К причалу

Глава четырнадцатая

Как не хватало мне Таси! Мне всё время хотелось говорить о Вадиме Андреевиче, о демонстрации, обо всем, чем был отмечен этот день. Но некому было. Говорить об этом Жано я не могла. Когда я вспоминала Жано, мне становилось грустно. Я не хотела делать больно Жано, но я ничего не могла. Это было сильнее меня.

Утром я понеслась в лабораторию раньше обычного. Как всегда, взлетела по лестнице, не переводя дыхания.

За барьером было пусто. Мадам Ламбер еще не пришла. Я вспомнила, что вчера она обедала с сестрой. После этих обедов с Клодин она являлась утром на работу как все, к девяти, а не раньше, как в остальные дни. И весь день бывала за машинкой вялая и сонная.

— Здравствуйте, Мадлен! — крикнула я из вестибюля.

— Здравствуйте, мадемуазель Марина!

Я взяла из шкафа свой халат и, не надевая его, устремилась в лабораторию — побыть с Мадлен, пока еще никого нет.

Мурлыча себе под нос песенку, Мадлен возила по полу влажной шваброй. Я уселась на табурет, положив халат на колени.

— Мадлен, вы ходите к Стене федератов? — выпалила я, еще не отдышавшись.

— Куда? — Мадлен остановилась посреди лаборатории.

— На Пер-Лашез, к Стене коммунаров.

— Не-ет...

— А Марсель?

— И Марсель не ходит.

— А я — да!

— Как! Правда, мадемуазель Марина?

— Правда. Вчера! С ячейкой завода Рено!

Мадлен стояла, уткнув подбородок в ручку швабры, и смотрела на меня так, будто в первый раз меня увидела,

— С коммунистами я.

— Ни к чему это! — буркнула Мадлен и, широко махнув шваброй, протянула по полу мокрую дорожку.

Мне стало обидно. Я попыталась рассказать, что видела и что чувствовала.

— Если б вы были вчера там! Каких я видела людей, Мадлен, если б вы только знали!

— Никому тут об этом не говорите. — Мадлен строго нахмурилась.

— Почему?

— Не надо. Говорю вам, не надо, — упрямо повторила Мадлен. — Слушайтесь меня. — Она кинула взгляд на стеклянную стену кабинета шефа.

— И месье Мартэну?

— Он из «Боевых крестов».

— Ну да?!

— Раз я говорю — значит, знаю.

Я не раз слышала, как шеф, болтая со старым Матюреном, комбинатским консультантом, называл имя де ля Рокка и, кажется, выражал симпатии к «Боевым крестам», но я не очень прислушивалась, мне было неинтересно. Теперь же, когда я узнала, что Мартэн сам из «Боевых крестов», я почувствовала к нему настоящее отвращение.

— А месье Дюбуа? — спросила я растерянно. — Месье Дюбуа можно сказать? Он радикал-социалист.

Мадлен повела плечом и отвернулась к раковине:

— Не смешите меня, мадемуазель Марина.

— Ну, Мадлен, это вы уж слишком!

— Я вам дело говорю.

Она закрыла кран и повернулась ко мне:

— Я, мадемуазель Марина, не лезу в политику. По мне, всё одно — что социалисты, что коммунисты. Коммунисты — те хоть за рабочих. Ну и пусть их. Я политику не люблю. А только что до этих, так я их всех как облупленных знаю — кто что́ и кто — за кого. Увидите сами, потом спасибо скажете.

— А мадам Ламбер? — спросила я, еще больше растерявшись.

— И мадам Ламбер ничего не надо говорить, — твердо ответила Мадлен. — Я не скажу про нее ничего плохого. Была любовницей «большого патрона», ну, так что? Ничего зазорного в этом нет, все немножко шлюхи. Думаете, жена «большого» — не любовница чья-нибудь? Такова жизнь, мадемуазель Марина. Вы мало еще жили, поживете — сами увидите. Нельзя человеку жить и ничего не делать. А женам ихним с утра до ночи делать не черта — вот они и находят себе занятие.

