться, иначе будет арест.

Люди расходятся, но, как только жандармы проходят, снова то тут, то там появляются кучки встревоженного люда.

— Вот как я сегодня живой, клянусь, цисарь этого так не оставит. Будет война! — это говорит Проць. Худой, высокий, с запавшими щеками, с болезненным блеском в глазах.

И люди верят ему, потому что он понимает в политике.

— Война! Будет война! — это переходит из уст в уста, а Иванку кажется, что это собирается налететь на них Смок — с огненными глазами, с двенадцатью головами и большими черными хвостами, из которых один уже висит на костеле.

— Будь что будет. Хуже того, что есть, не быть, потому как уже и так некуда.

Это говорит сапожник Петро Даниляк, у которого семеро детей и ни клочка поля.

— Но где же это его подглядели, того Фердинанда? — спрашивает женщина, только что вернувшаяся с поля.

— В Сараеве! В Сербии! — снова отвечает Проць, потому что он все знает.

Нависла ночь, и на улице было совсем темно. А черный флаг был самым темным пятном и веял тревогой на жителей местечка.