К причалу

Я не плачу.

*

Мне становится не на что жить. Скоро нечем станет платить за мою мансарду. Небольшая сумма, выданная Комитетом Сопротивления, идет к концу. Мой отъезд в СССР затягивается. Если так будет продолжаться, останусь на улице. Надо искать работу. А сил нет. Совсем нет сил. Спина как болела, так и болит. Наверное, там всё-таки что-то перебили.

*

Я иду в Военную миссию.

Из Москвы прислана Военная миссия по репатриации советских граждан.

Отправлять будут на пароходе из Гавра.

Я прошусь на пароход. Мне говорят — нельзя. На этот почему-то нельзя.

— А на какой? Когда?

— Придет и ваш черед.

Я ухожу.

Я сижу на бульваре Распай, курю и смотрю, как из метро выходят толпы. Люди возвращаются с работы. Люди вокруг живут.

О боже мой, ведь рядом жизнь
совсем простая...

Добрый наш старый Верлен. Совсем простая? Такая ли она простая? Впрочем, не знаю. Люди рядом живут жизнью, в которой я уже не принимаю участия. Кто я? Зачем я? Они живут, а я смотрю.

Жизнь без жизни. Покойник среди живых.

Я покупаю булочку и бреду в отель, в мою мансарду.

Не нахожу себе места.

*

Позвонила метру Дюшену. Профессор — тот, что давал Вадиму переводы.

Приглашает.

*

— ...Какие вести от Кострова?

— Никаких. Только это ничего. Скоро будут. Война была. Я верю, он жив... Он есть.

Метр Дюшен смотрит на меня и ничего не говорит. Дал мне работу — перевод.

Я радуюсь...

*

Спозаранок еду на Восточный вокзал. Ждем из Германии эшелон с бывшими узниками. Сквозь плотную толпу я пробиваюсь к перронной решетке. На перрон ажаны не пускают.

На перроне — офицеры, солдаты, медицинские сестры, санитары с носилками. Военный оркестр.

Поезд медленно входит под стеклянные своды и останавливается. На вагонах мелом написано:

«Да здравствует Франция, свободная и независимая!»

Из вагонов показываются люди в полосатой одежде.

Одни выходят сами, других поддерживают...

Железнодорожники снимают шапки. Военные вытягиваются — руки по швам. Оркестр играет «Марсельезу».

В толпе у решетки голоса женщин:

— Бедные вы наши, бедные. Что с вами сделали!..

Я не успела их рассмотреть. Меня оттеснили от решетки.

Сдавили. Мне только слышна команда офицера:

— К выходу! К выходу! Вас ждут автобусы!..

В просвет между затылками мне видно, как люди в полосатой одежде строятся, идут мимо плотной стены солдат. Один упал. Его подхватывает медицинская сестра...

«Да здравствует Франция!..»

И вдруг слабый крик:

— Ма-ама!

— Огюст! Сын дорогой! Что они с тобой сделали!

И еще крик:

— Пьер Манталь! Мой муж — Пьер Манталь! Вы не знали такого? Он не с вами?

Ажаны нас деликатно оттесняют. Ажаны, как мы, судорожно кусают губы.

На привокзальной площади — автобусы, санитарные машины Красного Креста.

— Куда? Куда их увозят?

— В «Лютецию»! Говорят — в «Лютецию»!..

— Одеть их надо!

— Там и оденут.

Я бегу в метро. Толпа вносит меня в вагон. Я не могу отдышаться. Больно ушибла ногу. Еду на Распай, к «Лютеции».

Я же не видела их. Меня оттеснили, и я не могла увидеть. Они здесь, Степан Гаврилович и Жано! Если есть бог, пусть он сделает, чтобы они были! Мы отдали Сергея Кирилловича... и Ваню...

Около ресторана «Лютеция» уже толпа. Подходят автобусы.

И опять они, люди в полосатой одежде.

— Жано! Жано-о!!!

Он оборачивается. Смотрит.

Черные огромные глаза на восковом лице.

— Жано!

— Марина?

Мы стоим у стены. Жано крепко сжимает мои руки.

— А Девятников? Где Девятников?! Жив?

— Жив, Марина, Степан. Пошел в Россию... Пошел навстречу советским войскам... Марина... что же это они с тобой?..

— Ерунда. Ничего, Жано, дружище!

Бритая голова, полосатая куртка висит как на скелете.

Мы смотрим друг на друга, молчим, улыбаемся.

Мне трудно совладать с собой. Всё-таки я стараюсь:

— А Жежен? Про Жежена что-нибудь знаешь?

— Жежен не вернется. Ты мне скажи, что Костров? Вадим? На фронте?

— Не знаю. Только Вадим есть... я поеду к нему.

Жано... моя юность...

— А Серж? Что Серж? Папаша Анри? Серж где?! — спрашивает Жано.

Нет. Нет, не сразу, не надо ему сразу. Потом.

Я говорю:

— Потом. Всё тебе расскажу потом. Иди, тебя ждут. Я посижу здесь, на бульваре, подожду тебя. Иди...

*

Снова — консульство.

Можно написать в Москву! Письма сдавать в Военную миссию.

Бегу в метро. В мою мансарду...

Письмо Вадиму! Ура! Письмо Вадиму...

*

Мои встречи с Жано. Зовет в Марсель: «Переждешь у моих стариков».

И дни в Нуази-ле-Сек. Папаша Анри уезжает к дочери в Вандею. Тоже зовет. «Поживешь, пока дороги починят».

*

Ночью — письмо Вадиму!

