К причалу

* * *

— А куда выходит это окно? — Федя перегнулся через оконный балкончик и заглянул в переулок. Там только что зажглись фонари, жидкие и тусклые.

Мы с Вадимом собирали на стол. Достали из шкафа всё, что у нас было.

На зеленоватой толще стеклянного столика у меня уже красуются розовые рюмки «под хрусталь» и только что вошедшие в моду майоликовые тарелочки, чашечки, блюдечки, — всё розовое, дешевое, и всё — стильное. И я бегаю и тащу из кухни еще и еще.

— Вадим, а у нас — мартель! Мы и забыли!..

— Тащи, Маришка, всё тащи.

Федя ходил по квартире, рассматривал, заглядывал в стенные шкафы, открывал всякие дверцы, зашел в ванную:

— Ребята, что это? Счетчики? Неужели на воду?

— Да, и не только на горячую, — прокричал ему из комнаты Вадим, — а и на холодную!

— Чудеса, честное слово.

— И телефон, за каждый звонок плати.

— А в России как? — спросила я.

— В России, Марина, за двадцать пять целковых в месяц целый день могу доклады по телефону читать. — Федя распахнул окно и высунулся за оконную решетку.

— Федя! — позвал Вадим. — Да брось ты там парижские крыши рассматривать. Иди сюда, садись.

— Чудо-город, — сказал Федя, входя в комнату.

Федя сидел, отвалившись в кресле, и смотрел на Вадима с какой-то суровой ласковостью, как старший брат, хотя я знала, что они однолетки.

— Вот черт! Сколько ж тебе было тогда? Лет семнадцать?

— Почти, — сказал Вадим. — Да столько же, сколько и тебе.

— И куда же тебя, дьявола, забросило! Мы в те дни все тылы у белых обшарили — как в воду канул парень, Ну, давай рассказывай.

— Да что́ уж теперь. Дела далекие. Минувшие.

Вадим замолк. О чем-то думал.

— Ну, ну, — сказал Федя, — давай.

Вадим рассказывал. Медленно, спокойно, рассказывал всё. Я знала — очень волнуется. Я понимала, что значит для Вадима встреча с Федей.

Федя слушал молча, вертел на столе рюмку.

Учились в одной гимназии, сидели на одной парте, читали одни книжки, любили Александра Блока, живопись.

Федя лепил, собирался поступать в Академию художеств, Вадим — на историко-филологический.

Но в стране забушевали бури, и Вадим пошел на фронт — «истории передний край». Туда же, вместо Академии художеств, примчался и Федя.

— ...Ну, так что же дальше?

— Меня подобрал белый офицер.

— Не валяй дурака, Вадим.

— Я серьезно. Я очень серьезно. — Вадим осушил рюмку. — Был в беспамятстве. Если бы был в сознании, не дался бы.

— Ну, а потом?..

— Потом?.. Не вернулся я, Федя. Мог вернуться. Не вернулся.

— Беляк околдовал?

— Влюбился.

— Ну да... — улыбнулся Федя.

— Я правду. Девчонка. Вот вся и причина.

Федя взглянул на меня, вскинул удивленно брови.

— Марина тут ни при чем. Мала еще была.

— Да-а...

— Вот так, дружище. А потом пошел таскаться по Европам. Камни рубил, стихи писал, землю рыл. Люмпен, одним словом. Завербовался землекопом во Францию. Три года на Ла-Манше отработал — и в Париж мотанул. А в Париже... Это были те самые годы, когда всё, что Россия Советская из себя выбрасывала, лавиной в Париж хлынуло. Меня и зацепило. Бросился к Милюкову, потом к Чернову... — Вадим отпил вина. — Рассказываю тебе, как на приеме в партию.

— В партию? — Федя улыбнулся.

— Я коммунист.

— Ты шутишь?

— Я коммунист, Федя, и в советском гражданстве восстановлен.

— Вадька...

— Я коммунист, Федя.

— Погоди, а где же ты в партию вступил?

— В Париже. Во французскую.

— Ну-у?..

Они помолчали. Выпили вина.

— Офицера этого так и не видел?

— В Па-де-Кале, в карьере. В одном забое с ним работали. Узнал меня, подошел.

— Чудеса...

Они разговаривали легко и доверительно, всё еще посматривая друг на друга с любопытством, и речь их пересыпалась непрестанным «помнишь?», «а помнишь?».

Сидим, укутанные сизым туманом, пьем чай с ромом и без рома, и кофе с коньяком, и коньяк без кофе, и Вадим всё спрашивает, и уже Федя рассказывает. От «грозового девятнадцатого» и боевых походов вернулись опять к поэзии. Маяковский — Пастернак — Михаил Светлов — Эдуард Багрицкий... Но каждый раз вспоминали про кого-нибудь еще.

— А Машеньку Палееву помнишь? Ты в нее ведь влюблен был когда-то, — напомнил Вадим.

— Я в нее и сейчас влюблен. И ты уж совсем не поверишь: у нас дочка. И тоже Машенька.

Вадим щурится, глядя на него.

— Дочка, старина. Маленькая такая Машенька, вот такая.

— А кого из ребят видишь? Глеб Теплов где? Васька Давыдов?.. Пишет, нет? Одаренный был дьявол...

Федя не отвечал. Глядя мимо Вадимовых глаз, он постукивал пальцами по стеклянной крышке стола.

— Федя?! — Вадим умоляюще смотрел на него.

Федя густо кашлянул, сломал сигарету в пепельнице, пошел от стола.

В комнате стало тихо, — так тихо, что, казалось, слышно, как идет время.

— Начадили мы, а, Марина? — сказал Федя и помахал в воздухе рукой, разгоняя дым.

— Это ничего, курите.

Я обрадовалась, что он заговорил.

— Я пошел, — сказал Федя.

— Федя... — Вадим встал. Мгновение молча они глядели друг на друга. Брови у Вадима были сдвинуты.

— Не надо уходить, не надо, Федя! — попросила я. — Дымите себе сколько хотите. А я еще кофе заварю. — Я стремительно поднялась. — Курите, пожалуйста.

— А мы в кухне, — сказал Вадим. — Сами и кофе сварим. Не уходи, Федор.

Я потушила лампу и лежала с открытыми глазами. В широко отворенное окно светила луна, поблескивали мокрые крыши. Из кухни мне были слышны голоса Вадима и Феди. Я слушала и не слушала.

...В окно мне было видно, как по небу проплывают тучи. Некоторое время я следила за ними, а потом заснула.

Когда Вадим вошел в комнату, уже начало светать. Он осторожно сел на край постели. Сидел, зажав ладони в коленях, с опущенными плечами. Я лежала, боясь пошевелиться.

— Вадим... — Я приоткрыла глаза.

— Спи, Марина. Будет всё хорошо. Не может иначе быть.