К причалу

Глава тридцать первая

Было уже поздно, когда в передней вдруг раздался Ванин звонок: один длинный и два коротких.

— Что случилось?

— Ты одна?

— Вадим пошел в зал Лас-Каз, на доклад Керенского. Но что случилось?

Ваня не ответил. Он тяжело опустился на стул. Сидит, щелкает зажигалкой и молчит.

— Ваня, что случилось?

— Мать умерла.

Он мял в пальцах сигарету. Потом бросил ее за окно, достал другую и закурил. В лице у него было что-то по-детски беспомощное. Сознание, что я ничем не могу помочь, было нестерпимо.

— Ванечка, а может быть... Ты что, письмо получил?

— От сестры. До последнего дыхания говорила обо мне, звала...

Он сломал сигарету в пепельнице:

— Пойдем куда-нибудь.

— Пойдем. Только Вадиму записку напишу.

Был двенадцатый час ночи, когда в районе Елисейских полей мы проходили мимо ночного кабаре. Ваня замедлил шаг.

— Зайдем? — предложил он.

— А деньги?

— Денег хватит. Я не успел сегодня сдать в гараж выручку...

— Так ведь...

— Ладно, там разберусь. Пошли...

Мы прошли мимо надутого швейцара. Ванины потертые брюки, кепка, засученные рукава рубахи и мое кретоновое платьишко не внушали швейцару уважение. Кабаре было русское.

К нам подошел официант. Русский. Ваня насупился и, не глядя на него, заказал для меня фрукты в мороженом, а себе водки и сандвичей с анчоусом и севрюгой. За соседним столиком густо накрашенная женщина ловила Ванин взгляд. Перед ней стоял зеленовато-мутный перно.

На эстраде появились балалаечники — немолодые уже люди в красных и желтых косоворотках, широких шароварах, в красных сафьяновых сапогах. Ваня взглянул на меня: «Карнавал»...

Они расселись, угрюмые, с плотно сжатыми губами и, глядя уныло перед собой, совершенно безучастные, стали настраивать свои балалайки. Мне было почему-то неловко на них смотреть. Что-то стыдное было в их ярких косоворотках, шароварах, красных сапожках.

Полились в зал русские мелодии. Пели солисты. Песни были то широкие и раздольные, то веселые, лихие, — старые, полузабытые, с детством слитые. Зачарованная, я слушала и хотела бы слушать без конца, всю ночь.

Потом появились цыгане. Надрывно зазвенели гитары, задвигались женские тела в такт таборной песне.

...Эх, Русь родная,
живу привольно в ней,
мне дорогая,
дороже всех, миле-э-эй...

Тускло поблескивают золотые цепочки поперек жилетов, натянуто улыбаются тупые пьяные лица сидящих за столиками.

— Пойдем-ка мы с тобой отсюда, Марина.

— Ванечка, посидим. Тут так славно... Раз в жизни ведь...

Ваня пожал плечами:

— Ну, посидим.

На эстраду выплыла певица. Дородная, дебелая, в русском сарафане, в кокошнике, шитом фальшивым жемчугом. Сильным грудным голосом, с рыдающими интонациями она пела:

Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило ледя́ной пургой.
И печальные ветры степные
Панихиды поют над тобой,
Замела, занесла, запуржила,
Все святое, родное, пурга...

Широко открытыми глазами Ваня смотрел на меня, на певицу в кокошнике и опять на меня...

— Тьфу!

Плюнул и запнулся, подыскивая слово полегче:

— Шваль! — Бросил на тарелку деньги и, не дожидаясь официанта, зашагал к выходу.

Я покорно пошла за ним.

Было уже очень поздно. Мы быстро шли по темным улочкам, вдоль набережной Сены. Ваня молчал.

На мосту Александра III постояли у парапета. Вода в Сене была черная. Снизу тянуло свежим запахом осеннего листа.

— Вадиму не скажем, — сказал Ваня тихо.

— Что́ не скажем?

— Что в бордель тебя водил.

Был третий час ночи, когда мы подошли к нашему дому. В окнах у нас еще горел свет: Вадим ждал меня.

— Ваня, пойдем к нам. С Вадимом чаю попьете. Пойдем, а?

— Нет, нет. — Он потянулся к звонку.

— Ванечка, я и сама не знаю, как сказать. Мне очень хочется сделать для тебя что-нибудь хорошее... Но нет у меня слов, чтоб сказать...

— Да-а. Тут ничего, пожалуй, и не скажешь, Ну, добре. Покойной ночи! — Они нажал на кнопку, подождал, пока дверь откроется, и быстро ушел.