К причалу

Текут дни, недели... Летит, а иногда ползет время. У меня появились сотрудники, друзья по работе. Работа оказалась верным средством сближения.

Работать с ними легко. Общаться с ними легко. Все они делают как-то без усилий, незаметно. И послевоенные тяготы быта принимают терпеливо. Мне помогают. Поначалу ведь не все выходит так, как надо. Помогают незаметно. Другие люди, другое восприятие жизни, другие ритмы жизни...

Заходила на почту. Зачем? Не знаю. Просто так. И каждый раз, когда седая в очках очень вежливая женщина сочувствующе говорит: «Еще не дошло!», — мне хочется сказать ей: «А я ничего и не жду. Ни от кого! Не от кого мне. Никого у меня нет...» И бабушки моей нет. Давно уже нет. Погибла моя бабушка. В оккупации.

По утрам угрюмо. Думаю с тоской и даже страхом о том, что за сегодняшним днем придет второй, третий... А в течение дня душа оттаивает, и опять день как день.

Хорошо, когда вместе с людьми.

Пошла к базару — смотреть на осликов. Мне ослики очень нравятся. Они всегда такие грустные и задумчивые. Стоят неподвижно, только шевелят длинными ушами.

Мельтешил взад-вперед живописный мальчонка, белоголовый, в широчайших, по щиколотку штанах на одной подтяжке, в вытянутой руке у него было эскимо. Продавал. Одно-единственное:

— Искимо! Кому искимо?.. — оглянулся вокруг, отвернул уголок, лизнул, закрыл: — Искимо, кому... — и опять — быстрый взгляд вокруг...

А третьего дня у входа в кинотеатр — толпа валит на премьеру «Молодость нашей страны», шныряют вот такие же: «Кому билет? Кому билет?»

Иногда встречаю спокойный взгляд Салтыкова, будто спрашивает: «Ну как?..»

Я знаю о нем очень мало, но, думаю, не меньше, чем все. Революция лишила его «всех прав состояния» в последний его год Пажеского корпуса. Отслужив в Красной Армии и пройдя всю гражданскую, с первых ее дней и до последнего, отболев тифом, пошел учиться. По каким причинам застрял в Средней Азии, не знаю. В первые же дни войны записался в ополчение. Офицер запаса, его направили на курсы усовершенствования командного состава. Получил назначение на фронт. Защищал Ленинград. Родной свой город.

Живет обособленно. Спит за ширмой в кабинете своего вакцинного отдела, на клеенчатом облезлом черном, как гроб, диване.

С семьей Башиловых не общается. На плитке что-то себе варит. Кипятит чай. С Ольгой Федоровной на «вы» и называет по имени-отчеству. На людях, по крайней мере. Ольга Федоровна тоже называет: Глеб Николаевич и «вы».

По средам ходят в кино на премьеру. На последний сеанс.

После работы Ольга Федоровна не отпустила, повела обедать к старикам. Засиделась у них допоздна.

Никак не хотелось расставаться с этой славной семьей. Мне захотелось самой говорить, — до сих пор я больше слушала — захотелось рассказать. Имею я на это право?

— А русских, знавали? Бедуют, поди? — спросил старик.

И я сказала, что русских в Париже много и что разные они, и бедуют, бедуют тоже по-разному.

А в памяти, как вспышка, рассказ Вадима: «...шел как-то раз вечером из Тургеневской библиотеки по улице Дарю мимо русской церкви, бывшей посольской...» И встреча с Сергеем Кирилловичем, командиром партизанского отряда, в то жаркое утро 22 июня 1941-го... И лето 1945-го. Париж, сияющий мириадами огней. И стали возвращаться — мы. Вернулся Жано, и вернулся Кирилл, и вернулась я, и не вернулся Луи, и нет Лемерсье, и нет Доминик, и нет Сергея Осетрова...

Силюсь рассказать все, что воскрешает моя память. Зойка сидит, уткнув лицо в ладони.

— Все-таки не рассчитывайте на одни улыбки, Марина, — говорит Федор Степанович. — Не думайте, что тут все гладко. Жизнь у нас трудная, а когда трудная, то крутые характеры еще круче.

