Аистов-цвет

XXIII. ВЕСЕЛЫЕ МАРШИ

В этот день Иванко собирался навестить маму.

После того как детей забрали в госпиталь, он пошел к маме в Александровскую больницу и просил, чтобы его пустили, но ему сказали, что посетителей пускают только по средам и воскресеньям, а был понедельник.

Сегодня Иванко продал беженцам за копейки кое-какие вещи и накупил яблок, винограда, конфет, — все это думал отнести маме и Маринце, если она еще не выписалась.

К детям он пойдет завтра, потому что в «Капле молока» посетителей пускают по четвергам. Навестит всех: и своих и Породьков.

Иванко вытащил Гандзунин платочек и завернул туда гостинцы, а вещи собрал и увязал в узлы, чтобы не растащили. Сам связать как следует не сумел — попросил деда, чтобы помог.

Дед похвалил Иванка за деловитость и обещал охранять вещи, если Иванко куда уйдет. За это Иванко достал из платочка яблоко и дал деду. Этот старый дед из-под Равы был одинок — зятья и дочери бросили его, когда уезжали из Киева в Ростов, и Иванку было его жаль. Сходил еще наверх, получил для деда похлебки — деду тяжело было подниматься наверх. Поел немного и сам, а потом взял узелок и отправился к маме.

По улицам ехало войско и играло марши. В прошлом году Иванко слушал их во Львове и под их трескучий гам плел свои светлые мечты. Сегодня эти веселые марши звучали для него похоронным звоном, и, глядя на солдатиков в зеленых запыленных мундирах, Иванко жалел их и думал:

«Почему это музыка играет, словно на свадьбе, когда солдаты идут на войну?»

А из глубины сознания появлялся жолнер с отрезанной ногой… Иванко раскрывал пошире рот, чтобы свежим осенним воздухом придавить слезы и не расплакаться на улице.

Не знал наверняка, но чувствовал, что тато умер. Ветры сдували листки с деревьев, махали в садах и на дорогах желто-зелеными кудрями деревьев.

По главной улице Киева войско все шло и шло, и пышно одетая публика встречала и провожала его глазами, полными восторга.

Иванко спешил… Хотелось поскорее увидеться с мамой, Маринцей. И еще — потому что марши звучали, как похоронный звон.

Когда вошел в ворота Александровской больницы, его встретили с криком стаи черных ворон, они слетались на тополя на совет, чтобы обсудить все про осень и про зиму.

Вороны опустили носы, словно задумались над судьбой Иванка. В другой раз Иванко не прошел бы, не швырнув в них камня, но теперь он спешил к больным.

Где лежали мама и Маринця, он знал. Еще в понедельник расспросил в канцелярии и тогда же заглянул в окна тифозного и холерного бараков, но ни мамы, ни Маринци не увидел — сторож отогнал.

По узкой заросшей травой тропке шел вверх — там, в стороне от других отделений больницы, стояли тифозные и холерные бараки.

Оттуда был виден почти весь город, киевские дома казались сверху игрушечными.

И хоть здесь в Киеве на долю Иванка и всех беженцев из Галичины выпало много печальных событий, и хоть теперь он был один, по-прежнему Киев притягивал его к себе. И, сам того не сознавая, Иванко по-детски чувствовал его скрытую силу.

Навстречу шли двое: санитар из того барака, где раньше лежал Иванко, и с ним какая-то женщина в халате. Тоже, наверно, санитарка или сестра.

Женщина размахивала руками и что-то весело рассказывала, а санитар заливался смехом, приговаривая: «Ну и козырь девка!»

Тропка сворачивала вниз, и они повернули было туда, но санитар увидел Иванка с узелком.

— Ты куда? Может, к своей Маринце?

Иван кивнул.

— И еще к маме!

— Э, браток, пропала твоя Маринця. Эта тетка говорит, что она сбежала ночью через окно. Ну и ловка же!

