К причалу

Глава шестнадцатая

В то утро я очень рано вышла из отеля. Утро выдалось чудесное: небо ясное, в воздухе приятная утренняя прохлада перед жарким днем. Улица Веронезе еще спала, и закрытые наружные ставни ее домов, и фасады непривычно гладкие — слепые и голые, — казалось, жмутся стыдливо друг к дружке. На улице не было ни души, одни только консьержки шаркали метлами по тротуару.

Но рядом, на авеню де Гобелен, уже сновали первые трамваи и спешащие на работу люди, открывались лавочки, и лавочницы выносили на тротуар ящики с овощами, и раскладывали свой дневной запас товара, и выставляли на тротуар табуретку с пачкой газет — утренний выпуск, — с камешком сверху и блюдечком с разменной монетой.

Вадим Андреевич стоял, прислонясь к решетке метро, и просматривал газету. Я увидела его, как только вышла на площадь Итали, и сразу ускорила шаг, а потом и побежала. Я бежала вдоль решетки сквера и посматривала на снующие почти рядом со мной автомобили, и с опаской — на ажана, неизменно торчавшего на середине площади, и еще — на Вадима Андреевича, и я видела, как он поминутно подымает лицо от газеты и вглядывается в просвет авеню де Гобелен и, как только увидел меня, торопливо свернул газету и, погрозив мне рукой — не бежать! — пошел навстречу.

В то утро мы поехали в Рамбуйе.

Бродили по нескончаемому лесу, продирались через спутанные лесные заросли и непролазные чащи. Сладко пахло полынью, хвоей, лесом. Вадим Андреевич шел впереди и раздвигал ветви и, придерживая их, ждал меня, подавал руку, и мы пробивались дальше.

Взял меня за плечо, остановил:

— Тише! Слышишь, ручей?

Огромные обомшелые ели, почти смыкаясь наверху и цепляясь друг за дружку мохнатыми длинными лапами, густо обступали нас со всех сторон. Мне стало даже боязно идти дальше.

— Страшный какой лес, да, Вадим Андреевич?

— Струхнула? Пойдем, пойдем.

Оглянулся, протягивает мне руку.

— И впрямь, словно до самого края земли простерся, — говорит Вадим Андреевич и крепче сжимает мои пальцы в своей теплой ладони.

И вдруг впереди сверкнула вода!

Мы выбрались из чащобы на поляну. Сочно-зеленая, пахнущая солнцем лесная поляна будто залита цветами. От цветов — белых, синих, розовых, желтых — рябит в глазах.

Среди цветов, травы и пней заглохшая тропинка. Она привела нас к лесному озеру. У самой воды трава высокая, а чуть подальше — еще выше, и кажется, что она привстает на цыпочки — заглянуть в воду. И сосенки. Стройные, частые, тоже заглядывают в воду. А вот и ручей! Быстро скачет в своем зеленом ложе, со звонким бульканьем и журчаньем падает в озеро.

Вадим Андреевич присел на корточки у самой кромки, и мне было видно его лицо в зелено-голубом озере среди отраженной во всё его водяное зеркало зелени. Он подставил руку к струйке ручья, набрал воды.

— Светлая, как стеклышко. — И, отпив: — На вкус отдает лесным воздухом. — Легко привстал, выпрямился, достал из кармана туго заглаженный платок, встряхнул его и, вытирая руку: — Нет ничего лучше, чем эта прозрачная лесная вода. Поди, никогда и не пробовала, а? — Лицо его светилось.

Походили вокруг и вернулись к озеру. У самой воды торчал в высокой траве пень, и рядом еще один, и поваленное бурей дерево. Мы постелили на него салфетку и стали выкладывать из сумки наш завтрак. Вадим Андреевич вытащил бутылку шабли и, достав из кармана веревочку, привязал бутылку к сосне и погрузил ее в воду. Устроились с комфортом.

Утреннее солнце, еще не вошедшее в силу, грело бережно и ласково. Влажно поблескивали верхушки деревьев, румяные и яркие, будто купаясь в синеве неба. И такая тишина царила кругом, и так сладко пахло елями, и липой, и какими-то пахучими кустарниками, и плыли откуда-то незримые облака крепкого медвяного запаха, и такое великое счастье почувствовалось мне во всем этом...

— Вадим Андреевич, вам здесь нравится? Вы хотели бы жить здесь, в лесу?

— Да. Хотел бы.

Он взял мою руку.

— Слушай, Марина. Слушай лес. — Легонько сжал мои пальцы и отпустил.

— Вадим Андреевич, давайте сегодня ни о чем не думать, ладно?

— Постараюсь. — И умолк.

Мы долго молчали. Потом он сказал:

— Постараюсь. Я стараюсь с тех пор, как узнал тебя, Марина.

— О чем вы?..

Я почувствовала, как в груди у меня заколотилось.

— Я тебя люблю, Марина, и это беда. Для нас обоих. Ты еще маленькая, ничего еще не понимаешь.

Он стал раскуривать трубку. Он долго ее раскуривал, эту трубку.

Тогда я в первый раз поняла, что есть мгновения, когда ни единого звука не можешь вымолвить.

Вадим Андреевич обнял меня за плечи, привлек к себе, и его губы крепко и настойчиво прижались к моим губам.

Я буду помнить этот поцелуй. Я буду помнить этот поцелуй, пока жива, и если смогу, то и после того как умру. В могиле.

Вадим Андреевич достал бутылку, откупорил. Он налил вина.

— Ну, давай поднимем бокалы. За любовь. Правда, слово это притупилось из-за небрежного обращения с ним. Прошу прощения.

Он легонько стукнул бокалом о мой.

Вино было холодное, душистое и прозрачное. И, глотнув, я почувствовала, как веселый жар согревает мне грудь.

— Вадим Андреевич, хотите я вам открою одну тайну?

— Ну-ка.

— Мне очень посчастливилось в ту ночь.

— В какую такую ночь?

— Тасю провожали, помните? Тогда еще... я поняла... без вас у меня не будет жизни.

— А я хочу, чтобы у тебя была жизнь. Я хочу, чтобы у тебя была очень хорошая жизнь, Марина.

Он налил мне вина.

— Пьем за «ни о чем не думать сегодня», — сказала я. — Ни о чем!

У меня приятно кружилась голова.

Он взглянул на меня. Улыбнулся:

— Я ни о чем не буду думать, даже о том, что на свете есть завтра.

— Пожалуйста.