Аистов-цвет

ПАН ИЗ ВЕНЫ

Венским он стал с того времени, как Главная боевая управа, призвавшая «сынов» освобождать Украину, переехала из Львова в Вену. Разумеется, она переехала лишь потому, что наступало русское войско, а всякое военное командование должно быть вне опасности. Однако в чем дело? Ничего странного здесь нет: он сидел во Львове за кружкой пива, но не допил ее, а сорвался с места и бросился наутек, потому что сзади кто-то крикнул: «Як естем живый, москаль юж под Жулквой». И то, что страх очень глубоко пролез в его тело, тоже неудивительно. Страх — это здоровый инстинкт сохранения жизни. И он побежал и добежал до самой Вены.

Однако в чем же дело?

Вена — прекрасный город, славится европейской культурой, шумливым пивом, страстными песнями цыганок.

В чем же дело?

Из окон его квартиры видны пышные кудри городского сада, а за ним вдали, и опять же не где-нибудь, а в Вене, туманится, как в сказочном сне, Гофбург.

Там живет пресветлый император Франц-Иосиф, и, может быть, сейчас он смотрит на карту, летит воображением туда, где война…

— Ах, войны, войны! Какой это оздоровляющий экстракт для нации и для человеческой души. Движение войска — как это празднично, колоритно, как украшает монотонность будней… Войны!

И пан из Вены дрожал от вдохновения, представляя себе блеск меча.

Но за всю свою жизнь, которая пошла уже на сорок первый круг, он еще ни разу не держал в руках этот меч. Однако в чем дело? Разве нельзя с помощью пера создать видимость реальности? Для интеллигентных душ, проше пана, этого вполне достаточно. Перо — меч, чернила — кровь. А интеллигенция — мозг нации.

Прекрасно!

Если высунуть голову из окна кабинета, взор ласкает темная синь дунайского канала. Конечно, Днестр ближе сердцу — там он удочкой таскал рыбу, там впервые поцеловал Стефку в правую пухленькую щечку и там же в буйные гимназические годы, основательно напившись, бегал по берегу без штанов, а хлопы шли, крестились и говорили: «Нехай пан-бог милуе!»

Конечно, Днестр сердцу ближе, однако Дунайский канал — творение человеческого мозга. Культура!

Но о гимназических годах пан из Вены не любит теперь вспоминать. Это были времена, когда помыслы его целиком принадлежали Качковскому и России, когда он писал «белый» вместо «білий» и «что» вместо «що», а об украинцах говорил: «А чтоб их черт побрал!»

В мыслях он тогда не раз поднимал меч, чтобы вырезать их всех.

Но что с человеком не случается… Вода течет, и жизнь течет, а человек, как говорится, — это всего лишь маленькая веточка, один лист на ней зеленеет, а другой отпадает.

Теперь пан из Вены в своих философских трактатах доказывал, что от Вислы и до самой Кубани и от верховьев Днестра до самого Черного моря весь украинский народ являет собой единый антропологический тип. Теперь он говорил, что Россию со всеми москвофилами уже холера скрутила, и даже предлагал всех арестованных москвофилов перевешать.

Он был маленький, верткий, с белым ежиком волос, левый глаз всегда прижмуривал, будто кокетничал с кем-то. И, надо признать, кокетство у него иногда получалось. Он становился на цыпочки и подмигивал одним глазом австрийскому генштабу, чтобы доказать свою лояльность и верность Австрии, а другим глазом смотрел вдохновенно в сторону Ужока, где стрельцы вступили в первые бои.

Ах, как он переживал! Как он хотел, чтобы их оружие покрылось славой, хотя бы это стоило для них жизни.

Но, скажите, проше пана, что такое жизнь? Пузырь. Дунь — и он лопнет. Однако если он лопается за великую идею, если он так лопается, что кровь брызжет, в этом есть великий смысл.

И пан из Вены окидывал внутренним взором свою жизнь. Ему казалось, что его личность так велика, что переросла все времена истории. И так как он был очень мал ростом, то подымался на цыпочки, чтобы стать повыше — хотя бы вровень с великой миссией, которую возложила на него история.