Санитар хохотал, а женщина спрашивала:

— Это что, брат?

— Кавалер!

— Придется тебе искать твою Маринцю с ветром в поле. Сбежала.

Женщина грустно, но с лукавинкой взглянула на Иванка и ушла. За нею, смеясь, ушел и санитар.

Иванко так был поражен этой новостью, что даже забыл спросить: как, почему, куда сбежала? Больная ли она или уже здорова?

С минуту постоял, провожая глазами облака на небе. Потом будто рассматривал воробьев, а они словно присматривались к его узелку. А когда прибежал к тифозному бараку, то там ему сказали то же самое: Маринци Породько нет, сбежала. И больше ни о чем не хотели говорить.

Опустив голову, Иванко пошел к холерному бараку, где лежала мама. За ним плелся пес, обнюхивая его узелок, но Иванко его не замечал.

Вечер ложится синими пятнами на тротуары. Уже пахнет увядшим листом. Город раскрыл красные глаза фонарей, ночных кафе, ресторанов. Пышно разодетая публика выходит на улицы.

Войско идет, едет, и марши не перестают греметь. Но для Иванка они по-прежнему звучат, как похоронный звон. Он сидит на тротуаре, где сейчас улица Ленина, словно широкая река, вливается в Крещатик. Ягоды винограда, словно слезы, рассыпаны около него, катятся по тротуару.

Пробежит собака, остановится, понюхает и побежит дальше. Худой голодный городской кот посмотрит жалостно на Иванка и сядет рядом. Он чувствует, что идет осень, а за нею зима. Кот тоскливо мяучит.

А люди идут, идут, их не остановить, как нельзя задержать движение ночи или шаги осени. Иногда наклоняются, грустные, веселые, равнодушные, бросают Иванку копейки, давят ногами виноград и бегут дальше.

Но Иванко денег не берет. И копейки катятся по тротуару.

Подошел вчера к холерному бараку, и сказали ему, что мама в морге. Упросил сторожа, чтобы пустил его посмотреть маму. И увидел: мама, его мама, лежала мертвая, синяя, с открытыми черными глазами. А у их соседа Проця глаза были закрыты. И Иванко не плакал, нет, только вышел и зашагал, словно во сне, к «Капле молока». Сел под воротами и ждал целую ночь.

А сегодня, как впустили, тут же показали ему Гандзуню, Петрика и Юльку, они лежали в синих гробиках, в белых чулочках. Они еще никогда не носили таких хороших белых чулочек.

— А как они полюбили кофе! — говорила женщина, показывавшая их Иванку. — Но им много нельзя было давать. — Женщина, плача, говорила, что они были такие хорошие детки и поумирали так быстро один за другим, словно сговорились. Но Иванко не плакал. Он сказал, что хочет еще увидеть детей Породько и дать им вот этот виноград. И ему ответили, что из Породьков тоже никто не выжил. Вчера их похоронили. Бедная, бедная Маринця. Иванко вышел и ходил по улицам…

А потом сел на одной и вот сидит. По движению человеческих ног, трамваев и всего глазастого Киева чувствует, что земля движется, движется в точности так, как рассказывал ему когда-то отец. А Иванко тогда не верил.

Он не мог понять, как это так: он стоит, а Земля вертится. А здесь, сидя на тротуаре, где сегодня улица Ленина сбегает, как полноводная река, в Крещатик, здесь он чувствует, что Земля вертится, а он вместе с нею.

Держался рукой за голову: болела. А круглые ягоды винограда, словно слезы Иванка, катились из белого бумажного мешочка по тротуару.

Вечер исчезал куда-то, и ночь вставала, словно черная яма, из которой красноватые фонари поблескивали, как кровавые глаза смоков.

Со стороны беженского пункта доносился тоскливый гудок и глубоко западал в грудь Иванка.

Ночь нависала, как туча. Только на черном небе, словно знак из других далеких миров, засветилась одна звезда.