— Ну что вы, Мадлен, выдумываете!..

— А что, нет, скажете? А Клодин? Думаете, обеды ихние — это что? Пока любовник в отъезде, Клодин...

— Мадлен, что вы такое говорите! Прямо стыдно.

— Мадемуазель Марина, честное слово, вы как будто только что родились. Надо видеть вещи такими, какие они есть. Когда шлюшка становится постоянной любовницей, она начинает играть под «мадам». Это несложно, боже мой!

В вестибюле открыли дверь. Мадлен отвернулась от крана и схватилась за швабру. Я соскочила с табурета и стала надевать халат.

Пришел химик, на ходу улыбаясь мне:

— Уже? Что так рано?..

И опять звякнуло — мадам Ламбер. Прошла в кабинет, кивнула через стеклянную стену.

Громко хлопнув дверью, влетел к себе шеф, бросил на стол портфель — и к мадам Ламбер:

— Здравствуй, «тотот»! — И с ухмылочкой: — Как прошел обед?

Мадам Ламбер смерила глазами его щуплую, вылощенную фигуру.

— Займитесь лучше делом, — небрежно ответила она и отвернулась к машинке.

Глядя ей в спину, Мартэн расстегивал пиджак, элегантный, светло-серый, безупречно пригнанный по фигуре. Медленно растаяла на лице ухмылка.

Я достала из термостата штативы с реакциями Вассермана, выставила на стол вчерашние посевы.

— Э-э, малышка, положительные есть? — крикнул шеф в открытую форточку.

— Два Вассермана и, кажется, одна дифтерия. Сейчас проверю.

— Поторапливайся!

И пошел надевать халат.

— Месье Дюбуа! — закричал он из коридора. — Анализ доктора Гренье — срочно! Мадле‑ен!

— Я тут, месье!

— На дверях не начищены ручки! Ручки! Сколько раз повторять!

— Сейчас, месье!

— Это делают в субботу! В субботу!..

Прозвенев подковками по плиточному полу, вернулся в кабинет и сел, ноги на стол. Ему как на ладони видны обе лаборатории: сначала моя, а через стену — химическая. Ни одно наше движение от него не ускользает: сидит и ждет, к чему бы привязаться.

— Малышка, ну-ка, неси Вассерманы!

Оторвавшись от микроскопа, несу ему штативы к оконцу.

— Нет! Сюда неси!

Поставила на стол.

Мельком осмотрел:

— Ладно. Убирай. Неси бланки.

И опять уселся. Молча посматривает сквозь стеклянную стену. Теперь началась охота на химика. Не любит он Дюбуа. Третьего дня чуть было не подрались.

— Бьюсь об заклад, ходил вчера на Пер-Лашез! — говорит он вдруг мадам Ламбер, всматриваясь в Дюбуа через двойное стекло. — С коммунистами-ободранцами... «Интернационал» горланил... Радикал...

— Оставили б вы его в покое, — говорит ему мадам Ламбер, не отрываясь от машинки.

— Раздражает он меня!

Мой стол у самой стены, но стены стеклянные, и мне хорошо слышно и всё видно. А как не хотелось мне в это утро видеть и слышать то, что происходило здесь! Скорей бы вечер!

Пришел консультант комбината, магистр фармакологии Матюрен, полковник в отставке. Коренастый, коротконогий, этот ветеран Вердена всегда приходил к нам в хорошем настроении, шутил, балагурил. Одно время мне это нравилось, потом опротивело — смотрел нехорошо. Иногда мне казалось, что старика мое смущение забавляло.

— Дорогой метр, мое почтение! — встретил его Мартэн, одним махом сняв со стола ноги.

— Здравствуйте все, — просопел Матюрен, тяжело дыша и опускаясь на стул.