И Ольга Федоровна добавляет: «Эрзац-люди и у нас есть. Тоже и эрзац-цивилизация есть. Мещанством называется. Выкорчевываем».

Долго я потом не могла уснуть.

Несть им числа, настоящим людям! Никогда еще я не чувствовала так остро, что люблю людей. Мир полон добрыми людьми, но замечаешь это лишь когда оказываешься в беде. И это тебе — дар за трудные минуты жизни.

Меня включили в группу изучать действие нового антибиотика на возбудителя дифтерии — палочку «Loefflera», мне поручили руководить лабораторией детских инфекций, и в помощь мне дали опытную лаборантку Катю, и еще санитарочку — пятнадцатилетнюю девчушку Таню с желтыми, цвета соломы, косичками и голыми коленками, и с веснушками, такими крупными, какие бывают только у огненно-рыжих мальчишек. Тружусь по-настоящему, как никогда еще, и готова работать.

Обследуем детские сады. Проводим в лаборатории курс лечения антибиотиками. Работаем увлеченно, воюем с мамами, с бабушками. Каждый контрольный посев требует новых сорока восьми часов, а малютку дома оставлять не с кем, — мамам и бабушкам надо на работу, — и они рвутся к заведующей: может, попросит, может, можно сократить срок... Девчонка с соломенными косичками становится своей худенькой спинкой к дверям лаборатории и, расставив тонкие, длинные руки, отбивается:

— Нету! Сказала нету, значит, нету. Написано. же: «Результат анализа с 12-ти часов. Получить в регистратуре». Анализу требуется сорок восемь часов, два, значит, дня, а то и три, если будет надо. Закон. А противу закона Марина Николаевна не пойдет. Понятно? Не пойдет, говорят тебе, заведующая противу закона, и не проси, и не пущу, и нету, и все!

За окном голос Салтыкова: «Куда тебя понесло! Дьявол ты этакий, голову сломаешь... Чего тебе там?!»

— Акации. Марина Николаевна любят.

Высунулась в окно. С обезьяньей ловкостью девчонка взбирается вверх по стволу.

— Та-аня? Слезай сейчас же! Немедленно слезай, слышишь?! Свалишься.

— Не свалюся. Не беспокойтеся, Марина Николаевна! Привычная по деревам.

Салтыков стоял, чуть расставив ноги, подняв лицо кверху. Мне показалось, смотрит на девчонку с восхищением.

— Diable. — Черт-те... — Покачал головой. Пошел.

Я смотрела, как он пересекает двор, прямой и подтянутый, обогнул колонку с сверкающей на солнце синей лужей, направился в свой вакцинный.

Как-то раз спросил, знала ли я там русских. «Шоферами такси работают?» — спросил вскользь, не проявив особого интереса. И в другой раз: тосковала ли я по России, — и я сказала, по всему сразу: по бабушке, по русской природе, по русским лицам, по русской речи...

Полдень. Припекает неумолимое солнце. Лучи падают на пучок Таниной акации в стакане на теплом подоконнике, за окном ослепительно синее небо, синий воздух, пахнет акацией.

Из конторы вышел Абдулаев. Идет навстречу Салтыкову. Поздоровались, стоят посередине обширного двора, что-то обсуждают.

Настенька несет со склада пачки новеньких пробирок. Отвоевала-таки. Крепко сбитая. «Бомбовоз...» — Салтыков окрестил.

Катя машет мне, показывает на свои пачки: «Десять, Марина Николаевна!» Превосходный лаборант. Салтыковской школы.

За спиной хлопнула дверь. Катя. Пришла, что-то рассказывает Тане. Девчонки смеются. Перешептываются и тихо смеются. «А ведь говорят по-русски, — мелькнуло у меня вдруг. — Разговаривают-то по-русски?! Господи, да, конечно же, по-русски, на каком же им еще». И, как это каждый раз со мной бывает, меня охватило то удивительное чувство радости, описать какое я не умею...

Я оглянулась на девчонок. С какой-то мальчишеской веселостью они вскрывают пачки с пробирками и погружают их в эмалированный таз с водой. Что-то в них, вч девчонках, неуловимо мне напомнило вдруг Ваню. Защемило даже сердце.

