Аистов-цвет

XXI. СМЕРТЬ ПРОЦИХИ

Проць упросил хозяина не прогонять его с квартиры. Вот выздоровеет жена, он сам уйдет. Уедет из Киева, здесь столько набилось беженского люду, что уже нет никакой надежды на помощь. Но Проциха не вставала, и каждое утро, когда он, измученный, голодный, поднимался с соломы, чтобы опять идти на работу, смотрела на него такими страшными глазами, что у Проця выступал холодный пот. А каждый вечер, когда возвращался, как тень, домой, боялся увидеть жену мертвой.

И, переступив порог хаты, где все дети уже спали, подкрадывался на цыпочках к жене, наклонялся тихо и слушал ее дыхание. И больная поднимала глаза, в которых жизнь еще мерцала, как огонек в дождь, и смотрела на Проця с какой-то особенной печалью.

Взор застывал на его лице, а сквозь кожу, которая будто светилась, выпирали кости. А из ее глаз обильными слезами лилась тоска, и Проць вытирал их кончиком ее платка.

Проциха еще никогда, за всю свою жизнь, не видела от Проця такого к себе внимания. И от этой отчаянной нежности мужа ей становилось грустно-грустно. Отводила глаза, чтобы не смотреть на него.

Даниляки жили поблизости от Породьков. Когда собирались уезжать в Ростов, о котором прослышали, будто жизнь там дешевле, зашли вечером попрощаться.

Было воскресенье. Все собрались перед хатой, расселись на ступеньках. Проциха попросила положить ее возле дверей, чтобы было все ей слышно, о чем говорят, да чтобы насмотреться ей на своих людей, что уезжают в такую даль.

Сидели.

Петро Даниляк рассказывал свой сон. Снилось ему большое страшное чудовище с крыльями, ногами, плавниками и с огненными хвостами. Этот Смок, это чудовище могло на воде плавать, по земле ходить, а в просторах летать. И летело оно через города, села, реки и моря. Своими хвостами поджигало села, а ветер, что шел от его крыльев, переворачивал хаты и дома, ломал деревья. И людей, как листву, уносил далеко друг от друга.

Все, что встречалось на пути живого, этот Смок пожирал. А больше всего любил человеческую кровь. И распускал далеко вокруг себя жало и, словно спрут, все высасывал. Потому люди и бежали от него.

Что-то из своего сна Петро Даниляк забыл. Только помнил, что чудовище выползло из-за гор, разинуло свои пасти, и туда, словно маленькие воробьишки, влетели его Ксень, Пазя и больше не возвращались.

На другой день Даниляки уехали. И с тех пор прошло уже три дня.

А сегодня утром, когда Проць должен был идти на работу, с женой делалось что-то неладное. Проць плакал и бился головой об стенку, а когда Стефанко засмеялся, он вытянул его ремнем и сказал:

— Смотри, мама умирает.

И Стефанко онемел и сидел, будто не живой.

Проць брызгал на жену холодной водой, обматывал голову мокрым полотенцем, выносил из-под Процихи мокрую солому, уже решил звать черную карету, но Процихе стало легче, и он опять ушел на работу, приказав детям носить из колодца холодную воду, мочить платок и класть маме на голову.

Проциха спала. Федорко ушел на беженский пункт, а Стефанко с Василиной побежали к колодцу.

Когда вернулись, увидели: мама почти голая бегала по хате, рвала на себе волосы, кусала губы. Была синяя, почти черная. А дикий взгляд блуждал вокруг.

Ребенок, завернутый в лохмотья, уже охрип от плача, а мама кричала:

— Люди, спасайтесь! Дети, прячьтесь в яму, всех съест!

Дети испугались и побежали на завод звать отца.

Проциха в горячке видела: акация перед окном пламенела, а сверху на ней сидело чудовище. Крыльями закрывало небо, а языки, красные словно жаркие угли, тянулись к окну.

То солнечные зайчики дрожали на стеклах.

Проциха, покачиваясь, словно тень, кралась тихо под стеной к окну. В руке держала чугунок, из которого еще стекали на пол остатки воды.

Ветер качал листья акации, и от этого солнечные зайчики на окнах танцевали быстрее.

— Ешь меня, а детей моих не трогай! Лети к тем, кто наслал тебя на нас! — закричала и швырнула чугунок в окно. Стекла зазвенели и рассыпались.

Солнце, словно играя с ветром в жмурки, скрылось за тучкой. В разбитое окно влетел свежий ветер, и Проциха потянулась к нему. Слизывала капли воды с разбитого стекла, простирала руки к теням, упавшим от акации.

Смока уже не видела. Уцепившись руками за раму, где еще торчали стеклянные острия, перелезла во двор. Ее жгло внутри.

Лежала рядом с кустом боярышника, акация опять пламенела. Проциха рванулась, чтобы отползти, но волосы запутались в колючих ветках и не пускали. Облитая солнцем листва краснела кораллами, а Процихе казалось, что это опять Смок уставился на нее тысячью красных глаз, тянет к ней когтистые лапы.

Закричала:

— Люди, бегите, прячьтесь в ямы, берегите детей — всех поест!

Хозяйка и жильцы выбежали из хаты. Увидели Проциху, отступили назад, окаменели и так стояли, смотрели на нее со слезами на глазах.

Но никто и не думал подойти, боялись заразы.

— Может, позвать карету?

— Карету!

— Ведь муж ее не хочет. Говорит, в шпиталях травят людей.

— Ну и что? А так можем все заразиться. Это, наверно, тиф или холера.

Чтобы вызвать карету с Юрковской, надо было идти на беженский пункт. Жилец побежал. Сразу же за ним пришел Федорко, потом Василина, Стефанко и отец.

Когда подбежали к маме, Проциха лежала мертвая. Со сжатыми, окровавленными кулаками, с раскрытыми глазами, в которых застыли ужас и безумие.