К причалу

* * *

Иногда мы уходили на весь день. Перекинув через плечо сандалии, шли берегом океана, заходили в самые глухие уголки побережья, купались, отдыхали на пустынном берегу и шли дальше. В полдень взбирались по скалам наверх, в какой-нибудь заброшенный поселок, обедали в деревенском ресторанчике, где хозяйка подавала жареную колбасу, местное вино и сидр, и хлеб, посыпанный белой мукой. Она то и дело подсаживалась к нам и болтала: «Вы не здешние? Нет?.. Сразу видно, иностранцы. Ну что ж, каждому своя страна...» К вечеру, усталые, мы возвращались в отель на паровичке прошлого века. Вадим подсаживался к машинисту, и они всю дорогу разговаривали о коллективных договорах, о платных отпусках и сорокачасовой рабочей неделе, а паровичок пыхтел и свистел и с невообразимым шумом и грохотом тащил со скоростью велосипедиста несколько смешных деревянных вагончиков.

Так проходили наши дни, ясные и счастливые. Память упорно отодвигала в сторону всё тревожное.

И только по ночам, когда за окном буйствовал океан и ветер шумел в темных деревьях, я вдруг просыпалась, и меня обуревал безотчетный страх, словно что-то нас подстерегало. Но рядом был Вадим, и оттого, что за окном была темнота и шумел океан, и буянил ветер, и кругом было все чужое, а мы вместе, одни среди всех, я успокаивалась.

Как-то раз я проснулась среди ночи от неистового рева океана. В комнату налетал бешеными порывами ветер, внося запахи моря. В открытое окно глядела огромная красная луна.

Я села на постели. Глухая, ничем не объяснимая тоска давила меня. Я долго смотрела на спокойное, покрытое ровным загаром лицо Вадима, потом тихонько тронула пальцами его веки. Вадим медленно приоткрыл глаза:

— Маринка, ты что не спишь? Болит что?

— Вади, мне ничего на свете не надо, ничего, только чтоб был ты.

— Я люблю тебя, Мариш. Моя последняя и настоящая любовь.

— Вади, если б ты только знал!..

— Что?

— Ничего. Я только очень, очень счастлива.

— Ну спи.

Но я заснула не сразу. Я еще довольно долго лежала, думая о разных вещах и глядя на спящего Вадима. Потом я отодвинулась, чтобы луна не светила мне в лицо, и лежала с открытыми глазами. Я слушала, как за окном буйствует океан и ветер шумит в темных деревьях, и смотрела на Вадима, Он крепко спал, и на лицо его падал свет луны. Я смотрела на покрытое ровным загаром лицо Вадима, а в открытое окно налетал бешеными порывами ветер, остро ударяя запахом моря, и глухая, неуемная тоска давила меня.

Сколько раз потом я вспоминала эту ночь! Сколько раз, проснувшись и облокотясь на свою подушку, я глядела на другую, неизменно и постоянно лежавшую рядом, в которой, казалось, и сейчас еще оставался запах лаванды, тот тонкий, едва уловимый запах лаванды, какой я чувствовала в ту ночь. И каждый раз вспоминала, что с тех пор я прожила без него полжизни, и вот живу в СССР, в России, — живу, всё еще живу, а его в этом мире нет уже целую вечность. Сколько раз...

Утром я открыла глаза и мгновенно зажмурила их: всё было залито потоками света. Вадим стоял у отворенного настежь окна. Привычно обжимая потухшую трубку длинными пальцами, он смотрел на меня.

— Ну, подымайся, Мариш, взгляни, какой нас ожидает день. — Он высунулся в окно: — Красотища сумасшедшая. Весь океан светится!

И, подбросив на руке зажигалку, прочитал:

Светить всегда!
Светить везде,
До дней последних донца...

Я не двигалась. Я решила, что не уйду из этой комнаты. Я никому не отдам мое утро.

— Ну, так как же? Встаем?

— Вади, давай с тобой завтракать без никого, здесь, в комнате. Хочешь?

— Очень. Только надо, чтоб еще и метрдотель захотел.

Вадим спустился к метрдотелю, но позавтракать в комнате нам не удалось...

Обычно мы спускались к завтраку рано, когда сад еще только поливали и гравий на дорожках был мокрый, трава влажная и за столиками — пусто.

Но как бы мы рано ни приходили, у входа в аллею уже стоял хозяин пансиона, месье Фабиани, в строгой черной паре, и густо напомаженная лилово-черная голова его блестела на солнце.

Месье Фабиани улыбался своей постоянной улыбкой и спрашивал, хорошо ли мы провели ночь, и если накануне он ездил в город, то привозил Вадиму газеты, и Вадим тут же торопливо раскрывал «Ле тан» и, пока мы шли к столику, просматривал передовую, и каждый раз на лицо Вадима набегала тень, и его тревога передавалась мне. Но мы садились за столик и делали вид, что никаких теней не было и никогда не будет.

Горничная Арлетт в кружевном фартучке и кокетливой наколке несла нам завтрак и, снимая с подноса кувшинчики и молочники, неизменно спрашивала, хорошо ли мы спали, и я говорила: «Великолепно, Арлетт!» — и помогала ей освободить поднос, потому что пансионеры «Орхидеи» уже начинали спускаться к завтраку.