А жена ему говорила:

— Юлианчик, Юлианчик, не могу и минутки прожить спокойно — так тревожусь за тебя. — Брала голову в руки, целовала в кончик носа и продолжала горячо: — А ты ведь так нужен, так нужен!

И пан из Вены действительно чувствовал свою исключительную роль в создании «украинской державы». Но сначала он хотел, чтобы Австрия наконец сказала:

«Да, украинский народ — великий народ и умеет славно сражаться и верно служить!»

Еще несколько дней назад, спустив ноги с постели, Юлианчик сидел в белоснежных кальсонах и говорил: «Стефа, где мои тапки?» А сегодня он уже крикнул: «Текля, дай тапки!» В его голосе слышалось раздражение, он капризничал, как малое дитя. И ведь правда, он любил чувствовать себя младенцем, лежа под боком своей пышнотелой супруги Стефы.

Текля достала из-под кровати его шлепанцы, положила их перед паном и остановилась в тревоге, не зная, что делать дальше. Пани, еще лежавшая в постели, приказала:

— Быстро, быстро приготовь омлет и кофе!

Текля ушла на кухню и долго там стояла, чуть ли не плача: что же это такое «омлет» и как его сделать? Руки тряслись, и она ставила на огонь то воду, то молоко для кофе. А пан, одеваясь, говорил жене:

— О, они хорошо знают, что мы стоим решительно на стороне австро-венгерской монархии и ее могущественного германского союзника. Но ты только подумай, сколько среди них мужиков. Ужас! И кто бы мог ожидать? Кто бы мог ожидать!

Чувствуя свою исключительную историческую миссию, он, надевая штаны, мечтал о героизме. И ему казалось, что сердце в его груди растет.

А перед ним раскрывались могилы, и оттуда выходили князья и гетманы. Они сидели на вороных конях, размахивали булавами и подсаживали его, чтобы тоже садился на коня.

Пан Юлиан натягивал штаны и от удовольствия потирал руки.

— Славно! Славно!

Стефа еще лежала в постели и сладко дремала. В дверь постучали. Вошла Текля, подала газеты и письмо.

Пан Юлиан взглянул в газету и отпрянул. На висках выступили красные пятна, а глаз стал часто-часто жмуриться. Держа газету перед собой, он засопел, забегал по квартире.

— Черт бы вас подрал, лодыри, недоноски, мужики! Как создавать историю с такими людьми, с такими свиньями. Позор, позор! Опять, конечно, недоверие Австрии к нам, руководителям. Негодяи!.. Хлопы!..

Пан Юлиан не находил слов.

Стефа очнулась от дремоты, окликнула строго:

— Юлиан! Что случилось? Опять волнуешься? Ты должен помнить о своем сердце!

Пан Юлиан в отчаянии протянул ей газету. Там было отчетливо напечатано:

«Стрелецкие сотни в Карпатах разбиты».

По этому поводу в польской газете была напечатана целая статья, проникнутая возмущением, гневом, и там говорилось, что такие негодные войска дискредитируют армию, что наверняка здесь не обошлось без москвофильской измены в руководящей верхушке стрельцов и лучше всего такое бесславное войско светлейшему императору Францу-Иосифу разогнать.

Пан Юлиан чуть в обморок не падал от злости. Останавливался у окна и, схватившись за лоб, застывал в трагической позе.

«Предать вождей! Таких вождей…»

Пытался вспомнить историческое прошлое. Кто еще попадал в такое положение, как он?..

Ходил по спальне, заложив руки назад, а Стефа, затаив дыхание, смотрела на него. В эту минуту он казался ей великим. И пан Юлиан тоже казался себе человеком необыкновенным.

Государственный муж скорбит. Да…

Медленно он подошел к столу, побарабанил пальцами, взглянул на письмо, взял в руки и, выкатив глаза (при этом один моргнул), надорвал конверт.

«Просьба немедленно прибыть на экстренное совещание».