В зеркале, пока перед сном умываюсь, потом вытираюсь, отражается мое лицо, белое как воск, тонкая шея с выступающими ключицами.

*

Снова — в Военную миссию.

Несу еще письмо.

*

И снова вечер у Мадлен.

— «Мартэны» понемногу возвращаются на свои места, — говорит Мадо. — Мало-помалу становится как было.

Я беру со стола пепельницу и сажусь на кровать. Сбросив на коврик туфлю, усаживаюсь, поджав под себя ногу, и закуриваю. От первой затяжки, как это обычно бывает, когда не куришь долго, у меня закружилась голова.

Сижу, слушаю хрипловатый голос Мадо, смотрю, как возится она у газовой плитки — мнет картошку и заправляет маргарином, — и любуюсь спорыми движениями ее обнаженных до плеч рук, ее удивительно изящным изгибом шеи. Всматриваюсь в ее лицо, мертвенно-бледное, до прозрачного бледное лицо Мадо, и мне кажется — нет на свете лица прекраснее. Я смотрю на Мадо и думаю о том, что всех нас, каждого по-своему, надломило, покорежило, но стали мы еще более стойкими и сильными от этого.

И оттого, что Мадо здесь, со мной, и не исчезнет никуда, мне уже не так одиноко.

И еще оттого, что на улице промозгло и дует ветер, а в комнате светло и тепло и сегодня суббота, и я останусь у Мадо. И вечер и ночь — у Мадо. Ночью не то что днем, ночью одиночество особенно страшно, и завтра день целый и вечер — у Мадо.

Потом мы садимся за круглый столик и едим суп из протертой картошки, заправленный маргарином, и пьем желудевый кофе и, как всегда, когда мы одни, неизменно возвращаемся в наше недавнее прошлое, когда жили в братстве Сопротивления, где не было ни зависимости от денег, ни социального угнетения.

Вспомнили папашу Альбера из соседней лавочки, где продавались щепки и уголь. Папаша Альбер в своей деревянной ноге прятал листовки. И жену его, бабушку Габриэль, консьержку роскошного дома на улице Наварен, нашу связистку. К этим старикам, так же как к некоторым жильцам этого дома, можно было прийти неожиданно, среди ночи: встречали вас с тем бесстрашием и спокойствием, с каким тогда встречали беду. Это была та сила, на которой держалась страна. Сила, которая сохранила Францию.

И я говорю Мадо, что великий Лев Толстой сказал: «Ежели люди порочные связаны между собою и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое».

— Вот бы... — говорит Мадлен.

*

С Жано в «Ротонде». Монпарнас входит в свои берега. Здесь уже почти как было до сорокового. Только кое-где на стенах еще можно прочитать полустертое: «Победить или умереть!»

— «Теоретики» Сопротивления пробираются к власти, — говорит Жано. — Машину собирают потихоньку по старой схеме.

— Пойдет прежним ходом?

— Похоже, катимся к тысяча девятьсот тридцать девятому.

— Что-то было упущено... ты не думаешь, Жано?

— Да нет. Не беспокойся, какие бы трюки сегодняшние «теоретики» Сопротивления ни выкидывали, — победим мы. Семьдесят пять тысяч расстрелянных коммунистов не оттеснить в сторонку. Но только надо драться. Драться — и победим.

— Ты так уверен?

— Уверен.

— Почему?

— Потому что мы сильнее.

Жано верен себе.

Мы говорим о Луи. Опять и опять. О Рене...

Что-то вспомнили, и снова умолкли.

За углом, на узкой и древней улице — мастерская художника. Там были «модильянистые ню», — серовато-розовые обнаженные женщины с печальными лицами и обиженными глазами. И художник Антуан, милый художник Тони. Она и сейчас там, мастерская эта с мансардным окошком на парижские крыши. А художника Тони нет больше.

Куда ни кинь... боль.

— Жано, тут за углом... мастерская...

— Да-а... — тряхнул головой.

Я думаю о Лемерсье... Не знаю почему, но я еще не сказала Жано... Про Доминик ему рассказала, и про Рауля, и про Сюзи, и про всех, а про Лемерсье...

И сейчас вот решила... Я рассказываю Жано о парижском архитекторе Лемерсье... Я говорю Жано: «Я расскажу Вадиму. Жано, я всё расскажу Вадиму... Вот как оно бывает».

Жано гладил мою руку, зажал ее в своей.

— Стала жесткой, шершавой, — говорит Жано.

— И во мне всё тоже стало жестким, нет ее, былой нежности, Жано...

— Вернется. Всё вернется, Марина.

*

Ночью — разговор с Вадимом. Я перечитываю письма Вадима.

Они написаны в другом столетии. В другой жизни.

Как из отдушины пахну́ло и обдало давно забытым счастьем.

*

Утром — в Военной миссии!

В приемной людно — приходят, уходят.

Всё как обычно.

...В приотворенную дверь мне виден огромный кабинет, с огромным письменным столом и бронзовыми канделябрами.

Мне видно, как лейтенант складывает в папку бумаги, и медленно завязывает тесемки, и кладет папку в ящик стола, и запирает ящик, и встает из-за стола...

Я расстегиваю ворот...

Мои нервы так напряжены, как если бы вся моя жизнь была в руке этого лейтенанта.

Он идет в приемную, и я встаю...

*

Я еду в Россию!

В СССР!

Я покидаю тебя, Париж, город моей юности, моей любви.

Прощай...

*

Жизнь идет своей дорогой. Она всегда идет своей дорогой. Жизнь еще никогда не останавливалась. Она сто́ит того, чтобы быть прожитой.

К ПРИЧАЛУ