— Похоже, в стране кавардак назревает, — заговорил старик. — Коммунисты... шантрапа эта набирает силу...

— Что вас смутило, дорогой метр? Не вчерашняя ли демонстрация?

— И куда смотрит наше правительство, не пойму!

— Хорошего бы ему пинка под зад, правительству нашему! — сказал Мартэн.

— Ну, это еще надо подумать.

— Парламентский строй изжил себя, дорогой метр. Гнать надо...

Мадам Ламбер покосилась на него.

— Что, мадам? Не так? — Мартэн улыбнулся.

Зазвонил телефон. Шеф сделал знак мадам Ламбер.

— Доктор Гренье, — сообщила машинистка, прикрыв ладонью трубку.

— Месье Дюбуа! — завопил Мартэн. — Малышка, стукни! — Шепотом — мадам Ламбер:

— Через пять минут... Я позвоню...

— Как оно житьишко, Дюбуа? — спросил Матюрен, когда химик вошел с анализами в кабинет.

— Движется, месье...

— Ходил вчера с ободранцами на Пер-Лашез, — сказал шеф, едва закрылась за химиком дверь. — Убежден!

— Не-ет, — сказал старик, — не думаю. Я знал его брата... приличные люди...

День мой был испорчен.

Так проходили мои будни. День тянулся мучительно долго, особенно если вечером предстояла встреча с Вадимом Андреевичем. Но зато уж воскресные дни! Воскресные дни были для меня великим праздником.

По воскресеньям я приходила к Вадиму Андреевичу в утра, и весь день мы были вместе. Утром Вадим Андреевич работал, а я, усевшись в кресло, читала. Потом Вадим Андреевич кончал работу, и мы шли на автобусную остановку и, вскочив в первый подошедший автобус, ехали всё равно куда до конечной остановки. Обедали в каком-нибудь рабочем ресторанчике и потом шли бродить по загородным улицам, тихим, по-воскресному пустынным и немножко провинциальным.

В воздухе уже чувствовалось приближение осени, и ветер с Сены нес запах моря, и под ногами шуршала начинавшая облетать листва. Но дни стояли теплые и иногда жаркие. Мы кружили по безлюдным улицам, и неизменно Вадим Андреевич приводил меня к берегу Сены. Он любил Сену в этих местах за ее отлогие, поросшие травой берега с воскресными дремлющими рыболовами и разбросанными вдоль берега деревянными бараками-развалюхами. Примостившись на бревне, мы подолгу сидели тут, и Вадим Андреевич тихо рассказывал что-то свое — далекое, давнее. И непривычно звучало: «Рязань», «Мещеры», «рыбалка», «по грибы», «Касимово», «по ягоды»...

А когда спускался вечер и за мглистыми тучами отгорала заря, и далеко в парижском небе загорались синие, зеленые, красные буквы, мы отправлялись в какой-нибудь уютный ресторанчик ужинать. Мы шли посередине улицы, по мощенной неровным булыжником мостовой, мимо запертых лавочек и не очень ярко освещенных витрин с дешевыми товарами, а навстречу нам французы целыми семьями возвращались из гостей. Они шли усталые, и папы несли на руках уснувших малышей. В ресторанчике топтались у цинковой стойки завсегдатаи, пили вечерний аперитив, кончая за рюмкой воскресенье и оживленно обсуждая последние события.

Поужинав, мы неторопливо шли к автобусу, а на дворе уже была ночь. От висячего фонаря раскачивался светлый круг, то и дело выхватывая из темноты кусок тротуара. И Вадим Андреевич говорил:

— Почему-то в ветре всегда есть что-то грустное и тревожное... — И крепче сжимал мои пальцы. Но мне не было грустно, я шла, подставляя лицо ветру и глубоко вдыхая, и мне было хорошо и покойно.

Расставались у подъезда отеля «Веронезе», — вечером Вадим Андреевич не поднимался ко мне, чтобы месье Дюма не подумал плохого.