Чего бы только не отдал Ваня, а больше еще Сергей Кириллович, за вот эти наши сегодняшние будни, простые, каждодневные, которые Салтыкову кажутся серыми и скучными...

Да ведь и отдали. Единственное, что у них было — жизнь.

Мое вчера и мое сегодня. Как назвать соединяющее в себе мое вчера и мое сегодня, прочно поселившееся в душе чувство, в котором живут вместе память о самом светлом, и самом тяжком.

А что же все-таки помогает мне жить? Наверно, искреннее ко мне расположение людей. И еще то, что живу в одном доме с Башиловыми, — это тоже, И то, что живу — как все, стараюсь, по крайней мере, как все.

А может, прошлая закалка? И она тоже. Это в смысле физическом? Ну, хотя бы и так. Но не это главное, а главное... главное? Как лучше сказать?

В долгие тюремные ночи, в плененном нацистами Париже, я повторяла на память отрывки из «Войны и мира». Силилась вспомнить страницы, где Кутузову сообщают, что Наполеон покинул Москву. Волнение Кутузова, короткие фразы, разговор, исполненный высокого смысла, сплетались в моем сознании со всем, что происходило с моей страной, единственной поднявшейся против врага, с грозной судьбой моей страны.

Толстой давал мне веру. То было мое вчера.

Полночь. Я потушила лампу и высунулась в окно. Ветер гулял в высоких тополях над крышами глинобитных домиков. Казалось, он готовился взять штурмом эти старые тополя, которые, подобно башням, возвышаются над безмолвно стоящими здесь низкими домиками. Улица залита зеленым лунным потоком. Лунный свет на крышах, на деревьях, лунный свет на земле с черной тенью.

Из-за угла показались Ольга Федоровна с Салтыковым, — с последнего сеанса, как обычно. В тишине пустынной улицы гулко отдаются их шаги по узкому асфальту тротуарчика, втиснутого между арыком и стройными рядами тополей. Еще издали Ольга Федоровна помахала мне. Остановились под моим окном.

— Что не спите? — сказала шепотом. Открытые рядом окна стариков были потухшие, там уже спали.

— Который час? — спросила я шепотом тоже.

— Уже завтра, — сказал Салтыков. Он отвернул манжет гимнастерки и взглянул на часы: — Половина первого. Посвежело-то как.

— Скоро осень. Лето пролетело, — сказала Ольга Федоровна.

— Слава богу, что пролетело, — проговорила я.

— Не надо подгонять время. Не торопите.

Они пошли к калитке, а я все стояла у окна. Подумала о Тасе. Не знает, что я приехала. Оно и лучше, пожалуй, что не знает. Пусть ничто прежнее... Все — сначала. Жить — сначала.

Я услышала глухие шаги в прихожей и тихий стук в мою дверь. То была Ольга Федоровна.

— Вы не сердитесь за мое позднее вторжение?

— Я рада вам.

Она села в шезлонг, — мне его смастерил по моему рисунку институтский плотник.

Лицо у нее было свежее и красивое. Я подумала, что никогда не видела ее такой красивой.

— О чем вы все время думаете, Марина Николаевна?

— Ни о чем и обо всем сразу, — сказала я.

— Все уладится. Обживетесь. Иногда складываются обстоятельства так, что не совсем получается жить, как хочешь, а потом постепенно...

— Я спокойно отношусь к своей судьбе, — сказала я.

— Расскажите о Париже, — попросила Ольга Федоровна.

— ...О Париже? Что о Париже? О нем писали и будут писать еще. Для меня в этом слове теперь звучит что-то бесконечно далекое. И далекое и близкое. Латинский квартал? В какой-то мере вторая родина. Квартал юных. Из века в век — юных. Бульмиш, с его фланирующими толпами. Библиотека Сент-Женевьев...

После вечерних занятий бродили по стихшим уличкам Татинского. Выходили к Сене, спускались по ступенькам. Сидели у ночной реки под каштанами. А рядом рыболовы. Плывут баржи, по течению, против течения. Вереницы барж...