Аистов-цвет

VI. САРАНЧА И ЖАНДАРМЫ

После того как убили принца Фердинанда и везде — на костеле, на гмине и на церкви — вывесили черные флаги, еще и саранча налетела.

Она летела тучами с востока и пугала людей своими круглыми большими глазами, широкими ртами, в которых должны были исчезнуть поля, сады и все, что могла она съесть.

Люди бежали на свои поля, в сады, словно хотели прикрыть их от саранчи. Саранча спускалась на землю, и никто не в силах был ее остановить. Но необъяснимо почему, не коснувшись посевов, она вдруг поднялась вверх, потом опустилась на вербы, на яворы, на липы, а на другой день повернула опять на восток.

— Несчастье придет с востока! — говорили люди, и пошел слух, что «стонет земля».

— Стонет земля, чует великие несчастья, потому как будут ее пулями кромсать, пушками дырявить, кровь людей потечет буйными волнами и даже реки покраснеют.

Люди начали говорить про войну. Маринце и Иванку казалось, что война — это большой крылатый Смок, с блестящими кровавыми глазами, с бездонными пастями, с черными большими хвостами. Смок в какое-то время должен был налететь на их край, жечь хаты огненными языками, глотать людей своими пастями, а кровью людской полнить реки, родники, моря…

Ребятишки с их улицы собирались бежать в леса. Там они надеялись пить молоко ланей, одеваться в звериные шкуры, мечтали есть лесные орехи. Но как забил барабан — это было вскоре после убийства Фердинанда, — все люди повыбегали на улицу и всем людям сказали, что уже война Австрии с Россией. Маринця видела, что Смок не летел, а только много людей плакало, потому что их отцов, мужей, сынов и братьев забирали в войско.

Еще ходили по хатам жандармы. Ох эти жандармы! То было пополудни — Евка Шах бежала из города и кричала:

— Ходят жандармы и всех забирают до криминала[5], кто тянет руку за Россию. Начисто всех москвофилов берут в тюрьмы и погонят до самой Вены, пред цисарские ясные очи!

А когда пришла баба Василиха, то сказала, что уже из Львовского предместья гонят девушек, парней и даже забрали малого мальчишку Панасюка за то будто, что сказал какое-то слово против Австрии.

Тогда некоторые из хлопцев стали уходить из дому. Проць Породько тоже убежал, потому что был отчаянный москвофил, в войско не шел, ненадежным был он для Австрии в такое время, когда она воюет с Россией.

В хатах остались только кривые старые деды, малые дети и Маринця. Проциха была все время в поле. А жандармы шли…

За ними бежали издалека люди. Сначала они зашли в хату Михаила Курила. Из взрослых в хате не было никого. На земле сидели Гандзуня и Петрик — строили из палочек домик, а Юлька спала.

Дети увидели жандармов, перестали строить и, напуганные, онемевшие, смотрели на них. Петро припомнил наказ Иванка и сжал рот, а Гандзуня увидела это и тоже сжала губы.

— Где мама? — спрашивали сурово жандармы, но дети словно одеревенели, сидели с плотно закрытыми ртами и ничего не отвечали. В эту минуту в хату вбежал Иванко. Руки у него были вымазаны отрубями — он только что сделал замес свинье.

— Тато как ушли во Львов на работу, так еще и не возвращались! — сказал поспешно, весь дрожа. Словно в лихорадке покраснело лицо, тревожно поглядывал то на Петра, то на жандармов.

— Еще не возвращались! — пробормотал, заикаясь, Петро, чтобы Иванко понял: он ничего другого не говорил.

Жандармы переглянулись.

— Значит, тато еще не возвращался? — спрашивал жандарм, держа Иванко за подбородок, и остро, пристально смотрел в глаза.

Петро и Гандзуня начали плакать.

В хату вошли люди. Это были те, кто чувствовал себя уверенно и не боялся ареста. Среди них были поляки и те, кому при всяких обстоятельствах бывало хорошо. Все они знали, что Михаила Курила ищут жандармы за какую-то политику против цисаря. Что хотели забрать его еще во Львове, но он убежал и теперь где-то прячется и приходит домой только ночью.

— Пускай паны обыщут хорошенько! — бросил кто-то из толпы. — Детям верить нельзя!

И уже двое открыли двери в сени, поставили лестницу и лезли на чердак. За ними полезли и жандармы. В эту минуту в сени вбежала Ганка. Запыхалась от бега и тревоги, глаза покраснели. Увидев людей, что лезли на чердак, рвала из-под них лестницу, кричала:

— А чтоб вы себе ноги поломали, людоньки золотые, чтоб вас так вши заели, как меня, что вы до моей хаты привели врагов!

Из хаты повыбегали дети и с плачем схватились за запаску матери. В открытую дверь с улицы зашли еще люди, а с чердака жандармы тащили Михаила Курила.

Ганка уже не плакала, а кричала и водила страшными глазами по сеням, бросалась к людям, ища защиты и поддержки. Но люди стояли враждебные, а другие немые, боялись показать свое сочувствие.

— Хоть скажите, за что забираете моего мужика, за что тащите до криминала? Может, за то, что не крали, не убивали, что имеем детей, что нечего у нас есть, или за то, может, что живем?

Жандармы связали руки Михаила, а потом выпихнули из сеней и повели. За ними бежали дети и Ганка; великий плач разносился по улице, текли обильные слезы и кропили пыльную дорогу.

Потом схватили деда Маринци Андрия. Дед говорил, что он уже старый, никакой политики не знает, но ведь у него был сын Проць, москвофил, и потому дед должен идти до криминала.

— Да вы посмотрите, Панове, на мои годы! — говорил дед, и голос его дрожал и обрывался в груди, как сухие ветки. Но жандармы не слушали и волокли его по улице, словно это был мешок, потому что дед не мог идти и падал.

Ох эти жандармы! Маринця бежала и кричала:

— Пане, не берите деда! — но жандармы волокли его.

И были еще такие дети среди польских, что швыряли камнями, и жандармы им ничего не говорили. А какой крик, какой плач стоял на улице!