Мы проглатывали завтрак, собирали наши «регары» и «таймсы» и спешили к морю, чтоб еще пустынным берегом пройти в наш закуток, подальше от усеянных людьми фешенебельных пляжей.

Солнце было жаркое, море голубое. Мы купались, обсыхали на солнце и опять ныряли в море. Плавая, я старалась держаться между волнами и не давать им захлестывать меня. Потом я лежала на прокаленном солнцем берегу и, прикрыв глаза, слушала слитные голоса в воздухе и всплеск воды и думала, что хорошо бы, пока тут, забыть про газеты, про фашизм, что несет людям войну, и вообще про всё, что мешает жить. Немножко забыть. Чуть-чуть забыть. Чуть-чуть счастья, простого человеческого счастья...

Может быть, мы вернемся в Париж, и там уже пришел из Москвы ответ. Может быть, нас вызовут в консульство: «Ну, Костровы, собирайтесь, вы советские граждане...» — и мы поедем в Россию. Может быть, там, в России, начнется наша настоящая жизнь. Постоянная — не по каплям, между двумя выпусками всех этих «таймсов» и «гренгуаров».

И меня внезапно охватил восторг, и мысли мои, словно по мягким волнам, поплыли по неведомо-таинственной России: на Кавказ! В Сибирь! На самый юг России и на самый север России! За Полярный круг! Где вечная ночь и где северное сияние и собаки вместо такси! Жить в Ленинграде, и жить в Москве, и жить в Ярославле, где Степан Гаврилович, и в Мещерах, где Вадим...

Приедем в Париж, а там уже визы. Собраться недолго. Несколько дней — и мы в Москве. И уже живем... где мы живем? Как она называется, наша улица?

— Вадим, какие улицы в Москве?

— Как — какие улицы?

— Называются как?

— По-всякому.

— Ну, какие ты знаешь?

— А зачем тебе?

— Надо.

— Чистые пруды.

— Чистые пруды? Это улица — Чистые пруды?

— Улица.

— А центральная — как?

— Улица Горького.

— Максима Горького — улица?

— Да, Максима Горького.

Вечерами мы будем ходить на улицу Максима Горького, и там сидеть на террасе кафе, под оранжевым тентом, и смотреть на красные и зеленые сигналы светофоров, на сплошные потоки автомобилей, на толпы гуляющих москвичей, и со всех сторон будет слышна русская речь, и с непривычки мы будем поминутно оглядываться. Потом на террасу хлынут мальчишки-газетчики с вечерним выпуском...

— Вадим, как называется в Москве вечерняя газета?

— «Вечерняя Москва».

— «Моску суар»?

— «Ве-чер-няя Москва»!!

Вадим купит последний выпуск «Вечерней Москвы», и, пока он будет читать газету, я буду смотреть на проходящих мимо москвичей. К нашему столику будут подходить друзья — у нас будет много друзей, и мы все будем говорить по-русски, и никто не будет на нас за это коситься.

Потом в кафе придут Тася с Андреем, и мы отправимся к нам пить чай. Мы спустимся по улице Чистые пруды и пойдем к нам, на улицу Воздвиженку...

Я крепко смыкаю веки и силюсь увидеть улицу Чистые пруды и улицу Воздвиженку. И четко вижу, как мы спускаемся по улице Вожирар и идем вдоль чугунной ограды Люксембургского сада к дому, что на углу бульвара Пастер...

— Пойдем, Маринка? — прервал мои мысли Вадим. — Ты заснула? — Он посмотрел на часы. — Перехватим папашу Гюстава; может, уже газеты пришли.

Мы взбирались по крутому обрыву навстречу почтальону. По склону ползли вверх рассыпанные в густой заросли белые домики. То тут, то там рыбачка на скамеечке чинила сети. А за синеющей рощей виднелся дымок от бегущего поезда.

Мы взобрались почти на самый верх, когда Вадим обернулся и, попридержав шаг, показал кивком головы на небо. Я оглянулась: над морем плыла темно-сизая туча.

Налетел ветерок. Шалый какой-то. Стало прохладно. На деревьях зашумели листья.

— Почтальон!

По тропинке шел папаша Гюстав. Увидев нас, он заторопился. Одной рукой он вел велосипед, другой придерживал на ремне тяжелую потрепанную сумку.

— Мсье останется без газет сегодня, — сообщил папаша Гюстав, прислоняя к дереву велосипед, — не пришли, — Он порылся в сумке. — Письмо для мсье.

Козырнул: «мсье-дам» — и повел свой велосипед дальше.

Вадим пробежал глазами листок и протянул мне:

— От Сергея Кирилловича. В пять часов есть поезд на Париж! Едем!

Мы спускались по крутому обрыву, и я читала:

«Сегодня уезжаю в Испанию. Мне разрешили. Я ведь военспец. Будьте оба здоровы и счастливы. Ваш Сергей Осетров».

В Париж мы приехали под утро. Прощай, океан, прощай, маленький Филипп. В Испании война...